Эллипс рассеивания

Когда налетает «афганец» [1], молись. Сначала горизонт размывает тонкая мутная полоска, на вид безобидная и далекая. Но не успеешь оглянуться, как желтые клубы песка и пыли уже затягивают полнеба. Они стремительны и неудержимы, их ход неостановим, как течение времени, только никогда никому не увидеть вот так, наяву, тех секунд и минут, что способны враз отнять дыхание и жизнь... Это цунами на земле. Спасение только за плотными стенами палаток. Если повезло оказаться на базе. Если до ближайшей палатки или ангара не меньше пары часов пути, шансов у тебя мало. Защитные очки. Длинная полоса ткани, намотанная на голову, закрывающая все, кроме глаз. Развернуть плащ-палатку и завернуться, как гусеница в кокон, и быстро, времени в обрез, грязная красно-желтая стена несется со скоростью сто метров в секунду. Спиной к ветру. Ближе к вершине дюны. Но не на самом верху, там может шарахнуть летящим в клубах песка камнем. И не у самого подножия, слишком высок риск, что занесет с головой так, что потом не сумеешь откопаться. Голову между колен, руки вокруг них замком. Теперь только ждать. Когда вокруг запахивается и смыкается полотнище плаща, он чувствует, как жадно дергаются легкие, пытаясь захватить побольше воздуха. Как будто знают, что их ждет. Точно он и сам не знает, что будет. Никто не может знать. В песчаные бури попадать доводилось, но никогда одному. Хотя страха нет, животный трепет тела не в счет. В счет только холодный расчет: выдержит ли ткань, хватит ли воздуха и не спечется ли он заживо... Первый порыв ветра – это даже не порыв, а воздушная волна, которую гонит перед собой летящая стена. Это толчок в спину, такой силы, что выставленные упором ноги по щиколотку уходят в песок. А следом накрывает вой, пронзительный тоскливый свист и гул. Он сам видел, как от этого «пения», длившегося часами, люди сходили с ума. Он не сойдет. Что там, за его единственной защитой – грубой тканью, конечно, не видно. Но по всему телу словно ползут мелкие мураши. Оно, тело, отлично чует, что там ничего, кроме смерти. Жарко. Сразу становится очень жарко. Легкие дергаются снова, делая два глубоких вдоха. Нет, нельзя. Дышать надо размеренно, медленно и неглубоко, так кислород расходуется меньше. И он дышит, не позволяя себе ни одного лишнего движения или вздоха. И чувствует, как начинают расползаться по одежде мокрые пятна. Сквозь кожу сочится не просто пот. Это уходит вода, а значит, жизнь. «Зачем тебе медитация?» - и смех, веселый, всегда веселый, и лучики морщин у глаз. - Чтобы пережидать «афганца», - отвечает он. И понимает, что сказал это вслух. Когда контроль над дыханием и мышцами сменился раскаленным забытьем? Он не заметил. По спине медленно стекают ручейки, мокро под коленями, повязка на голове влажная насквозь. По лицу ползут соленые едкие капли. Пока еще ползут. Сколько времени пройдет, прежде чем они станут высыхать, нещадно стягивая кожу? Гул песка над головой прежний, как будто все началось минуту-другую назад. Он не хочет смотреть на часы. Если мозг узнает, сколько времени уже прошло, он начнет считать, сколько еще осталось. Лишнее. Это лишнее. Когда он открывает глаза в следующий раз, под плащом их двое. - Выпей воды, у тебя осталось немного, фляга, помнишь? Голос негромкий, но настойчивый. Этот голос умеет убеждать, любой врач умеет убеждать. Но он слегка качает головой: - Рано. - В самый раз! Давай. Он смаргивает тяжелыми веками: - Рано. - Пожалуйста... Он скашивает глаза в сторону. Никого. Конечно, никого. Это просто бред. Невозможно понять, день или ночь. Просто темно. Просто адски жарко. Вот теперь воистину адски. Он чуть ведет затекшими, окаменевшими плечами и чувствует, как тихо трещит ткань майки, прилипшей, да так и засохшей вместе со слоем соли. Наверное, теперь надо выпить воды? Но тело не хочет подчиняться, оно не верит, что живо. Оно