О гардеробах после потопа

      Придвигается вплотную, она вздрагивает, выставляет было руки, но дистанцию удержать не может. Охает едва слышно от поцелуя в ухо, и пальцы на рубашке сжимаются сами собой. Он усмехается — теперь не отвертится, она сама его держит… а голову собственную удержать не способна. Это приносит отдельное удовольствие: глупая девчонка уже давно не деревенеет от ласк. Не то чтобы позволяет что-то значимое, но радоваться стоило и тому. Тем более, ему самому нравится целовать круглое пылающее ушко, а тяжесть расслабленной, опустошенной головы на ладони откровенно льстит.       За невеселое школьное время и излишне веселую уличную жизнь Сэмимару научился отступать, когда неравны силы, брать то, что приглянулось — и бежать при угрозе быть пойманным. Для того, чтобы спрятаться или выбрать момент для атаки — не суть важно, главное, клювом не щелкать.       За время в новом мире и отпустившие катастрофы Сэмимару научился не давить, видеть глубже, чем можно одним быстрым — само собой, верным, взглядом — окружение, по-разному сумасшедшее, обязывало. За мирные дни и в большей, черт бы их побрал, степени, за опасности он перестал запугивать то, что ему приглянулось, четыре-пять раз за сутки. Даже жить скучнее стало, право слово.       Сэмимару пока даже не надеется научить ее отвечать. Вызывать реакции по-своему ценно, в конце концов, это он глупая цикада, живущая одним только летом.       Нацу судорожно вздыхает, и, не давая передышки, он перемещается к шее. Этот этап они тоже давно прошли и хорошо изучили, и тонкая птичья шейка почти сразу доверчиво расслабляется, но теперь ему кажется, что этого мало.       Ключицы, чересчур глубокая ямка меж ними — эта дурочка слишком часто сутулится, молния олимпийки шуршит вниз, и девчонка почти успевает пискнуть, но задыхается, отвечает на поцелуй. Неловко, сбивчиво, но ему самому слишком жарко и тесно, чтобы показывать чудеса, и рука на бедре стискивает юбку, в опаске ее задрать.       Совсем недавно он высмеял ее наряд — сама виновата, в самом-то деле, аккуратнее надо было на дерево лезть, джинсы бы и уцелели… Нацу только вздохнула, благодаря рукастую Мацури за обновку и натянула олимпийку, прячась от мошкары и взглядов на голые плечи.       Она не отпускает его футболку, дрожит и тяжело дышит, оторвавшись от губ. Он целует верхнюю часть груди, целует и наиболее аппетитную, скрытую майкой — Нацу иногда не носит бюстгальтер, полагаясь на мешковатые рубашки и маленькую грудь. Но он чувствует ртом, как дрожит и округляется ее форма, как выпирает сквозь ткань сосок. Чувствует и не жалеет слюны, нажимает языком, цепляет зубами, девчонка давится воздухом — он чувствует, что джинсы скоро лопнут, спешно расстегивает пуговицу.       — Сэми…мару…сан? — он вздрагивает от шепота, распрямляется и рассеянно целует макушку. В глазах мутнеет все больше, но этот шепот кое о чем напомнил, и забыть сейчас — себя и ее обидеть.       Нацу подрагивает и прижимается лицом к нему, щекочет выдохами шею, от этого и от трезвого понимания того, что ему теперь мало, слишком мало произошедшего, мурашки ползут по спине. Сэмимару хочется стряхнуть с себя иллюзорных насекомых и опрокинуть глупое лето на спину.       — Ты мне… веришь? — зачем-то спрашивает он.       Она молчит неприятно долго, и он бы разозлился обязательно и всерьез, не натягивай штаны колом мучительное возбуждение. Сэмимару утянул ее после тяжелого дня в пристройку с инструментами, усадил на стол и вообще, кажется, мозгов последних лишился, тут оторопеть и с самого хватания за руку будет нормально. Особенно для нее.       Нацу кивает, и Сэмимару не сразу даже верит положительному ответу. Она собирается с духом и целует его сама.       — Доигралась, — несправедливо обвиняет он ее, чувствуя облегчение, — молодец.       Девчонка молчит, ему почти хочется, чтобы она возразила, заикаясь, чтобы попыталась запретить. Едва ли бы он послушался, но это объяснило бы, виноватым его сделало, ответственным за…       Сэмимару вздыхает и опускается лбом на ее колени — привычки брать то, что не бежит, не пищит и не возмущается, у него нет. Волосы осторожно гладит мелкая ладошка — он не видит и не чувствует, но помнит, что эта бестолочь умудрилась рассадить и ладони и коленки, пока неловко съезжала по стволу — ни прочные перчатки, ни, ясное дело, джинсы на последнем издыхании, такого не потерпели. Нет бы попросить кого за глупой мелочью присмотреть, так ведь сама полезла, как они только кости не переломали…       — Прости, — шепчет девчонка, все так же едва ощутимо к голове его прикасаясь, — я совсем не хотела тебя пугать.       Ну что за идиотка… Сэмимару вздыхает резче, морщится, неприятно, почти обидно знать, что согласие ее — способ извиниться.       