ЭТО ВОЙНА

Он лежал на боку, беспомощно пытаясь подтянуть к груди свои длинные ноги, не способные скрыть ни непристойности обнажившихся гениталий, ни все еще сжимающейся, открытой раны его ануса. Я мог сделать с ним все, что ни пожелаю. Изгиб его рук, скованных за спиной, был выразительно неестественен в своем беспомощном напряжении. Его открытое съехавшей рубашкой плечо чуть подрагивало. При каждом вздохе неровное трепещущее дыхание сотрясало его ребра. За последние пятнадцать минут, что я наблюдал за ним, дикие судороги постепенно отпустили его, и теперь он лишь мелко трясся передо мной. Впрочем, он не плакал. Даже когда я насиловал его и каждый выдох его звучал как рыданье и он мотал головой, как если бы был на грани крика, его глаза оставались сухими. Это было правильно — я, вероятно, убил бы его, если бы он посмел плакать. Слезы не для таких, как он. Зрелище слез, пролившихся из его глаз, осквернило бы саму идею плача. Все же, несмотря ни на что, мне удалось не слишком сильно его покалечить. Я скользнул взглядом по линии его грудной клетки, подмечая темное цветение кровоподтеков и синяков на бледности кожи. Под моими ударами его ребра оказались такими тонкими и хрупкими, так легко уязвимыми... Он весь был таким — хилым, слабым, изменчивым. Не человек — призрак. Демон, зло, которое должно быть уничтожено. Но сделан он был из плоти и крови — кто мог знать об этом лучше, чем я? Ведь именно мои удары сокрушали это белое тело, его кровь все еще медленно подсыхала на моих бедрах. Тусклое пламя его волос разметалось по полу, и без своей длинной челки, обычно скрывающей половину лица, он выглядел совершенно иначе, нежели я привык его видеть, почти незнакомцем, а вовсе не моим братом, которого я так хорошо знал. Или ошибался, думая, что знаю его. Ведь я всегда считал его не заслуживающим ничего помимо презрения, в то время как мне следовало остерегаться его. Он знал, что я смотрю на него; он, должно быть, чувствовал мой взгляд, но его собственный взор лишь бесцельно блуждал по притушенным лампам на потолке и темному окну с непроницаемой пеленой дождя за мокрым стеклом. Я видел, как подрагивало его горло, будто бы он собирался что-то сказать — но ни единого звука так и не сорвалось с его губ. Вероятно, он просто сглатывал кровь. Две тонкие красные струйки стекали из его ноздрей по губам, и, учитывая что я нанес ему несколько сильных прямых ударов в лицо, еще больше крови должно было скопиться у него во рту. Я знаю: я испробовал ее вкус, когда целовал его. Соленая, теплая... Ее было так много, что, казалось, я мог пить ее прямо у него изо рта. Его губы тоже порядком утратили былую надменность, изорванные и обесформленные (не знаю, было ли это результатом моих укусов или предыдущего избиения). Странно, но от этого его рот казался особенно мягким и нежным. Полагаю, потом я использую его рот тоже. Возможно, не в следующий раз. Немного попозже. Не имело никакого значения, что это не доставит мне никакого удовольствия. Главное, ему будет больно. А я собирался сделать все — все, что только смогу придумать, лишь бы заставить его страдать. Ковер под ним постепенно темнел, медленно, но верно пропитываясь влагой. Отчасти это была кровь, отчасти — моя сперма. Его собственное семя присыхало к его животу. Он кончил, когда я был у него внутри, хотя ничто из того, что я делал, не могло доставить ему ни малейшего удовольствия. Полагаю, он просто ничего не мог с этим поделать. Его тело и его разум были телом и разумом шлюхи, и он реагировал соответственно. Я помню, как наш отец сказал мне это о нем, после того, как я застал его в кабинете с Аки. //"Понимаешь ли, Коджи, он не такой, как ты или Хирозе. Я ведь никогда не сделал бы такого с вами, неправда ли? Я поступаю с ним так, потому что в нем это есть. Он ни на что не годен. Бесполезная шлюха — и так и надо с ним обращаться. И ему это нравится, ты ведь заметил?"