Path from the Hunt

Охота больше не прекращалась — чем больше Лукас выбивался из сил в бесконечной погоне от ложного обвинения, тем ощутимее дышала ему в затылок безразличная до правды смерть. Загнанный олень перестаёт петлять и бежит по прямой, открытый любому выстрелу, и именно тогда его убивают, если не сделали этого раньше. С признанием Клары не стало легче. Не стало легче и спустя год, два, три. Не стало легче спустя переезды со сменой часовых поясов. Уходило время и расстояние, но не съедавшая боль — боль всегда жила глубоко внутри, перемешанная с бессилием. Лукас думал, что научился жить с болью, но ошибался — однажды настал момент, когда её стало столь много, что он не смог её вынести. Однажды он, наконец, понял, что слишком долго бежал по прямой, и пуля из ружья пробила ему плечо. Его нашли какие-то люди — как выяснилось, кучка альтруистов, безвозмездно дарующая помощь нуждающимся. Лукас не особенно вдавался в то, откуда они взялись: кажется, где-то в округе горели леса, и они наткнулись на него, уже уезжая. Зря наткнулись, думал Лукас, когда молодой мужчина с небезразличным, в меру сострадательным лицом поднимал его на носилках. Без очков Лукас мог различить только его, самого ближнего — собранного, рассудительного и отдающего чёткие, лаконичные распоряжения, слишком ответственного, слишком невозмутимого и слишком деятельного для спасения самоубийцы. А ещё он видел глаз на его груди — странный символ, на котором отпечаталась его же, Лукаса, кровь, когда он пытался отстраниться и в последний раз решиться на смерть. Больше решиться на смерть ему не удалось, хотя боли не стало меньше. Больше он не думал бежать по прямой — ему обещали путь, на котором не было необходимости ни петлять, ни скрываться. Ему обещали Путь. *** Ко всем религиозным движениям Лукас относился одинаково — он уже давно не ходил в церковь, а воспитание и педагогическая толерантность не позволяли ему относиться с неприятием даже к самым откровенным сектантам. Меньшинства имели точно такое же право на жизнь, и Лукас предпочитал видеть в них таких же людей — просто с особенностями, выраженными в непривычном ключе. Кто-то пил после работы пиво, кто-то — овощной сок, кто-то мечтал, чтобы следующего дня не настало, а кто-то встречал его с радостью и благодарностью за каждый луч солнца. Норма для одного противоречила норме другого; общей нормы не было никогда. Лукас не особенно проникался рассказами о Лестнице, но слушал из вежливости, коротко кивая в знак своего внимания. Вернее, не так: сначала он слушал из безразличия, а после таблеток, повязок и капельниц — и вправду из вежливости. Он привык отвечать на доброту взаимностью, и потому не винил никого из Пути за их искреннее, пусть и бессмысленное желание помочь. В первые несколько дней Лукас мысленно просил о том, чтобы они помогли ему новым, более точным выстрелом или чуть большей дозой таблеток, которую он не смог бы вынести. Но люди вокруг были так добры и столько делали для его спасения, что он чувствовал себя эгоистом в своём желании свести их старания к нулю. И потихоньку привык. А ещё приходил Кэл — он представился именно так, без фамилий и рукопожатий, — и стал первым, кто действительно помог справиться с болью. У Кэла были правильные, пасторские черты, мягкая улыбка, плавные жесты и внимательный, проницательный взгляд. Он много и увлечённо говорил — о жизни, взаимопомощи, поддержке и Лестнице, — и боль отступала. Лукас не верил в идеализм, но отвлекался на мысли о чистых помыслах. Такие люди пытались жить для других, и игнорировать их казалось кощунством. Они верили в иллюзии — так думал Лукас, — но он не хотел лишать их надежды. Каждый заслуживал того, чтобы его услышали — в воспитании детей это всегда означало многое, а взрослых Лукас продолжал видеть такими же детьми. Просто когда-то выросшими. И если детей не слушали, то они копили обиду, становясь жестокими — иногда наивно и без осознания. Как, например, маленькая Клара. Кэл дал понять, что его боль не одна, что его личная боль — теперь их общая боль, и Лукас слушал, хотя ему не хотелось. Не запоминал слегка примитивные, отдающие преувеличением легенды, не цеплялся за проповеди и откровения, но так или иначе выносил из них суть — эти люди жили так, чтобы боли больше не было нигде. Он знал, что давно уже сдался. Но у Кэла был талант говорить. И это он нёс Лукаса тогда, на носилках. Когда лечение закончилось, Лукас по-прежнему не чувствовал себя здоровым. Он ходил на общие собрания, ел за общим столом и спал в общем доме с десятком таких же людей. Путь был везде — Око смотрело со стен, с одежды, книг, канцелярских товаров и даже с бутылок с водой. Ему было всё равно: стены не переставали защищать от