Часть 1
5 апреля 2016 г. в 21:56
Томас не был в церкви двенадцать лет, и в день, когда он всё-таки решил вернуться, он согрешил шесть раз. Первый грех был невинной ложью, но, тем не менее, грехом.
Монахиня, имя которой он уже забыл, предложила ему брошюру и задала несколько вопросов. (Дружелюбно, предположил он, хотя взгляд, с которым она сверлила его губы, казался, по меньшей мере, подозрительным.) Он был честен во всех ответах, кроме последнего.
— Вы женаты? — спросила она, cлишком уж расширяя глаза и нетерпеливо улыбаясь, и Томас кивнул. Он солгал про воображаемую жену, воображаемый двухэтажный дом и воображаемых детей, и монахиня больше не задавала никаких вопросов.
Второй грех не был полностью грехом — не с точки зрения Томаса. Внутри был пожилой мужчина с бабочкой в костюме и c лысеющей головой. Хотя яркость света, отражающегося от его безволосого скальпа, уже начала выводить Томаса из себя, основной причиной этого была гомофобная проповедь. Он не сделал ничего особенно страшного, но ему пришлось встать рядом с этим мужчиной, и закончилось все «случайно» пролитой на его шикарную рубашку кока-колой. По крайней мере, Томас извинился.
Следующие несколько грехов были связаны между собой, и, в защиту Томаса, в них не было полностью его вины.
Он сел у центра, и его взгляд замер в течение первых пятнадцати минут. И так было непросто всё это время внимать пожилому мужчине в однотонном одеянии. Но священник повторял то же самое уже в третий раз, и взгляд Томаса начал блуждать, пока довольно скоро не зацепился за другого мужчину, скорее всего, его возраста, на лавке поперёк пути. Этот мужчина, в очках, с взъерошенными волосами и такой же взъерошенной бородой, совершал ещё больший подвиг, смотря на священника и умудряясь улыбаться.
Тогда Томасу на ум пришли две вещи. Первая: должно быть, он часто ходит в церковь, учитывая, как расслабленно и комфортно он выглядит на своём месте. И вторая: если я буду смотреть достаточно долго, интересно, повернётся ли он? Он начал преждевременную, безответственную игру в гляделки не из-за какой-либо греховной личной выгоды, а из-за простого любопытства. Любопытство не было грехом.
Томас провёл четыре минуты, бросая взгляд то на него, то на священника, умудряясь даже правдоподобно кивать ему, то снова на него. На пятой минуте неряшливый мужчина всё-таки посмотрел на него. Но, конечно, он застал Томаса врасплох, и тот резко повернул голову, ударился шеей о спинку лавки и ругнулся сквозь зубы. («Проклятье», был его третий грех.)
Мистер Очкарик встретил его взгляд снова, на этот раз с ещё более широкой улыбкой во все зубы и ноткой наглости в ней. Томас сделал то же самое.
Проповедь продолжалась ещё тридцать минут, пока Томас и этот таинственный человек обменивались взглядами — просто невинными взглядами, иногда улыбаясь. Несмотря на то, что никто из них не понимал, что именно было смешного, последние полчаса протекли быстрее, чем минуты до этого.
Потом монахиня подошла к помосту и объявила о маленькой сближающей вечеринке в зале для мероприятий на нижнем этаже, и каждый ребёнок в помещении, кажется, приободрился на словах «там будет бесплатная еда», а некоторые обрадовались на «будет музыка», и Томас никогда не сочувствовал детям сильнее, чем в тот самый момент. Он сумел ускользнуть от этой леди, но не сумел ускользнуть от улыбающегося мужчины. (Да и не пытался, если честно.)
— Ты здесь новенький, — предположил Мистер Очкарик. Его руки расслабленно покоились в карманах, а искорки сверкали в глазах. Томас скрестил руки на груди — привычка, всплывающая всякий раз, когда он сталкивался с незнакомым человеком — и повернул голову налево.
— Так заметно?
— Немного.
Пока ребёнок пролезал сквозь их ноги, Томас продвигался к двери и/или толпе, завлечённый запахом еды и горькой сладостью общественного давления.
На самом деле здесь не было много еды, в основном это были чипсы, соки в маленьких коробочках и обязательная домашняя лазанья, в которой ко времени, когда Томас и Мистер Очкарик добрались туда, был слой жжёной корки. Они оба выбрали себе сок, Томас — апельсиновый, а Мистер Очкарик — яблочный.
Толпа не отличалась организованностью, и спустя десять минут, в которые их постоянно перебивали люди, пытающиеся пройти между ними, Мистер Очкарик слегка сжал его локоть и они ускользнули (Томас стал довольно хорош в этом) в пустую комнату с наполовину окрашенными стенами и сильным цитрусовым запахом освежителя воздуха.
— Ты привёл меня в милое место, — мурлыкнул Томас, интригующе кривя губы. Мужчина ожидаемо скопировал его выражение лица. Он пожал плечами.
— Я довольно романтичен, — и здесь Томас совершил свой четвёртый грех, потому что щёки загорелись так ярко, и смех был таким искренним, и это была влюблённость. Увлечение, спрятанное в тонкую и плохо скрываемую влюблённую улыбку.
— Верно, — усмехнулся он.
Томас потягивал напиток, сверля взглядом соломинку и свои длинные пальцы. Он чувствовал себя ребенком: влюбленность, сок в коробочке, запах освежителя воздуха. Томас поднял глаза, все еще аккуратно обхватывая губами соломинку, и встретил взгляд Мистера Очкарика. Опустив коробочку, он переложил её в другую руку и скрестил их на груди.