// По правде говоря, ничего такого я не заметил. Но, в любом случае, тогда я был еще слишком мал, чтобы понять, что я вижу. Все, что я запомнил, это странные, тонкие крики, услышанные мною за дверью, и низкий голос отца, тихий и угрожающий. Он говорил слова, которые, я знал, были плохими и грязными словами, и все же отец произносил их так, будто имел на это право. Я никогда не боялся моего отца, и я вошел. Там, на столе, я и увидел Аки. Его тонкий силуэт был почти скрыт телом отца, но все же я сумел увидеть развязанное и спущенное кимоно Аки... и потрясающую белизну его обнажившейся плоской груди, тонкие отчетливые очертания ребер. Тогда от тоже не плакал. При каждом новом рывке моего отца он издавал лишь короткий сдавленный вскрик, но глаза его были сухими и ясными. Я помню выражение его лица, когда он услышал мои шаги и повернул ко мне голову. Я видел это выражение столько раз до и после этого — чистая, бескомпромиссная ненависть. Теперь, спустя много лет, вспоминая эту сцену, я думаю, что именно выражение лица Аки заставило отца посмотреть на меня. Скорее всего, он не мог услышать моих шагов сквозь звуки собственного учащенного дыхания, слишком увлеченный ритмом своих движений, но при этом он все время смотрел прямо в лицо Аки, и, когда Аки обернулся, отец также посмотрел на меня. Нет, я никогда не боялся его. Возможно, лишь немножко расстроился, встретившись с застекленевшим взором его глаз. //"Коджи..."// Его голос звучал запыхавшимся, но опять же отнюдь не злым. //"Выйди"//. И я повернулся и ушел. Я ведь не всегда был непослушным в то время. И я не был уверен, действительно ли я видел что-то — или вся эта картина только представилась мне позже, после беседы с моим отцом и объяснений, которые он дал мне — но я помню руку моего отца между бедер Аки, грубо дергающую покрасневшую плоть моего брата. Аки всегда был мелким; в тринадцать лет я был того же роста, что и он. Теперь же я намного выше него — и намного сильнее. Так, сегодня вечером мне не потребовалось особых усилий, чтобы справится с ним. Даже с одной рукой. Но, по правде говоря, он не так уж со мной боролся. Он сидел спокойно на краешке стула в пустом кабинете, руки опущены на колени. Он лишь однажды поднял на меня глаза, чтобы спросить: "Когда вернется Хирозе?" И когда я подошел к нему, схватил его за руки и заставил подняться, он сопротивлялся всего несколько секунд, затем обмяк и подчинился, принимая первый удар. Я долго бил его, но не для того, чтобы заставить его повиноваться мне — я бил его потому, что я хотел бить его. Но это позволило мне высвободить лишь малую часть кипящего во мне гнева. Он не противился — и он ничего не сказал, ничего не спросил и не стал спорить, когда я повалил его на пол. Я удивился, но его покорность лишь привела меня в еще большее бешенство. После стольких лет ненависти и непрерывных попыток сломать меня, я законно полагал, что он до последнего будет бороться со мной, когда я стал сдирать с него брюки и коленом раздвинул ему ноги. Но он принял и это, и только сильная дрожь выдавала то, что он понимает, что с ним сейчас будет. Я видел это в его глазах — как будто бы он не был ни удивлен, ни потрясен происходящим, будто бы он всегда знал, что так и случится. И — как будто бы он почти узнал меня, когда я смотрел на него сверху вниз, собственной тяжестью удерживая бедра Аки открытыми для себя. Его темные ресницы — я впервые заметил, какими невероятными длинными, девичьими они были — вспорхнули вверх и вниз, и он чуть шевельнул руками, будто удивляясь металлу наручников у себя на запястьях. Замешательство его исчезло, когда я ударил его прямо в лицо и резко вошел в него, причиняя себе почти