My Sweety

      — Проваливай отсюда, мелкий паршивец! Ещё раз появишься здесь, и я точно оторву тебе голову!       Мальчишка глухо застонал, чувствуя, как в очередной раз глубоко под рёбра вдавился тяжёлый ботинок, и кулем упал на пыльную мостовую, прижимая к груди ободранные кисти. Одутловатый низкий торговец, который и поймал его на воровстве, прокричал ему вдогонку ещё пару ругательств и, сверкнув на солнце кончиком сизого носа, вернулся в свою лавку. Беспризорник, всё это время внимательно косящийся на мужчину, наконец-то смог облегчённо выдохнуть, и весь его облик мгновенно изменился, расслабился, словно с плеч сковывающим ободом спало напряжение.       Он ловко вскочил с холодной земли, будто и не было никакой взбучки пару минут назад, уселся на пыльный бордюр, вытягивая вперёд босые ноги, и сплюнул куда-то в сторону засевший между зубами сгусток крови. Октябрьское солнце светило тускло и неохотно, едва-едва согревая своими лучами остывающий всё больше город. Вечно раздражённые прохожие все как один куда-то торопились, непременно считая своим долгом задеть сидящего в столь неподходящем месте ребёнка, раздражённо шипели и извергали ругательства одно за другим. Мальчишка лишь фыркнул, вполуха слушая бессмысленную болтовню чужаков; он ничем не был им обязан, и не им же было судить его. Он чётко осознавал границы отведённого ему места в этой жизни и не планировал соваться за его пределы.       На слова пропитого торгаша ему было так же плевать; он не видел ничего плохого в своём поступке. Этот скупердяй не обнищал из-за одного стащенного куска мяса, а вот его он вполне мог спасти от голодной смерти. К тому же, улов был вполне заслужен — его ловкостью и хитростью, а не позорно выклянчен, чем обычно занимались местные попрошайки, прикрывающиеся целым букетом лживых болезней и в итоге получающие втрое больше него. Несправедливо.       Мясо было слегка недожарено, но хрустело на зубах — перед тем, как перекочевать с прилавка к мальчишке за пазуху, кусок свинины успел побывать и на полу. Мягкие сочные волокна почти таяли во рту, а жир щекотно, едва ощутимо стекал с уголков губ. Паренёк блаженно прикрыл глаза, полностью концентрируясь на том, как вместе с живительным теплом по телу разливается чувство насыщения — последний раз до этого он ел два дня назад. Где-то неподалёку послышался стремительно нарастающий цокот копыт и стук колёс о мостовую, заставивший его насторожиться. Мальчишка спешно засунул за щеку оставшийся кусок мяса и подскочил, дабы отойти подальше, но не успел: карета, не сбавляя хода, пронеслась прямо перед ним и окатила водой из близлежащей лужи. Он смачно выругался, без толку пытаясь вытереть грязь с лица рукавом промокшей до нитки куртки, и метнул злобный взгляд в сторону экипажа, искренне желая ему развалиться на ближайшей кочке. Тот, словно повинуясь негласной просьбе, с тихим скрипом остановился в ста ярдах поодаль, но выполнять оставшуюся часть желания не спешил.       Будто в замедленной съёмке открылась дверца, и наружу выскользнула низкорослая девчонка. На вид она была его ровесницей — ей было лет двенадцать от роду. Её хрупкая, будто высеченная из хрусталя фигурка двигалась осторожно и неторопливо, едва переставляя миниатюрные ножки в замшевых туфельках. Мальчишка проморгался и оторопело замер, когда осознал, что направляются именно к нему, а после весь ощетинился, напрягся, ощущая, как от покусывающего холода волосы на загривке становятся дыбом. Обрывки мыслей носились в голове несвязным вихрем, подкидывая всё новые и новые варианты того, что могло понадобиться от него мелкой богачке.       — Не приближайся, — сипло выдохнул он и ощерился. Зелёные, абсолютно дикие глаза угрожающе сверкнули из-под рваной чёлки. Быть может, именно в их саду этим летом он воровал яблоки, и его, наконец, выследили? Нет, просто глупости, тогда они бы не стали так долго тянуть с поимкой.       Девочка резко остановилась в двух шагах от него, и её лёгкие, завитые в крупные кудри волосы — искристые паутинки на свету — мягко спружинили на плечи. Прищурилась, пытливо склонила голову набок, пытаясь понять, что творится с этим премерзким мальчишкой, а после присела и подняла с земли угодившую прямо в лужу куклу. Паренёк удивлённо моргнул, в молчаливом оцепенении наблюдая за действиями девчонки и обдумывая, как здесь вообще могла оказаться эта вычурная игрушка. «Наверное, выпала из окна, когда карета проезжала мимо», — пришёл он к выводу и остался вполне им доволен.       