— Как тебя зовут?
— Юрген. А тебя?
— Томас.
— Томас, можно легко придумать прозвище, — прошептал Юрген. Он сделал два шага ближе, остановился, и затем сделал ещё два, пока Томас не оказался в двух шагах от него. Не слишком близко и не слишком далеко.
— Томми и Том, не так уж и много вариантов, — парировал он. Юрген поджал губы, сделал ещё один основательный глоток яблочного сока, и поднял указательный палец свободной руки.
— Томбелина!
Как будто имя маленькой вымышленной девочки, Дюймовочки какой-нибудь.
— Это ещё длиннее, чем моё обычное имя, Юрген.
Его имя было комфортно произносить, и Томас обнаружил, что доволен звучанием его имени и тем, как на это отреагировал Юрген. (Счастливо, нахально — адская смесь.)
— Неважно. Если у тебя нет с этим проблем, то я вполне могу приложить усилие и называть тебя Томбелиной, Томас.
Реакция Томаса была такой же, как и у Юргена.
Через десять минут Томас и Юрген нашли немало сходств между ними. Например, они были огромными фанатами футбола с глубокими чувствами к «Майнцу» и «Боруссии Дортмунд», а также ярой неприязнью к мюнхенской «Баварии». Всё остальное, как то, что они жуткие жаворонки или предпочитают яичницу-глазунью, стало неважным в тот момент, когда Юрген стал говорить о своих убеждениях.
— Я хожу в церковь, чтобы любить и молиться. Я верю в любовь и в необъяснимые силы, которые делают хорошие вещи, но я также верю, что священные писания ошибаются. В смысле, они написаны нами, людьми, и мы ошибаемся. Я черпаю из этих книг не осуждение за предполагаемые грехи. Поедание ли это каких-нибудь животных, или ношение определённой одежды, или поддержка проституток, или любовь к кому-то твоего пола — нет, я беру из них уважение к любви. К любви, что выше всего остального, и к силе, что она имеет, это на самом деле очевидно. Мои убеждения отражают убеждения любой другой религии, и это просто.
Манера речи Юргена могла воодушевлять людей. Несмотря на то, что Томас был одинок и уже оценивал предвзято из-за его очевидного восхищения и желания этого изворотливого человека напротив, он чувствовал это. Юрген уже был особенным с самого начала, но Томас быстро почувствовал, что их встреча словно была судьбой, чудом и работой любви. (Глупая мысль, но, так или иначе, честная.)
— Может, я говорю всё это потому, что всё еще хочу ходить в церковь, но я также хочу целовать мужчин, — добавил Юрген, и Томас сжал коробочку с соком так сильно, что из него вытолкнулась соломинка. Он мог бы попытаться классно отреагировать, но Юрген не особо собирался делать это, учитывая вполне очевидный взгляд, с которым он смотрел на губы Томаса. И поэтому он решил не смеяться, не ускользать, как будто ему не привыкать к этому, не пихаться и не разыгрывать спектакль. Вместо этого Томас прислонился спиной к стене, расслабив руки на своей груди, и улыбнулся.
— Я думаю, что у нас это тоже общее.
Очевидно, его пятым грехом был поцелуй с Юргеном.
Коробочки из-под сока валялись на полу, и запах цитруса растворился, уступив место дешёвому одеколону и мятному шампуню. Томас обвил свои длинные руки вокруг шеи Юргена, поцеловал края его губ и усмехнулся щекотке, чувствовавшейся на ключице от бороды. Его свитер и чужой джемпер плотно и грубо прижались друг к другу, и Томас ухватил волосы Юргена немного сильнее, целуя снова, и снова, и снова. (С открытым ртом и возможными следами от бороды на коже.)
Пятнадцать минут поцелуев в сорок один год было более чем достаточно для Томаса, и он был уверен, что про Юргена можно было сказать то же самое. Но пятнадцать минут — это всё, что у них было перед тем, как голос леди из дверей раздался в коридоре, объявляя, что церковь закроется через десять минут. (Чтобы не быть найденными, они не отстранились, а прижались друг к другу крепче и скользнули за дверь. В этот раз, по крайней мере, сработало.)
— Так, — начал Томас, всё ещё держа свои длинные руки согнутыми вокруг шеи Юргена, — мы, скорее всего, должны уйти, прежде чем нас тут запрут.
— Должны, — пробормотал Юрген в щёку Томаса. Отстранившись, он встретил его взгляд с фирменным дерзким оскалом. — Но у нас всё ещё есть десять минут.
Несколько секунд назад Томас думал о том, каким он был незрелым и скорее похожим на ребёнка со своими гляделками. Но он почти побил свой рекорд, и с лукавой улыбкой Томас скользнул ладонями вниз по груди Юргена, подцепив его руку своей.
— Давай сыграем в «Семь минут в раю» [1], — прошептал Томас, приближаясь губами ко рту Юргена, который, уловив суть, присвистнул.
— Скорее всего, я буду в раю, когда эти семь минут закончатся.
И в эти семь минут Томас согрешил в шестой раз.
Примечания:
[1] «Семь минут в раю» — игра в основном для вечеринок, наподобие «бутылочки»: двое, на которых пал жребий, должны пойти в закрытую комнату и там семь минут целоваться и ласкать друг друга любым понравившимся им способом.