столько же боли сколько ему. И так в течение всего акта. Он все еще чувствовал эту боль, я мог точно сказать. Это было видно по расширенным зрачкам его глаз, по дрожи его губ, по тому, как он пытался хоть немного притянуть к себе ноги, пытаясь свернуться в комочек. Но без моего тела, рвущего все внутри него, без моих ударов, сокрушающих ему лицо и бока, боль, похоже, стала постепенно спадать. И все же, вовсе не страдание сделало лицо Аки почти неузнаваемым для меня, нет. Уязвимость, сияющая в его потемневших глазах, была тем, чего я никогда не видел в них прежде — и даже не считал возможным когда-либо увидеть в глазах моего плохого, безумного, несчастного брата. Это было, как если бы душа его лежала оголенной, доступной каждому, кто захочет коснуться ее. Вся беззащитность его души на поверхности этих глаз. Душа... будто бы он еще мог иметь душу? Я крепко сжал кулаки, чувствуя, как ногти вонзаются в живую плоть моей правой ладони. Другая рука сжимала пустоту в пустоте. Мои братья! Мои братья, ворвавшиеся в мою жизнь только для того, чтобы уничтожить все, что я лелеял. Я уже отдал мою руку, когда Хирозе осквернил Изуми... Какой часть моего тела я мог расплатиться теперь, когда другой мой брат сломал человека, которого я любил больше, чем самого себя? У меня не было ничего достаточно ценного, чтобы искупить это. А значит, я должен был уничтожить Аки. Уничтожить его, чтобы гарантировать, что подобное не повторится. И даже теперь, когда я смотрел на разбитые, трогательно трепещущие губы Аки, на все новые струйки крови, сбегающие по его подбородку, я все еще мог видеть моего ангела со сломанными крыльями, моего Изуми, тяжело опирающегося на мое плечо, когда я помогал ему двигаться. Изуми, который всегда был сама сила, стремительность и неудержимость, а теперь с трудом мог передвигаться самостоятельно. И все из-за этого подонка. "Акихито". Я почти почувствовал, как мой голос проник к нему в сознание, привлекая его внимание ко мне. Тень осмысленности проскользнула в его полных боли глазах, и он кивнул. "Скажи мне, почему я так поступаю с тобой". Я уже объяснял ему это прежде, когда мой кулак врезался в мягкость его губ и хрупкую твердость его переносицы. Он просто должен был повторить мои слова. Он закашлялся, и я увидел, как он вздрогнул от боли, мгновенно отозвавшейся в его ребрах, возможно, я сломал их ему, но потом он заговорил таким голосом, которым я никогда не слышал, чтобы он говорил, голосом, который, должно быть, был у него тогда, когда меня еще не было на свете и наш отец еще не избрал его на роль своей шлюхи: "Потому... что ты унаследовал дом. Отец оставил его тебе... как и меня. Теперь я принадлежу тебе". Нет, неправильно! Мне захотелось ударить его за такой ответ. Мысленный образ моего ботинка, со всей силой врезающегося в его незащищенный пах, был опьяняюще ясен в моем сознании. Но я не хотел пока слишком сильно повредить его. Хорошо. Пусть он притворяется, что не понимает меня, притворяется, что он действительно не помнит того, что я сказал, того, что он сделал. Я все равно не позволю ему ускользнуть безнаказанным. Не позволю ему жить лишь с теми воспоминаниями, которые предпочтет выбрать его память, в то время как в реальной жизни мой возлюбленный навсегда оставлен без будущего. "Нет, Акихито. Я так поступаю с тобой из-за того, что ты сделал Изуми". Я наблюдал, как при звуке этого имени его лицо приняло рассеянное ищущее выражение. Будто бы он не знал, о чем я говорил. И за это я хотел убить его. Он искалечил моего любимого, человека, который стоил в тысячу раз больше него, а теперь даже не помнит об этом? Мой взгляд остановился на его разорванной нижней губе. Я помнил ее мягкость и соленый вкус, уступчивость его кожи под моими зубами и то, как он задрожал от боли, его слабые