Пышный подол платьица пушистым облаком осел прямиком в лужу и, намокнув, грузно свесился вниз под собственной тяжестью. Сатин небесно-голубого цвета превратился теперь в грязную тряпку, с краёв которой мутными ручьями стекала вода.       — Спасибо, что не забрал её, — медленно, выделяя каждый слог, произнесла малышка и слегка поклонилась ему. Беспризорник едва сдержался, чтобы не фыркнуть презрительно: едва ли его привлекали подобные бесполезные вещи. Если бы кукла ещё была новой, то за неё можно было попробовать выручить хоть какие-то деньги, но сейчас…       — Она очень дорога мне, — неожиданно серьёзно добавила девочка, и в больших карих глазах что-то неуловимо изменилось, разом превращая взгляд в отнюдь не детский.       — Даже когда стала бесполезной тряпкой? Тебе было легче купить новую, чем мараться в грязи и пытаться достать эту. Чем не стирай, как новой она уже всё равно не будет.       Девочка несогласно замотала головой, и упругие кудряшки неприятно хлестнули её по лицу, заставив поморщиться. Или же дело было вовсе не в них?..       — Когда что-то действительно дорого тебе, ты не будешь обращать внимания на такие мелочи. Как бы глубоко не въелась грязь, что-то действительно дорогое навсегда таким и останется, — она говорила задумчиво, слегка нараспев, перебирая тонкими пальчиками испачканные волосы куклы, свисающие вниз колтунами. — Ты будешь только винить себя за то, что не смог уберечь его, и любить ещё больше — потому что впервые почувствуешь весь груз ответственности.       — Ты странная, — смущённо почесав затылок, протянул мальчишка и вытер испачканную в грязи щёку о плечо. Слова незнакомки были не до конца понятны ему, но чем-то неуловимо цепляли, вновь и вновь заставляя мысленно возвращаться к ним.       — Люси.       — А?       — Я Люси, — терпеливо повторила девочка и протянула ему руку для приветствия. Её аккуратная ладонь, пусть и слегка испачканная, на ощупь оказалась бесконечно мягкой и нежной. Он завороженно замер, застывшим взором наблюдая за её приоткрытыми губами, ещё хранящими детскую припухлость, и жадно втянул носом воздух: сладко, безумно сладко. Голова начала идти кругом. — А как зовут тебя?       Он вздрогнул и, чувствуя, как начинает быстрее колотиться сердце, взглянул на Люси исподлобья. Её интересует его имя? Кажется, старушка, у которой он жил, пока та не отдала Богу душу, любила называть его Роберт. У него не было определённого имени — человеку без будущего оно было ни к чему. За кусок хлеба и крышу над головой он готов был назваться любым из той тысячи имён, что ему предлагали — вот каким было его настоящее. О прошлом же мальчик пытался не вспоминать; в нём было мало светлых моментов. Подобие тепла в сердце вызывали лишь воспоминания о таких же, как он, беспризорниках, на долгое время ставшими ему единственными друзьями. Они, словно выброшенные из гнезда птенцы, у которых ещё недостаточно окрепли крылья, сбились в стайку под одним из городских мостов в поисках ночлега, с единственной целью — выжить. Только в их глазах и ни в чьих больше он не видел отвращения и жалости — они понимали его, они были равны. Если бы не собственная твердолобость и вспыльчивость, быть может, однажды он бы удостоился чести стать их главарём. Если бы не собственная неосмотрительность, они до сих пор были бы вместе, ведь именно он не заметил хвост и привёл за собой полицаев прямиком к их логову. Всех до единого детей, кроме него самого, в тот вечер переловили и отправили в приют — на перевоспитание. Тупую дрессуру, нелепую игру на публику тех самых людей, с лёгкой руки которых они однажды и оказались на улице. Мальчишка не знал, как с тех пор сложилась судьба его товарищей и, если честно, не хотел знать: находиться в неведении было куда проще. Лишь однажды, бесцельно шатаясь по улочкам города, он видел издалека девчонку из их компании, Лисанну. Она, наряженная просто, но опрятно, в одной руке несла корзинку с фруктами, а другой держалась за высокую полную женщину, что-то увлечённо рассказывая ей. Он вздохнул с облегчением, когда понял, что у давней подруги всё хорошо. Сперва у него даже возникла идея подойти, расспросить о новой жизни и — чего уж греха таить — на худой конец попросить чего-то съестного. Но тело напрочь игнорировало доводы разума и словно прикипело к земле. Да, так получалось лучше для всех: у неё теперь была своя жизнь, у него — своя, и абсолютно незачем тянуть за собой шлейф из прошлого, особенно если оно выдалось настолько тернистым, как у них.       