ветра, одежда, книги и ручки — выполнять свои предназначения, вода не становилась хуже — как и, в общем-то, лучше. Лучше не становилось и Лукасу. Он не делился настоящей болью, и его менторы не были глупы, чтобы оставить это в стороне. Впрочем, отдать им должное, они почти не давили: здесь соблюдалось редкое правило обоюдной приязни, и разговоры с людьми из Пути казались более искренними и открытыми, чем разговоры с кем-то до этого. Здесь не было обвинений, предосуждения и безразличия. Здесь не плевали в спину, а протягивали руку — просто за то, что он был и стоял с ними рядом. Лукас тоже протягивал руку, но никто из Пути не знал, как именно за неё ухватиться. Никто, кроме чуткого Кэла; Кэл говорил с ним столь много и правильно, что ему почти удалось узнать прошлое Лукаса. Если бы Кэла не отвлёк случайный звонок, Лукас бы рассказал — о Кларе, о Фэнни и о гонениях, но чужое вмешательство в их беседу отрезвило его и заставило оградиться. Лукас не мог научиться говорить перед всеми о чём-то по-настоящему важном. Он мог говорить, что его боль — это боль от выстрела, а выстрел случился потому, что он был слаб; слабым он был, потому что сбился с пути — и этого вполне хватало. Этого хватало всем, кроме Кэла, потому что Кэлу не нравилась фраза “сбиться с пути”. Они не оставались наедине — Око всегда наблюдало со стороны, и перед Ним Лукасу было неловко, потому что Кэл в Него по-настоящему верил. Око в их разговоре и было кем-то третьим — Лукас не мог позволить себе Ему открываться. Кэл был настойчив, но он умел ждать. *** Лукас работал столько же, сколько и все — везде, где мог, но чаще — с детьми. Дети всегда были одинаковыми, на каком бы языке ни говорили, и времяпровождение с ними приносило Лукасу утешение. Про то, что он воспитатель, узнала Сара Лэйн. Про то, что воспитывать детей ему какое-то время не разрешалось, узнал Кэл Робертс. Но не было ни общих собраний, ни разговоров с теми, кто походил на психотерапевтов с альтернативными, свойственными движению методами — один только Кэл, и он был с Лукасом по-прежнему добр, несмотря на свою горячность. Его живое стремление донести свою личную истину выдавало в нём верность принципам; такие люди Лукасу нравились — хотя бы за движение к цели. В отличие от простых, только вздыхающих о лучшем мечтателей, Кэл строил это лучшее собственными руками. Кэл говорил с ним в своём кабинете, где было много света, и в этот раз Лукас смог скованно рассказать о судебном деле. Кэл говорил проникновенно и давил на слабости — давил, нужно сказать, умело. В конце их беседы Кэл улыбнулся, и боли, вопреки всему, опять стало меньше. В кабинете у Кэла везде изображалось Око, но Кэл улыбался — и Лукас забывал о наличии чего-то (кого-то?) ещё. *** Лукас продолжил работать с детьми, ему дали Ступень и новую комнату. Он больше не был против следовать Лестнице — он вместе с кем-то выстраивал мир без боли. Он хотел, чтобы люди и дальше были столь же добры и человечны к тем, кому это действительно нужно. В особенности дети, потому что они в сравнении с Лестницей представлялись ему землёй, на которой Она стояла. Лукас хотел, чтобы каждый из них вырос в подобие Кэла Робертса — человека, забирающего боль. С Оком или без — разницы он не видел. Особенности жизни людей из движения стали его повседневностью — Лукас не верил в средства, следуя им из привычки, но с готовностью вкладывался в цель. Его боль когда-то стала болью Кэла Робертса, а через него на одном из собраний — общей болью. Его не осуждали и не обвиняли, ему по-прежнему не плевали в спину — ему тянули руки и всячески предлагали поддержку. Лукас тянул им руки в ответ, и они уже знали, как за них взяться. А если вдруг ошибались, то рядом был Кэл — и он всегда мог направить в нужную сторону. Со временем Лукас понял, что кого-то третьего никогда не существовало — взирающим из света Оком и был сам Кэл. Око видело всё и знало всё, и скрыть правду от Него не представлялось возможным. *** Когда Кэл читал свою речь, он походил на святого в ореоле из солнечных лучей, окутывающих его фигуру на возвышении. Изображение Ока лишь дополняло образ, окружая его голову как будто бы нимбом — Оно внимательно следило за исполнением наставлений и молчаливо взывало к следованию Лестнице. Лукас вместе со всеми возводил руки к небу — так, что Кэл оказывался прямо между ладоней. Кэл улыбался — ему и всем сразу, — и Лукас улыбался ему в ответ. Он помнил: когда он рассказывал Кэлу о своём прошлом, Кэл подошёл к нему и взял его лицо в свои руки. Он прижал его к груди с изображением Ока, и под Ним билось обычное человеческое сердце. Охота прекратилась раз и навсегда. У Лукаса теперь был Путь, на котором не было необходимости ни петлять, ни скрываться.