жалкие возгласы, выдохнутые мне в рот, его открытые глаза так близко к моему лицу... В течение всех тех лет, пока я превращался из младенца в ребенка, а он — из ребенка в подростка, у него часто была порвана нижняя губа. Это было особенной меткой, которую нравилось оставлять на нем нашему отцу. Вероятно, он точно также кусал тогда рот Аки, как я сейчас. И когда мой брат заговорил снова, голос его прозвучал совсем тихо и неуверенно: " Хирозе придет за мной?" От моего внимания не ускользнуло, что теперь это было уже не "Когда он придет?", а "Придет ли?" "Я так не думаю, — жестко сказал я. — Он уехал и оставил тебя мне, не так ли?" Я точно знал, что это он помнил, даже при том, что, вероятно, уже забыл свое собственное близкое к отчаянью состояние, когда уходил Хирозе. //"Aniki..."// Надеялся ли он на то, что Хирозе хотя бы раз коснется его, бросит последний взгляд? Я тоже наблюдал, как уходил наш старший брат: походка полна уверенности, спина прямая, как и всегда. "Он принял правильное решение", — сказал я Аки. Но, видимо, это было также непостижимо для него, как если бы я начал объяснять ему про все те бессонные ночи, когда я пытался придумать, как защитить все то, что я любил, от ужасов, причиняемых моей семьей. Впрочем, это было не важно. Все, что, в конечном счете, имело значение, была одна фраза, которую я сказал Хирозе — и впервые в жизни заставил моего брата боятся меня: "Отдай его мне — или я тебя уничтожу". Раньше, когда Аки еще был той ничего не стоящей, эгоистичной, но, по меньшей мере, достаточно сообразительной личностью, он, вероятно, понял бы, как легко я мог сделать это. Я имел средства. В конце концов, я унаследовал все состояние семьи. Но теперь он ничего не понимал, и было достаточно того, что понял Хирозе. Ведь я требовал решения, которое мог принять только Хирозе. И уже одним только этим я собирался причинить ему столько же боли, сколько я причиню ее Аки. Я помню, как побледнело лицо Хирозе, став в эти мгновение еще более схожим с моим собственным, только без отметин, которые бессонные ночи наложили у меня под глазами. Хирозе понял, что я подразумевал. У него даже губы побелели, а глаза наоборот стали совсем черными. "Что ты хочешь с ним сделать?" — спросил он. Я не собирался играть в загадки: "Я буду его наказывать". "Ты не понимаешь... он больше не тот, кем был. Он... ведь он ничего не помнит..." Ему не стоило даже затевать этот разговор. Чтобы он ни сказал, это не имело значения. Потому что я знал, что представляет из себя Аки — воплощение зла, вот кем он был всегда. Им он навсегда и останется. Если я не остановлю его. "Пожалуйста, не заставляй меня делать это, Коджи, — попросил он меня. Он, наверно, полагал, что достаточно будет просто очень хорошо попросить — и я все прощу: — Пожалуйста, отступись". Хирозе не знал, о чем просит. Я не мог отступиться; даже если бы я захотел этого. Я не мог отступиться, чтобы вернуться домой и слушать как дыхание Изуми превращается в сломанные рыдания, когда очередной кошмар настигает его, или — что еще хуже — лежать в темноте без сна и знать, что он нарочно пытается дышать ровно, чтобы убедить меня, будто спит, и осознавать, что при этом он видит не меня, а мяч, который уже никогда не сможет гонять по футбольному полю. С момента нашей первой беседы я дал Хирозе месяц на раздумья. И с этого момента я наблюдал за каждым его шагом и медленно затягивал петлю у него на шее, просто чтобы напомнить ему, чего я от него ждал. И когда он отправил своих жену и ребенка в Европу, это сразу придало мне уверенности в том, что победа будет за мной. Хирозе уже готов был сдаться. Так он, в конечном счете, и поступил. Однажды я спросил его, пока он еще колебался, зачем ему столько времени, чтобы принять такое простое решение, и видеть то, как