Ему никак не хватит смелости поверить в то, что все, что он хватать привык с лету, могут отдать добровольно, что не кому-нибудь — ему. Даже то, что его просто признать готовы, принять смелости не хватит. Но если вдруг... если глупое лето и впрямь опрометчиво настолько, что согреть способно даже бурю, не то что какое-то насекомое… Сэмимару коротко стонет в грубую ткань.       — Черт бы все это побрал, дуреха, не могу с тобой так…       Она ощутимо теряется, и его руки сами сжимают узкие бедра, не давая слезть со стола. Ну что за тоща, в самом деле… он поднимает лицо, и внезапно понимает, что за подарок эта юбка, ему самому впору Мацури благодарить.       Кожа у Нацу тонкая, не пересушенная ветром и солью, прохладная. Он опускается на корточки, прижимается щекой, целует под коленом, не касаясь свежих болячек, выглянувших из-под бинта, и ведет губы выше. Вскрик-вздох, судорожная попытка прикрыться и свести ноги — девчонка охает, слишком поздно поняв ловушку.       — Не… не надо!       — Тебя не спрашивают, — злится на нее и себя он, руками гладит мягкий животик и талию, языком — внутреннюю часть бедра.       Девчонка возмущается, вспыхивает даже в полутьме отчетливой краснотой, пытается отстраниться с неожиданным упорством: даже ногами дергает.       — Сэмима-а…ру-сан! — он на мгновение замирает — в голосе откровенная паника. Будто возьми он ее, и страхов было бы меньше.       Он несогласно качает головой и отодвигает белье. Нацу безнадежно всхлипывает, у него кружится голова, и кровь снова бухает тяжело и жарко. От желания крутит живот, рот наполняется слюной, и Сэмимару не сдерживается, припадая к Нацу и накрывая рукой свой член. Девчонка ахает, старается оттолкнуться, он касается языком дальше, чувствуя, как она протестующе тянет его волосы и как возбуждение накрывает с головой.       Стало неважно ее смущение, попытки избежать ласки, ему собственные действия не кажутся странными, и то, что глупое лето первая пищит и извивается под ним от такого… Нацу все равно слишком во многом первая.       Чувствует он тоже будто впервые.       Сэмимару закрывает глаза и сосредотачивается на ней. Это правильно. Это нужно, глупое лето просто не понимает, как она важна, как тепло ее неуверенное и молчаливое внимание для всех них важны. Для ничтожных насекомых особенно. Он целует ее, гладит, не касается руками нигде, кроме надламывающегося пояса. Усиливающийся вкус радует и возбуждает все больше взятое было под контроль желание. Он жалеет, что не видит ее лица, и ликует, когда движение языка заставляет ее в очередной раз изогнуться, оттянуть его волосы. Нацу всхлипывает и тихонько стонет, Сэмимару чувствует себя причастным к преступлению века и сотворению мира одновременно, чувство собственного могущества распирает его, толкает к большему. Он вводит палец внутрь, вынуждая девчонку содрогнуться, и ощущение тесноты и силы, с которой сжались тугие стенки, его самого застонать заставило от желания ощутить это собой. Он жмурится, вынимает и возвращает палец, девушка мелко дрожит, неспособная даже стонать, и несколько движений перебрасывают ее через грань.       Все еще перекатывая на языке ее вкус, Сэмимару в несколько резких движений помогает себе и выдыхает. После такого возбуждения столь быстрый и скомканный конец его не удовлетворяет, но то, что он сделал с зажатой тихоней, возносит самолюбие на небывалые высоты.       Он выпрямляется, широко усмехаясь, его ведет, и, чтобы не упасть на девчонку, приходится опереться о стол возле ее лица. Нацу рассеянно моргает, взгляд у нее мутный.       — Больше не будешь краснеть?       — Буду, — не сразу отвечает, кое-как сфокусировав взгляд.       — Иначе было бы скучно, — соглашается он.       Жмурится слабо, отворачивает в сторону лицо.       — Жаль, света нет, — понимая, что при свете ничего бы он не добился, все равно испытывает сожаление.       — Почему ты… так?       Он фыркает, щурясь в полутьме на плавный профиль и изогнутую шею. Не признаешься ведь, что это он дурак, глупое насекомое, влип, как в смолу, как в янтарь намертво…       — Ну, не могу же я нам ребенка сделать, бестолочь, — бурчит, опускаясь своим телом на ее, больше чувствуя, чем слыша испуганный писк.       — Да, — вяло соглашается девчонка, — но это… Ты в порядке? — неуверенно спрашивает спустя пару минут. Он только вздыхает, тело под ним теплое и покорное, и от двух в чем-то противоположных желаний у него течет крыша. — Сэмимару-сан?       Эта ее забота… все же без вежливости куда как приятнее.       Нет, он уже сказал, что не может, не нарушать же сию секунду!       — Учти, бестолочь, когда-нибудь мы начнем делать детей, — обещает он, — и будем их делать усердно и многократно. Сечешь?       — Да, — тихо смеется глупое лето, — кажется, я не против.       — А пока за тобой должок, — распрямляется и ее за собой тянет, чтобы слишком быстро не отрываться.       Возможно, он тоже скоро поверит.