До сих пор находящаяся в ожидании ответа Люси нерешительно протянула руку, желая вытереть платком грязь с его лица, но мальчишка шарахнулся от её прикосновения как ошпаренный. Заходящаяся в болезненном дыхании грудь вздымалась тяжело и рвано, по цепной реакции заставляя сердце биться всё быстрее и быстрее, работать почти на износ. Он жадно хватал ртом воздух, то ли пытаясь сказать что-то, то ли подавить растущее смущение. И стоило ему собраться с мыслями, как прямо перед ними выскочил высокий нескладный мужчина во фраке — как чёрт из табакерки. Слишком тонкие и будто сделанные из каучука ноги ступали неровно и выгибались при каждом шаге, из-за чего создавалось впечатление, что он вот-вот переломится пополам. Окинув мальчугана оценивающим взором поверх монокля, он ступил вправо, заслонив собой девочку, и тот сразу всё понял. Как ни странно, в отличие от подобных случаев ранее, сейчас не было ни злости, ни уколов обиды. Нацу и сам отлично понимал, что таким, как он, не место рядом с Люси.       — Mademoiselle, вам не следовало выскакивать из кареты на улицу без сопровождения, тем более в такую погоду. Это может быть, — он наклонил голову набок, пугающе напоминая сейчас куклу со сломанным механизмом, — нет-нет-нет, опасно.       — Господин Сол, но как же...       — Нет-нет-нет, никогда так не делайте. Иначе мне придётся доложить мсье Хартфилию о Вашем ненадлежащем поведении.       Девочку схватили за руку и бесцеремонно поволокли обратно к карете. А она почему-то всё продолжала упираться и как-то совсем уж беспомощно оглядыватьcя назад, будто он, малолетний сопляк, чем-то мог помочь ей.       — Можешь звать меня Нацу! — запоздало прокричал он ей вслед, складывая ладони рупором, но экипаж уже тронулся с места. А мальчишка всё продолжал стоять посреди дороги и безучастно смотреть на собственное отражение в луже. Мутно-серая гладь дрогнула и пошла кругами, до неузнаваемости искажая отзеркаленный облик мальчишки. Начал накрапывать мелкий надоедливый дождь.       На мгновение Нацу показалось, что руку Люси, которой она едва коснулась его, сплошь покрыли чёрные пятна, напоминающие кишащий ворох насекомых.

***

      Пробуждение выдалось отрезвляющим и резким, как толчок на поверхность из ледяной воды. Нацу привстал и, свесив ноги с кровати, попытался привести в норму сбитое дыхание. Оно вырывалось наружу придушенными сиплыми вздохами, с каждым разом заставляя что-то под рёбрами муторно сжиматься. Проскальзывающий в комнату через приоткрытое окно сквозняк до ледяных мурашек облизывал вспотевшую кожу, прятался где-то под кроватью и недовольно перешёптывался там сам с собой. Невидящим взором парень уставился на собственные ладони. Их сотрясала крупная дрожь.       А виной тому сон, тот самый проклятый сон, преследующий его по ночам уже вторую неделю. Ему опять снилась Люси: обманчиво расслабленная, откровенная и влекущая — доселе он даже не подозревал о существовании такой её стороны. Кончик её языка нарочито медленно обводил контур губ, после чего она, сверкая чёрными глазами, как голодная кошка, жарким шёпотом звала его по имени, и от одного звука её голоса в низу живота зарождался томящий пульсирующий жар. Нацу хотел её такой: бесстыдной, не помнящей себя от желания и едва ли похожей на ту девушку, которую ему приходилось знать. Он хотел чувствовать, как под его ладонями вздымается её округлая грудь, как в мелкой вибрации подрагивает горло, готовясь вот-вот выплеснуть наружу полный наслаждения стон, когда он будет вытворять с её телом то, что ещё никто и никогда с ним не делал.       