невозмутимое высокомерие его лица дает трещину, было бальзамом для моего сердца. Впервые за всю мою жизнь Хирозе отвел взгляд и произнес почти шепотом: "Я не могу... снова предать его ". Снова? За эти слова, мне захотелось ударить его сильнее, чем когда бы то ни было, так, чтобы увидеть, как кровь замарает его тонкие губы, но кто лучше меня знал, что есть вещи много хуже физической боли? Снова... Когда дело касалось меня, он никогда не колебался прежде чем снова причинить мне вред, снова и снова предпринимая попытки сломать меня, слепить из меня то, чем он желал меня видеть. Почему же он должен был так заботится о нашем Аки? "Ты имеешь в виду также, как ты предал его, когда улетел за границу?" Мой вопрос заставил его покачнуться, как от удара, и само сознание того, что я ранил его своими словами было почти также прекрасно, как ощутить вкус его крови на моих губах. Это выглядело так, будто мой голос внезапно обрел силу, способную заставить его склониться передо мной. "Что такое, Хирозе? Ты думал, что я не знаю?" Сколько лет мне было тогда, когда это случилось? В любом случае, слишком мало, чтобы я мог понять те вещи, которые я видел и слышал вокруг меня. Подобно этому случаю. Той ночью я стоял на балконе и смотрел в темный сад, на то, как Хирозе — рубашка распахнута, волосы в беспорядке, а лицо непривычно открытое без очков — щелкал зажигалкой, безуспешно пытаясь зажечь сигарету. //"Итак",// услышал я жесткий голос моего отца в темноте, и Хирозе чуть не подпрыгнул на месте. Все так реагировали на внезапные появления моего отца, кроме меня. //Значит, он таки добрался до тебя?"// Пламя, наконец, вспыхнуло, на мгновение осветив застывшее лицо Хирозе. Он не отвечал. //"Я знал, что раньше или позже так будет",// добавил отец. //"Такова его натура. Он — шлюха. Ну, сколько ему лет? Двенадцать? Подумай сам, что из него вырастет."// Ночь была безлунной — и когда Хирозе отрицательно замотал головой, наш отец, вероятно, этого не увидел. Из всей семьи только я умел хорошо видеть в темноте. //"Он всегда льнул к тебе, Хирозе. Тебе бы следовало ожидать, что все этим кончится,"// сказал мой отец. Я не видел, чтобы Хирозе кивнул в ответ, даже при том, что это была правда, незамысловатая и прямая. //"Я давно опасался, что он может совратить тебя или Коджи. А я не желаю, чтобы вы стали такими, как он."// Я увидел, как Хирозе резко поднял голову, как будто его вдруг озарило. Он героически выдержал взгляд отца. //"Я хочу поехать учиться, в США"//, сказал он. Последовала долгая пауза, и в течение всего этого молчания я так надеялся, что отец скажет: "Прекрати. Что за глупости? Ты никуда не поедешь." Но вместо этого он кивнул: //"Я разрешаю."// Хирозе склонил голову в знак благодарности, но отец уже отвернулся: //"Где — он?"// //"В моей комнате. Я оставил его там после того, как... после того..."// //"Я понимаю, сын."// И уже в дверном проеме, отец обернулся, чтобы добавить: //"Перестань курить, Хирозе. Я этого не одобряю".// Не знаю, помнил ли Хирозе, как он торопливо бросил и затоптал сигарету, не смея даже в последний раз затянуться. Я это помнил. И если бы я мог воскресить в нем это воспоминание, клянусь, я был бы так рад сделать это ... "Ты прав, Коджи, — сказал Хирозе. — Точно так, как тогда." Никогда не подумал бы, что звук его тихого голоса может причинить мне такую боль. Как он смел признавать свою вину перед этим... этим убийцей, шлюхой, этим неудачником?! Как он посмел! "Ты его трахаешь". Я почувствовал, как уродливая ухмылка искривляет мои губы, когда я понял это. Грязное слово повисло в воздухе — но это было правильное слово. Правильное слово для того, что он делал. Я предполагал, что он станет отрицать — пауза, которую он сделал, была достаточно длинной для меня, чтобы добавить: "Теперь все