Пятьдесят первый.

Он приходит с наступлением ночи. Осторожно садится в темном углу комнаты на сваленные в кучу подушки и пледы. У него манящие губы и пронзительный взгляд. Джонгхену кажется, словно под этим взглядом замерзают внутренности, тяжелеют и разваливаются на части. — Нельзя, — говорит он, когда Джонгхен делает первые попытки коснуться его раскрытой ладони. — Я на тебя не насмотрелся. Джонгхен задает один единственный вопрос: — Как тебя зовут? — Пятьдесят первый. Он приходит каждую ночь, привычно тянет пальцами курчавую прядь челки и садится в углу. Его светлая рубашка всегда расстегнута, белое тело оголено, и у Джонга губы дрожат от желания прикоснуться к тому нежному местечку, возле пупка, где паутиной расходятся светлые полосы шрамов — словно все бабочки разом выпорхнули из его живота, изрезав кожу острыми крыльями. — Пятьдесят первый, — повторяет Джонгхен одними губами. * Серебряный свет луны робко вылизывает его босые ступни, неподвижные, беззащитные. Джонгхен скидывает с себя халат и ложится на прохладные простыни, не отрываясь наблюдая за тем, как Пятьдесят первый встает, неловко путаясь в пледах и простынях. Луна щедро льет на него свет, заостряя черты лица, бросает под глаза острые тени, и, если он простоит немного дольше, обязательно застынет, превратится в мрамор. Джонгхен мучительно сглатывает, глазами упираясь в потолок. Не дай боже шевельнуться — спугнет, потеряет. В груди кровавый комок яростно сжимается, пульсирует невероятно громко, и у Джонгхена по виску стекает тяжелая капелька пота. Только бы не спугнуть, только бы не шевельнуться. Кровать прогибается от неуверенных движений где-то сбоку, простыни приятно поскрипывают, сминаемые чужим телом. Откуда-то слева веет полынью и мятой травой, и, если закрыть глаза, можно решить, что тонешь в сладковатой летней зелени под огромным голубым небом. Пятьдесят первый осторожно трогает его губы своими, прохладными, еще не согретыми горячим его, Джонгхеновым, дыханием. Они шершавые, в витиеватых трещинках с развороченной мякотью. Джонгхен пробует свои губы на вкус, ожидая ощутить соленый метал, болезненно сводит брови и тянется вверх, к холодным губам, сжимая простыни в кулаках. Пятьдесят первый отстраняется, шумно выдыхая, и раздевается, показывая белые плечи, бедра… Джонгхен глядит, словно заколдованный, не в силах пошевелить даже пальцем, глядит, как по-кошачьи мягко ступни пятьдесят первого касаются пола, как изгибается его тело, когда он ложится рядом, на кровать. Его темные волосы пахнут сочным солнечным летом, но тело холодно, словно камень. Прикосновения губ к бледной шее разносят по телу колючие мурашки, Джонгхен ощущает их, пока гладит теплыми ладонями его плечи и спину. Кожа под ними становится теплой, податливой, тянется за руками, подобно глине, Джонгхен терзает ее зубами, как умирающий от жажды терзает сочный плод. Тело покрывается красными и синеватыми пятнами — оживает. Только сейчас Джонг замечает на его руке вытертые цифры «5» и «1» и целует их, жадно, почти безумно целует запястье, вдавливая в него губы, целует костяшки пальцев… Его собственные пальцы дрожат, сжимая белую в родинках шею. Шрамы на животе расцвели причудливым узором гладких линий. Пятьдесят первый стонет глухо, ощущая заскользившие по ним горячие губы и мокрый язык. Наслаждение путается с какой-то страшной болью, но он не понимает, с какой, не помнит, не может вспомнить. Крик рвется наружу из покрасневших губ. Джонгхен двигается в нем медленно, наслаждаясь невероятным жаром Пятьдесят первого. Он раскраснелся, будто бы ожил под его, Джонгхена, ласками. Холодный, потому что с севера. Нет, скорее потому, что его поместили в холодную капсулу, чтобы мир мог всегда любоваться его красотой, а сейчас Джонгхен совсем оживил его, сделал еще более прекрасным. Солнце бесстыже заглядывает в окна, не мигая смотрит, не отрываясь, Пятьдесят первый кричит сдавленно, сжимая в себе Джонгхена. Оргазм выворачивает наизнанку, и Джонг не замечает, как идет кровавыми полосами лицо Пятьдесят первого, как широко тот раскрывает глаза, как на миг перестает дышать. Треск сломанного ребра отрезвляет, и Джонгхен видит, как наливаются кровью хитрые сплетения шрамов, как эта паутина растягивается, поражая еще недавно живую кожу. Джонгхен в ужасе хватает его за плечи, но тут же отнимает руки, боясь ранить, боясь смять окончательно это полуживое, истекающее кровью тело. Пятьдесят первый шепчет что-то отчаянно, сотрясаясь в агонии, хлюпая кровавой лужицей живота. Он шепчет три слова, только три слова. Кибом. Север. Вспомнил. Джонгхен гладит его щеку, смешивает кровь с горячими слезами. — Кибом, — повторяет он, когда рука с цифрами сжимает его руку. — Ты… ты умер в 51?* В ужасе Джонгхен глядит, как улыбка трогает истерзанные губы, как солнце, переливаясь, играет в заполненном кровью осколочном на животе. Все плывет. * Он просыпается, когда солнце уже садится, порядком уставшее. Забирается на подоконник, распахивает окно, подставляясь вечернему ветру. Тот жадно перебирает его поседевшие за ночь волосы. Кибом с севера больше не приходит.