Но стоило ему едва прикоснуться к девушке, как облик её моментально меркнул в его глазах, выцветал и словно тлел изнутри, оставляя после себя лишь пепел — она напоминала сгоревший лист бумаги, готовый рассыпаться при малейшем дуновении ветра. Так случалось каждый раз, вне зависимости от того, какой характер носили его прикосновения, и от этого хотелось выть от досады и смеяться над собственной суеверностью одновременно. В памяти невольно всплывал случай шестилетней давности, благодаря которому они и познакомились — тогда ему тоже померещилась какая-то несусветная дикость. Несмотря на то, что они до сих пор продолжали общаться тайком, юноша подсознательно чувствовал, что ни к чему хорошему такие привязанности не приведут. Ему изначально не было места с этой девушкой. Тот факт, что он рос в нищете, а Люси — в роскоши, ничего не менял. Ему просто нечего было предложить ей, кроме себя — прямолинейного и открытого, но вместе с тем простого, неотёсанного. Находясь рядом с ней, он становился лучше, но вместе с тем, пока сам выбирался из вязкой трясины с её помощью, всё больше топил саму девушку.       Полуразвалившиеся настенные часы глухо застучали: время близилось к полуночи. Нацу в последний раз обвёл тоскливым взглядом помещение, которое последние пару лет служило ему пристанищем; назвать это комнатой или чем-то большим просто не поворачивался язык, хотя юноша был по своей натуре неприхотлив и даже не думал жаловаться. Он наконец поднялся с постели и поморщился; от долгого сна на голых досках невыносимо ломило спину, а каждая попытка привести в действие затекшие мышцы давалась с немалым трудом. Он не имел права медлить: Люси обещала дождаться его сегодня вечером, а собственноручно отнимать у себя время их и без того частых, но непродолжительных встреч было смерти подобно.       Место его ночлега располагалось на самой вершине старой заброшенной голубятни, от которой до поместья Хартфилиев было рукой подать. Окружённый плотной стеной деревьев главный особняк был виден ещё издалека, величественно и в то же время как-то отчуждённо возвышаясь над остальными строениями данной местности. Нацу повёл носом, жадно впитывая в себя запах погружающегося в сон города — запах отцветшей яблони, травы и прибившейся к земле пыли, заглушаемый вечерней прохладой. Парень двигался бесшумно и ловко, перепрыгивая с одной крыши дома на другую и не считая нужным обременять себя наземной прогулкой и теми последствиями, которыми может обернуться путешествие в столь позднее время по улицам города, которые безлюдны лишь на первый взгляд.       Ещё издалека он смог определить окно, ведущее в комнату Люси: в нём единственном во всём доме брезжил свет. Стараясь лишний раз не шуметь, юноша с нечеловеческой ловкостью вскарабкался на стоящее рядом дерево и устроился на одной из ветвей — на протяжении долгого времени это место было его любимым пунктом для наблюдения.       Она сидела вполоборота к нему и, низко склонившись над книгой, увлечённо читала, обводя пальцами край дорогого мягкого переплёта. Тусклый свет настольной лампы размытым пятном падал на её неподвижную фигуру и создавал вокруг ауру лёгкости и умиротворения. Длинные волосы мягким водопадом струились вниз, почти полностью скрывая от Нацу лицо девушки. Цепким взором он смог разглядеть лишь то, как бесшумно шевелились её губы при чтении и периодически растягивались в лёгкой полуулыбке. Наблюдать за Люси со стороны было чертовски интересно, по ту сторону стекла она казалась совершенно другим человеком: молчаливым, усердным и отчего-то меланхолично грустным. Решив не затягивать, Нацу выбрал особенно крупный абрикос, сорвал с ветки и кинул им в окно. Тот с гулким звоном ударился о стекло и упал куда-то вниз.       Люси резко обернулась на звук и недовольно нахмурилась, отлично зная, чьих рук могут быть подобные шалости, после чего отложила книгу в сторону и принялась неторопливо открывать окно. Нацу долго себя ждать не заставил и тотчас кубарем ввалился внутрь, едва не сшибая с ног девушку.       — Ты сегодня позже обычного, — подарив юноше усталую, но счастливую улыбку, она подала ему руку и помогла подняться с пола. — Уже и не надеялась, что ты придёшь.       — Я когда-то не сдерживал данное тебе слово? — поглаживая холёные тонкие пальчики своей тёмной огрубевшей ладонью, парировал Нацу и едва сдержался, чтобы не запечатлеть на нежной коже короткий поцелуй. Девушка замотала головой и, очаровательно зардевшись, наконец, улыбнулась ему по-настоящему, сверкая ослепительнее любого драгоценного камня, каждой гранью которого было её счастье.       — У меня почти не остаётся сейчас свободного времени, отец забил мой график до отказа, — начала она, опускаясь на пушистый ковёр и похлопывая на место рядом с собой. Нацу лишь фыркнул и лёг с противоположной стороны, укладывая голову на колени Люси. — Так что ты даже не представляешь, как я рада нашим, пусть и коротким, встречам.       — Тебя до сих пор так и мучают эти учителя-надоеды?       — Да, но теперь они каждый раз разные, — тихо рассмеялась девушка, но в голосе таилась скорее грусть. — Отец считает, что мне как наследнице мало быть хорошо воспитанной и уметь вести хозяйство. Теперь он одержим идеей обучить меня тонкостям экономики.       Нацу поморщился, не найдя, что ответить. Он мало что понимал во всех этих премудростях, так как сам не ходил в школу и даже читать научился не так давно, да и то при помощи Люси. Сейчас ему было вполне достаточно того, что он мог открыто, не скрываясь разглядывать её и слушать приятный, успокаивающий голос. В основном рассказывал он — многочисленные истории из своей жизни, а девушка просто слушала, но в редкие дни бывало и наоборот. Было стыдно признаться, он редко вникал в слова: когда Нацу ловил на себе тягучий, доверчивый взгляд её карих глаз, то забывал абсолютно обо всём. Тихий шелест белоснежного кружевного платья в его ушах звучал как манящий хруст обёртки от конфеты, за которой скрыто величайшее и самое желанное из всех лакомств. Цвета горького шоколада глаза, медовые волосы, сливочная кожа и соблазнительная фигура, своими округлостями невольно наводящая мысли на сходство с созревшим плодом — иногда Нацу действительно пугали подобные ассоциации. Он действительно хотел съесть её — не спеша, тщательно смакуя каждый сантиметр. Он свято был уверен, что на вкус её кожа такая же головокружительно сладкая, как и витающий вокруг аромат цветов и ванили. Это было нелепо, по-детски упрямо и устрашающе одновременно, но Нацу был твёрдо уверен, что это единственный способ, чтобы их никто и никогда не разлучил. Усыплённое чувство тревоги периодически всё же давало о себе знать и тупой пульсацией било в виски. Такое хрупкое, невесомое чувство счастья просто не может длиться долго, и всё же Нацу хотел, чтобы перед завершающей точкой время остановило свой неумолимый бег и остановилось для них хотя бы ненадолго — навсегда.       — Знаешь, ты похож на ручного зверя, — укладывая голову парня себе на колени, осторожно продолжила девушка: она явно опасалась, что Нацу может неправильно понять её слова. Пытаясь скрыть волнение, жгущее кончики дрожащих пальцев, она принялась перебирать отросшие запутанные волосы собеседника. — Большого и непокорного, но уже не опасного для остальных. Пусть в это и было сложно поверить, но мне удалось приручить тебя. Ты, гроза местных хулиганов, вечерами становишься податливым как котёнок. Забавно, не находишь?       — Если ты приручила дикого зверя, не думай, что однажды он не сможет съесть тебя.       Его сказанные во многом сгоряча слова заставили девушку замереть с поднятой в воздухе рукой. Она взволнованным, ошеломлённым взглядом разглядывала его лицо, словно пыталась отыскать по каким-то признакам ответы на жизненно важные вопросы.       — Давай просто посидим так ещё немного, — наконец произнесла Люси, и по её заметно осунувшемуся взгляду было заметно, что она всё же пришла к чему-то, пусть и отнюдь не радостному. Нацу просто молча кивнул ей и, крепче сжав в своей ладони бледную холодную руку, прикрыл глаза.       Он сам не заметил, как погрузился в тяжёлый непродолжительный сон. Керосиновая лампа давно погасла, погружая комнату в синеватый полумрак. Нацу приоткрыл глаза, и вслед за этим сердце и лёгкие затопила волна нежности: Люси, облокотившись спиной о кровать, мирно дремала, и выражение полной умиротворённости на её лице казалось сейчас парню самым прекрасным, что ему приходилось только видеть в жизни.       — Я люблю тебя. А чувствуешь ли ты что-то подобное? — оглаживая тонкое запястье, выдохнул он, обжигая неровным горячим дыханием кожу, и внимательнее всмотрелся в лицо Люси. Длинная бахрома ресниц в какой-то момент дрогнула. Нацу широко улыбнулся и потряс её за плечо, вынуждая проснуться. — Я хочу узнать твой ответ.       