иначе, не так ли? Ты больше не отвергаешь его. А он — он, как и прежде расшибиться готов, лишь бы попасть к тебе в постель". "Да, — согласился он снова и продолжил говорить то, чего я не желал слышать, слова, которые я никогда не прощу ему, даже если каким-то чудом когда-либо решу простить ему все остальное. — Я хотел бы, чтобы в этот раз у него все было иначе. Раз уж он ничего не помнит... Новое начало... С чистой страницы..." Я не знал тогда, что Хирозе ошибался, кое-что наш Аки все-таки помнил. Но в любом случае вся эта его забота на самом деле оказалась просто лживым дерьмом собачьим. Потому что в итоге Хирозе сделал так, как я хотел. Он всегда знал, что будет для него лучше. Мой старший брат... Я думал о них вчера вечером, представлял их в опустевшем доме Хирозе. Он сказал мне, что на следующий день отправляется в Европу. Он отпустил слуг. Они одни в темной спальне. Я почти что мог видеть их моим мысленным взором: бледное тело Аки на черных простынях, медь его волос, разметавшуюся по подушке, то, как он льнет к Хирозе, отвечая на поцелуй. Я почти мог слышать, как тишина пустынного дома наполняется ласковым шепотом и приглушенными стонами их любви. Как мне хотелось бы в это мгновение найти руку Изуми и сжать ее, но я не мог позволить ему знать, что я не сплю, и я знал, что он также лежит без сна. К тому же картины, наполнявшие мое сознание, были так реальны, что их следовало оставить без свидетелей. Но теперь Хирозе ушел, и я мог насладится своей местью. "Он отдал тебя мне," — сказал я и увидел, как Аки мотает головой, медное крыло волос бьется о его щеку. И то, что я увидел в его глазах, заставило меня задохнуться от гнева. Даже сквозь боль, там — в глубине — все еще горела надежда: как будто отрицая мои слова, он мог все изменить. "Да, он оставил тебя", — спокойно повторил я. В ответ он только зажмурился изо всех сил. Его ресницы дрожали и губы тоже, и мне захотелось ударить его по лицу, чтобы остановить эти попытки говорить и не произносить ни одного слова. Я не хотел его слабости. Я просто хотел избавиться от него, устранить, искоренить это зло. Тому, что он сделал, не может быть прощения. Или я уничтожу его, или он меня. И чтобы жить дальше, я должен был доказать, что я не такой, как мои братья... Они сами начали войну против меня — но победителем выйду я. "Ты что же думал, что все еще нужен ему, Акихито? Особенно теперь, в таком состоянии. Ты для него — опасная обуза, не более. Как долго, ты думал, Хирозе будет возиться с тобой? Это всего лишь вопрос времени, как скоро ты окончательно перестанешь соображать и тебя придется отправить в дурдом". Он понял меня, я видел это. Его лицо наполнилось бессильным отчаянием, чего не было, даже когда я жестоко овладел им, силой врываясь в его тело. Я окинул его пристальным взглядом, вдоль бока, от ключицы к бедру. Формы его тела такие по-мальчишески тонкие и ломанные, кожа сияюще белая, за исключением следов, которые я оставил на нем. Стоило закрыть глаза — и я мог видеть длинные пальцы Хирозе, ласкающие его, нежно гладящие его бока, прослеживая каждую линию, тревожащие бледно-розовые соски, пока они не затвердеют под его прикосновениями. Именно поэтому я не стал закрывать глаза. "Можешь позвать его, если не веришь мне, — сказал я. — Может быть, он услышит и явится спасти тебя". Хирозе никогда так не делал. Никогда за все мое наполненное плачущим шепотом и всхлипами 'Aniki' детство. Помню, как много лет назад, я однажды случайно зашел в душ и увидел там Аки на полу, под потоками горячей воды, немедленно окрашивающейся алым, когда она сбегала у него между ног. К счастью, на этот раз он не заметил меня, его лицо было закрыто ладонями, и он раскачивался на месте, без конца повторяя одно и то же слово, беспомощный крик о помощи, свою так никогда