верит в нескончаемый свист летящего песка, в бесконечный ад и беспросветное марево. Но он заставляет руки шевелиться и вытаскивает небольшую плоскую флягу. Там есть вода, да. Несколько глотков. Онемевшие пальцы с трудом скручивают крышку и медленно поднимают жестянку к губам. Глоток. Всего один. На самом деле, он даже не понимает, когда вода исчезает. Словно тут же всасывается в язык, не доходя даже до горла. Уходит – как в песок. И во рту все так же сухо. Закрутить крышку и убрать. Осталась еще пара глотков. Сейчас кажется, что это ничего не значит, что с этих глотков не будет никакого толку, и надо выпить весь остаток залпом. Но он точно знает – нельзя. Правда, сейчас уже не помнит, почему. В следующий раз он уже почти вообще ничего не помнит. Наверное, теперь так будет всегда. А он и не думал, что попадет куда-то еще. Темно. Жарко. Сухо. И вместо воздуха – песок. Все правильно. Его персональный ад. Тишина. Он приходит в себя от тишины. Он не сидит, а полулежит, неуклюже завалившись набок. Один край плаща отогнуло, и можно дышать. И тишина. Из под насыпавшегося сверху песка он выбирается долго. Странное ощущение – почти детская слабость. Но чуть больше, чем через час, он встает на четвереньки, потом на колени, а потом – в несколько заходов, то и дело падая, - на ноги. Откручивает крышку с фляги и выпивает остаток воды. Это должно хватить, чтобы дойти до базы. А если не хватит, то и фляжка ему больше не будет нужна. - Господин капитан! С северной стороны человек! Молоденький сержант подбегает, козыряя еще на ходу. Капитан поворачивается: - Что? - Движется в нашу сторону! - Талиб? Один? - Никак нет. Похоже, это из... из наших... С севера, оттуда, откуда два дня назад налетел «афганец»... - Похоже, он ранен! – но это сержант кричит уже в спину старшего по званию, несущегося к машине, безотказному песчаному вездеходу – армейскому джипу. Он идет... Приволакивая ноги, увязающие в песке, шатаясь, но из последних сил удерживая равновесие. Если упасть, неизвестно, когда удастся подняться. И удастся ли. Ему кажется, что впереди база. Вполне может быть, что он сбился, и это просто мираж. Да... Наверное, мираж... Потому что перед глазами возникает небольшой столб пыли. Если снова поднимется ветер, он просто ляжет и умрет. Жаль, что не сразу. Но столб все больше и ближе, а движения воздуха вокруг никакого. И он останавливается, глядя мутными глазами, как из облака выныривает раскрашенный в бежевый камуфляж джип, с подножки кто-то спрыгивает и бежит к нему... Он дошел. И когда его хватают за плечи, раздирает слипшиеся намертво губы, чувствует, как по трещинкам течет густая вязкая кровь, и усмехается, еле слышно выдыхая: - Привет, Джонни-бой... И морщится от звонкого крика: - Себ! *** - Себ! Себ!!! Басти, мать твою! Это не Джон. У Джона, он помнит, совсем другие руки, не те, что трясут его за плечи. Моран хрипит и рывком садится, жадно заглатывая воздух, чистый и свежий. Кожа противно-липкая, между ребрами сип, пересохшие губы, - ему снова снился Афган. Темно-карие глаза, огромные, прямо у самого его лица. - Ты меня напугал, сука драная! Да чтоб ты сдох, так хрипеть рядом со мной в постели... ладно бы я тебя имел... или ты меня... Басти... Райски прохладные пальцы. Чертят полоски по его шее, ерошат взмокшие волосы, гладят ходуном ходящую грудь, все еще пытающуюся закачать в себя весь кислород в радиусе пяти миль. - Все в порядке, Басти... Голос у Джима спокойный и нежный. Как будто не он сейчас орал, тряс и бил Морана по щекам. Сидит и гладит его теперь по влажной спине и по голове, как маленького. - Плохой сон? Моран молча кивает. Джим легко тянет его за собой на сухую половину постели, укладывая рядом. И прижимается всем телом. И Себастьян вдруг понимает, что потребность организма в сексе на грани смерти, это не чьи-то шутки. Джеймс улыбается, и улыбка хитрая и чуть