Люси медленно, будто нехотя открыла глаза и смущённо отвела в сторону взгляд, благодаря всех богов за то, что сейчас невозможно разглядеть её покрасневшее лицо.       — Я буду ждать тебя завтра, — заплетающимся языком произнесла девушка, комкая в руках подол платья. Она всё же нашла в себе силы посмотреть Нацу прямо в глаза, — и именно тогда дам ответ. Мне нужно всё взвесить, понимаешь?       Юноша согласно кивнул, хоть и решительно не понимал, о чём здесь думать. Чувства либо есть, либо их нет — едва ли они могут измениться за один день, но давить на возлюбленную не хотел. Окрылённый, в порыве смелости он хотел поцеловать её в щеку, но Люси смутилась окончательно и начала размахивать руками в попытке остановить. Всё же она была слишком невинной и чистой, ему предстояло ещё многому научиться и подождать, пока она не повзрослеет.       — И прекрати, наконец, забираться ко мне через окно! — остановила юношу она своим возгласом, когда тот уже сидел на подоконнике. — В этой части дома никто не живёт, да и время позднее. Если выйдешь из моей комнаты, в другом конце коридора рядом с окном увидишь выход в сад.       Он с неохотой кивнул, но хотя бы раз решил поступить так, как говорит Люси. Порыв тотчас же сорваться с места и задушить её в объятиях стал практически невыносимым, но Нацу с трудом заставил себя сдержаться. Мышцы во всём теле налились стальным напряжением. День, осталось потерпеть всего один день, а потом он станет по-настоящему счастлив. Пусть он и не представлял, что Люси может отказать ему, услышать подтверждение ответных чувств было действительно важно.       — Жди меня завтра в то же время, я обязательно приду, — на пороге произнёс парень и покинул комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Где-то в саду наперебой трещали цикады, а после всё резко стихло, будто кто-то выключил звук. И вот тогда по слуху диссонансным аккордом ударил чей-то задушенный смех.       Он окаменел, вслушиваясь в неестественно глухую тишину, и нерешительно совершил пару шагов вперёд. Кровь в жилах разом застыла, а сердце, напротив, билось так громко, что за оглушительным стуком Нацу не слышал больше ничего. Этот звук сейчас казался ему самым громким из всех, что когда-либо приходилось слышать. Юноша весь напрягся, но ноги всё равно трусливо дрожали и подгибались, отказываясь служить своему хозяину как следует. Стены и потолок начали раскачиваться вокруг него как качели, и он едва сдержался, дабы трусливо не обернуться назад. Пробивающаяся в узкий коридор через единственное окно полоска света тусклой серой дорожкой стлалась по мраморному полу, едва рассеивая царившую вокруг кромешную темноту. В одной из близлежащих комнат, отделяемых от него тонкими стенами, тикали часы. Парень хотел уже было облегчённо выдохнуть, но судорожный вздох так и застрял у него поперёк глотки, стоило ему совладать с собственным телом и сделать ещё один крохотный шаг в сторону окна.       — Нет-нет-нет, мерзкий воришка не может уйти отсюда так просто, господин Сол не допустит этого, — чувствуя, как темнеет в глазах, Нацу резко обернулся и почти нос к носу столкнулся с уже знакомым ему мужчиной. Тот улыбался и, поблескивая в темноте моноклем, наклонялся то взад, то вперёд, словно дерево под гнётом шторма. Юноша не мог скрыть отвращения на своём лице: наблюдая за этими телодвижениями, в голове не возникало иных ассоциаций, кроме как с копошащимся червём. А Нацу всегда терпеть не мог этих извивающихся мерзких тварей, способных выжить и восстановиться до самостоятельного организма даже из разрезанной половины.       Он хотел возразить, что ничего не крал у них, но снисходительная улыбка на губах невольного свидетеля его ночного визита сюда была слишком говорящей. Озарение пришло быстро: этот Сол давно уже был в курсе его похождений, но никак не мог уличить удобный момент для поимки. И вот, стоило только Нацу единожды пойти на поводу у Люси, как он предоставился в самый неподходящий момент.       — Ты зря думаешь, что я ничего не знаю о тебе, Нацу Драгнил. Нет-нет-нет, я не буду обременять мсье Хартфилия такой мошкой, как ты, — мужчина медленно поднял руку, и Нацу немигающим взором уставился в направленную на него черноту дула пистолета. Инстинктивно отшатнулся и тут же замер, пытаясь унять сумасшедше колотящееся сердце, когда противник сделал шаг навстречу и щёлкнул предохранителем. — Я просто снесу тебе голову, а потом то, что от тебя останется, выбросят в ближайшую канаву. И знаешь, что самое интересное? Никто даже не узнает об этом, нет-нет-нет. В этой части дома живёт лишь mademoiselle Люси и несколько её служанок. Последние будут молчать, если дорожат шкурой, а слова чокнутой богачки скорее примут за очередную фантазию из её романа, так как никто, кроме меня, не знает о твоём существовании. Если сейчас она проснётся от выстрела и выйдет сюда, как думаешь, ей будет очень приятно увидеть твои растёкшиеся по стенам мозги? Нет-нет-нет.       Нацу учащённо задышал, чувствуя, как начинают поигрывать желваки на скулах. Воздух вырывался сквозь стиснутые зубы с тихим свистом. Первоначально появившийся страх отошёл на второй план, оттесняемый злостью, которая всё больше затапливала сознание. Какое этот ублюдок имел право отзываться о его Люси в подобном тоне? Она совсем не была чокнутой и никогда не кичилась своим положением в обществе. Та Люси, которую он знал, была слегка капризной, но справедливой. А ещё бесконечно доброй — каждый раз, заглядывая в её лучистые глаза, Нацу ловил себя на мысли, что света в душе этой девушки хватит для того, чтобы объять им весь этот проклятый, погрязший в вероломстве и жестокости мир. Его, этого самого спасительного света, быть может, хватило бы и для него, вот только солнце не может принадлежать кому-то одному. Оно должно светить для всех одинаково, но глупый, эгоистичный Нацу никогда не согласится с этим. Он скорее снова и снова будет пытаться спрятать его за семью замками, лишь попусту обжигая руки. Он как последний скупец будет пытаться впитать своей чёрной натурой как можно больше, но почему-то не станет светлее. Потому что чёрное навсегда останется чёрным, сколько жалких крох к нему не примешивай, понял наконец Нацу. Потому что сложно найти что-то более алчное, чем его душа: сколько не отдавай, ей всегда будет мало, она всё поглотит и превратит в такую же чёрную гниль.       И не настанет никакого "завтра" — для него уже совсем ничего и никогда не будет. У его истории есть всего два пути развития, и оба с одинаково печальным концом. Либо ты, либо тебя — уж ему, дворовому животному, ли не знать такую простую истину? И никогда теперь он не расскажет Люси её любимую историю о том, как в детстве один торгаш, у которого он любил воровать овощи, вылил ему на голову ведро краски, чтобы его было видно издалека. Не проберётся через окно в её комнату, не получит сердитый, но совсем не болезненный подзатыльник. Не увидит ласковую улыбку, и её долгожданного ответа, заставляющего трепетать сердце, тоже не услышит. Все те мысли, образы и чувства, которыми он когда-либо дорожил, превратятся в ничто и умрут вместе с ним.       — Так чего же ты ждёшь? — рыкнул он и не узнал собственного голоса. — Стреляй.       И в этот же миг бросился на противника, вспотевшей ладонью сжимая в кармане рукоятку ножа. Сол, смятённый таким стремительным выпадом, попытался поймать парня на прицел, но с первого раза промахнулся, а второго ему уже не предоставили: пистолет одним точным ударом выбили из его рук. А Нацу, наблюдая за вытянувшимся лицом напротив, вдруг понял: сейчас он будет кричать. Если его не убьют сразу, то как минимум попытаются схватить, а после сделать так, чтобы он никогда и никому уже не смог помешать. И тогда ему уже никогда не удастся увидеть Люси и услышать её звонкий заливистый смех, ощутить под пальцами бархат кожи и наконец-то сказать, как сильно он любит её и ту надежду на лучшее будущее, что она ему всё время дарила.       