и не услышанную мольбу. "Aniki..." И теперь Хирозе уже летел в самолете, миля за милей все больше отдаляясь от того, что он оставил позади. Снова. Как и тогда. Я сделал несколько шагов и опустился на колени. Губы Аки были мягкими и горячими, сухая трещина под прикосновением моего большого пальца. Я не знал, было ли ему больно, когда я погрузил палец ему в рот, его взгляд оставался расфокусированным. Но он знал, что с ним будет. И он не ошибся. Хоть я и не хотел его. Я никогда не хотел его. Даже тогда, когда мой отец стал больным и старым, и Аки начал заваливаться домой по утрам, в изодранной одежде, почти демонстративно не скрывающей следов укусов у него на шее и на груди, синяков на запястьях и по всему телу. От него пахло сексом, а улыбка с каждым днем становилась все более и более безумной. Он был моим братом, моим братом, которого я всегда терпеть не мог, а теперь ненавидел — и ощущение его натянутой щеки, лихорадочно горящей под кончиками моих пальцев, не способно было изменить этого. Но ничто не имело значения. Я мог заставить свое тело делать то, что надо, когда надо. Мои пальцы зарылись ему в волосы, и я подался к нему, завладевая его ртом, врываясь языком глубоко ему внутрь. Это едва ли можно было назвать поцелуем, скорей доказательством того, что он весь в моей власти. Я почувствовал, как его кровь замарала мне губы, и отстранился от него. Его губы пачкали меня точно так же, как и любое прикосновение к его телу. Потому что я продолжал касаться его, несмотря на то, что все, чего я хотел, было вернуться к моему дикому и несчастному ангелу... В своей жизни я желал только Изуми. А все, что я хотел от Аки, было изгнать его из моей жизни, чтобы ни один из моих братьев не мог снова в нее вторгнуться. Но они вмешались — и я должен был сопротивляться, бороться за себя и то, что было мне дорого. Я почувствовал, как вздрогнул Аки, когда я снова устроился возле него. Его лодыжка ощущалась такой тонкой в моей руке, будто напоминая мне обо всех временах, когда мне также приходилось силой удерживать тех, кто не желал подчиняться мне. Но на этот раз все было иначе — он даже не боролся, как будто знал, что против меня у него нет ни одного шанса. Я поднял его ногу себе на плечо и взял его. На этот раз было легче, кровь увлажнила его, и он не так противился мне, когда я вдавился внутрь. Больше не было необходимости в том, чтобы процесс был болезнен и для меня тоже. Крупная дрожь сотрясла тело Аки, когда я вошел в него до самого основания, мой пах крепко прижался к его бедрам. Я запустил пальцы в звенья наручников у него за спиной, притягивая его ближе. Не буду отрицать, это начало забирать меня — его жар, его тугие мышцы, сжимающие меня. Он доставлял мне удовольствие между ног, но в душе я по-прежнему его ненавидел. Я знал, кем он был, и почему я это с ним делал. Беззащитный, беспамятный, он все еще оставался чумой — заразой, которую нужно устранить прежде, чем она отравит твое существование. Я брал и брал его, снова и снова, с такого угла, который никак не мог доставлять ему удовольствие. Но это было не важно. Я знал, как он будет реагировать, даже если он сам и не знал этого. И когда я сжал в руке его мягкий орган, было ясно, что он останется таким не долго. Так и было. Под грубыми, дергающими рывками моей ладони он налился жизнью. Дыхание Аки стало сбиваться, превращаясь в жалкие хнычущие звуки удовольствия, неотделимого от боли, поскольку я продолжал жестоко иметь его. Он кончил, за несколько мгновений до меня. Его теплая сперма брызнула мне на пальцы, когда его тело конвульсивно вздрогнуло передо мной. И в том, что я чувствовал, продолжая быстро и яростно вторгаться в него, не было никакого удовольствия. Я мог бы закрыть глаза и позволить фантазиям и воспоминаниям затопить меня, позволить