ехидная. - Хочешь папочка тебя успокоит? Себ глубоко вздыхает. Бешено колотившееся сердце уже притормозило, но сейчас снова разгоняется, хоть и по другой причине. Облизывает губы и соглашается: - Хочу... Все начинается с поцелуя, легкого, почти невесомого. Но вот уже губы Джима теребят его губы, языки сталкиваются и вертятся как змеи, и скоро Морана целуют взасос, нагло, властно, не давая двинуться, прижав его плечи к кровати, да еще и трутся напрягшимся полувставшим членом по бедру... Пальцы с нажимом проходятся Себу по груди, и рука ложится на его член, уже твердый, и Моран стонет, прямо в горячий рот, истекающий пахнущей чертовой химозной клубникой слюной... которую он готов пить, как нектар... Он даже не помнит, когда последний раз ему доводилось мучится именно этой пыткой – жадно целующим, не отрывающимся ни на секунду ртом и уверенно дрочащей рукой. От нескончаемого поцелуя кружится голова. От жесткого, как он и любит, дрочева сочится, дергается и все туже наливается член. От трущегося об него тела из глотки течет стон. Идеально. Поцелуй все жестче, рука все грубее, толчки в кулак все быстрее... Его уже просто трахают языком и гонят, гонят, гонят к разрядке... пока Себ не вскрикивает, выгибая позвоночник, долбясь бедрами и скребя пальцами по простыне... А Джим глотает его крик... и держит... держит... держит... и легко скользит по пролившейся сперме, в несколько долгих плавных движений выдаивая ее до самой последней капли. Посторгазменная пелена еще только начинает рассеиваться у Морана перед глазами, а голос у Джима уже холоден как пролежавший всю ночь на подоконнике зимой нож. - Зна-а-аешь, Себ, чего я терпеть не могу? Себастьян коротко вдыхает, рука Мориарти отпускает его член... чтобы тут же жестко ухватить за яйца. Когда они облегченно пустые это, конечно, не так больно, но зато куда страшнее, ибо голову ничто уже не туманит... Джим наклоняется ближе и доверительно сообщает: - Почему-то совершенно не переношу, когда мой любовник в постели кричит чужое имя. Смотрит. Ждет ответа. Моран пытается пошевелиться, но тут же замирает – рука на фамильных драгоценностях всерьез намекает, что двигаться пока не стоит. - Я ничьего имени не кричал, - старательно выговаривает он. – Я просто кричал. - Это когда я тебе дрочил? Да. - соглашается Джим. – Но во сне ты звал другого... У него разве что губы не дрожат от жалости к самому себе, но даже в полумраке Себ отлично видит, как через пару секунд бешено темнеют карие глаза и злобно вздергивается верхняя губа: - Кто такой Джонни-бой? Любое неверное движение, и мина подорвется... Главное, сохранить хладнокровие. Что ж, это Моран умеет. - Кажется, в брачном контракте было записано, что ты берешь меня не целкой. Джим несколько долгих мгновений раздумывает. Хватка на яйцах слабеет. - Хм... Опять ты прав... – он хмурится, сдвигая изящно изогнутые брови. – Мне не нравится, что ты так часто прав. Цепкие пальцы, наконец-то! – отпускают полковничьи причиндалы, и Мориарти укладывается рядом, подперев голову согнутой в локте рукой. Теперь на его лице искренний интерес. - Что же такого делал с тобой этот Джонни-бой, что ты так хрипел... и так ему радовался, а? Но ответить Себ не успевает. Джим садится, что-то тихо бормоча. И когда он поворачивается к любовнику, радужек снова не видно за расширившимися зрачками. - Джонни-бой... Джонни... Джон. Д-ж-о-н. Джон Хэмиш Ватсон. Теперь его взгляд бесцельно мечется по предметам в комнате, пока не цепляется за светлые, широко раскрытые глаза Морана. - Твой бывший армейский дружок. Джон Хэмиш Ватсон. Так? Подтверждения Джиму не нужно. Память сделала очередной кувырок. - Взрывчатка у нас есть... – он вздыхает и вытягивается рядом. Себ чувствует, что его обнимают и шепчут в плечо: - Мне нужен будет телефон... дамский телефон... в розовом футляре... Спи, Басти, завтра мы начинаем охоту.