Нацу заткнул его рот ладонью и, крепко-крепко зажмурившись, ударил. Даже с заложенными ушами он услышал, как натянулась и не сразу порвалась под тупым лезвием кожа. В нос ударил запах крови и желчи, и парень сам едва сдержал подступающие в горлу рвотные позывы. Сросшиеся с рукоятью пальцы потянули нож на себя и снова нанесли удар, а затем ещё и ещё один. Сол глухо застонал и, всем телом завалившись вперёд, упёрся в плечо парня и содрогнулся в конвульсиях. Его выпученные глаза слепо блуждали по серым холодным стенам, а оцепеневшие пальцы мёртвой хваткой хватались за полы куртки. Черви способны восстановиться до самостоятельного организма даже из разрезанной половины, мелькнуло в помутнённом сознании, и Нацу медленно, по самую рукоятку ввёл нож ещё раз, с едва различимым хрустом прокручивая острие металла внутри. Мужчина жадно схватил ртом воздух. Из горла хлынула чёрная кровь, и несколько её капель попали на лицо Нацу, но он просто смотрел остекленевшим взглядом на то, что совершил минутой ранее. Ни омерзения, ни страха, ни ярости не было — только ледяное оцепенение, рождающееся где-то под сердцем и пускающее свои корни вплоть до кончиков пальцев.       Сол изогнулся назад и, вцепившись в плечи своего убийцы, начал медленно оседать на землю; глаза закатились, демонстрируя налитые белки с лопнувшими сосудами. Его хриплое, с тихим присвистом дыхание постепенно выравнивалось — угасало. Нацу отшатнулся в ужасе, отбросил в сторону нож, запнулся и грохнулся на пол, а после поднял трясущиеся руки на уровень глаз, рассматривая их немигающим взором. Они казались абсолютно чёрными, и с них лениво стекала вниз густая кровь. Чувствуя, как к горлу подступает приступ тошноты, он инстинктивно зажал рот ладонью — и его тут же вырвало от густого, насыщенного запаха, затопившего ноздри.       — Ты убийца, — попытался произнести вслух, чтобы уверить себя в реальности происходящего, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Убийца. Исправить это уже невозможно, от этого не спрятаться и не отмыться, ведь тебя всегда будет преследовать твой главный сейчас враг — совесть.       — С тобой всё в порядке? — прозвучал голос откуда-то сверху, и Нацу в ужасе поднял взгляд. Перед ним стояла Люси — смертельно бледная, почти сливающаяся с изначальным цветом своего белоснежного платья, теперь безнадёжно испачканного кровью.       «Ничто уже не будет в порядке».       Он почему-то рассчитывал с почти отчаянной жадностью увидеть в её взгляде осуждение, презрение, быть может, ненависть, солью жгущую открытую рану — что угодно, но Люси просто недвижимо стояла и пустым взглядом смотрела ему за спину. Нацу крепко зажмурился, чувствуя, как в уголках глаз начинают скапливаться злые слёзы, и, медленно досчитав до десяти, открыл глаза. Перед ним никого не было.       И после этого он не выдержал. Тупая, бессильная ярость, копившаяся в его сердце годами, в один миг вырвалась наружу и затопила собой всё пространство вокруг. Пот, слёзы, кровь — всё смешалось в единой поток из боли, обиды и страха. Его тихий, беззвучный плач тупыми когтями царапал горло, а гул в голове всё продолжал нарастать, с нечеловеческой силой, почти до треска сжимая виски. Никогда Нацу и не был чудовищем, которым привык считать себя — он был обычным трусом, и вот к чему это привело. Он дышал часто и жадно, огромными порциями проглатывая воздух, но никак не мог им насытиться. Бежать, бежать, бежать как можно дальше отсюда, не оглядываться, не вспоминать и не сметь сожалеть о чём-либо, будь то совершённое им преступление или растоптанная в лохмотья вера о светлом будущем, которую он оставляет позади. Теперь у него нет абсолютно никакого права находиться рядом с Люси, потому что подсознательно чувствует: та поймёт, она всё простит и, быть может, подумает о чём-то другом, но никогда не произнесёт вслух. Он не имеет права втягивать её в это болото, когда грязь уже затопила его с головой, но ещё едва коснулась её ног.       «Как бы глубоко не въелась грязь, что-то действительно дорогое навсегда таким и останется. Ты будешь испытывать только безграничное чувство вины за то, что не смог уберечь его, и любить ещё больше — потому что наконец ощутишь возложенную на тебя ответственность».       Жалел ли он?.. Нацу с трудом поднялся, окровавленными ладонями опираясь о колонну и оставляя на ней разводы. Неровной запинающейся походкой направился к окну и отворил ставни, едва подавив в себе порыв обернуться. Свежий ночной ветер пробирал до костей, но слабеющие ноги подгибались совсем не от этого. Собирая воедино остатки силы, юноша оттолкнулся и сиганул вниз.       Дверь в конце коридора тихо скрипнула и с глухим стуком закрылась.