себе представить его и Хирозе, свернувшихся вместе на широкой постели, медные пряди Аки перемешаны с бесцветными волосами Хирозе. Но я не стал этого делать. Я все смотрел в пустое, восковое лицо Аки, пока не достиг пика. Мой орган оставил полоску крови у него по внутренней стороне бедра, когда я освободился от него. "Ты полагаешь этого достаточно, Аки?" — спросил я. Я не называл его этим коротким именем с тех самых пор, когда я был маленьким и он дал мне понять, как он этого не любит. Теперь он, похоже, не возражал. Он только повернул ко мне лицо, когда я заговорил. Губы его отчетливо посинели, и это внезапно испугало меня. Мои пальцы крепче сжались у него на плече, и я готов был трясти его как мешок, чтобы он не смел терять сознание у меня на руках. В расширенных зрачках его глаз я мог видеть мое отражение, мрачную непоколебимость моего требовательного взгляда. Губы Аки опять задрожали в новой безуспешной попытке ответить мне. "Этого достаточно, Коджи". Я обернулся. Стены внезапно закружились вокруг меня, а я даже не заметил, что чувствовал тошноту. Дверь была распахнута настежь, и в ярком квадрате света, падающем в плохо освещенную комнату, стоял Хирозе. Длинное пальто было небрежно накинуто ему на плечи, оправа очков отблескивала морозным холодом на его лице. "Я думал, что ты уехал", — заметил я. "Я почти что сделал так ". "Ты совершил ошибку тем, что вернулся". "Возможно". Он вошел в комнату, и я уже знал, что он сейчас скажет: "Отойди от него". "Ты уверен? — спросил я, потому что знал, что он ожидал этого от меня. — Ты готов рискнуть всем, что у тебя есть — ради него? Знаешь, ты ведь нарушил свое обещание, Хирозе, так что мы опять вернулись к тому, с чего начали". Не отвечая, он прошел мимо меня и опустился на колени. "Дай ключ". Я помедлил, прежде чем опустить ключ в ладонь моего старшего брата, но на самом деле мне было плевать, что он собирается делать. Я слишком устал, чтобы это могло заботить меня. Молча я наблюдал, как Хирозе поддерживает Аки, проверяя его порванные запястья и поврежденные ребра осторожными пальцами. Его лицо, когда он повернулся ко мне, застыло в холодной ярости. "Ты...? Ты хоть когда-нибудь задумывался, насколько силен? " Я знал, что в ответ мои губы должны были изогнуться в улыбке, но я не почувствовал этого. Дождь за окном все лил, холодный водопад, низвергающийся в темноте, и струйки слез бежали из-под ресниц Аки. Да, он плакал теперь. В объятии Хирозе, прижатый к его груди, он так и не посмел открыть глаза и беззвучно плакал. По крайней мере, он не скулил, как обычно — ' Aniki, Aniki ...', рассеянно подумал я. За этой мыслью не было никакого чувства, но, казалось, что сейчас я вообще не способен был что-либо чувствовать. Проиграл ли я это сражение? Возможно. Это не имело значения, важно было лишь то, что заносится в общий счет. Хирозе завернул Аки в свое пальто и помог ему подняться на ноги. Хотя, подумал я, даже если ему и удалось встать, это еще не значит, что после всего Аки сможет идти самостоятельно. Хирозе, кажется, тоже это понял. И когда он взял Аки на руки и понес его к двери, я сказал: "Это — не конец." "Это — не конец, Коджи," — кивнул он. There is no one to show these poems to Do not call a friend to witness what you must do alone These are my ashes I do not intend to save you any work by keeping silent You are not yet as strong as I am You believe me but I do not believe you This is war You are here to be destroyed This is war by Leonard Cohen Нет никого, Кому я показал бы эти стихи. Не призывай друга в свитедетели тому, Что должен сделать один. Это мое прошлое. Я не собираюсь облегчать тебе труд Тем, что молчу. Ты еще не так силен, как я. Ты веришь мне, Но я не верю тебе. Это война, И ты будешь в ней уничтожен. “Это война”. Леонард Коэн