Lethargy

      Намджун донельзя добрый и сочувственный человек. Без лишнего напора и навязчивости всегда постарается помочь и утешить, наставить на путь истинный многочисленные и всё продолжающие вокруг него множиться заблудшие души. Можно разглядеть в этом попытку донести и привить окружающим собственное обострённое чувство социальной справедливости, ведь так, в сущности, дело и обстоит, и Намджун слишком умён, чтобы всё совершалось неосознанно, исключительно порыва ради. И каждая его , казалось бы, безвозмездная добродетель — шаг в сторону мира, устроенного на его вкус и лад, такого, чтобы жилось там замечательно и беспечально в первую очередь ему самому, а по пути можно подлатать и чьё-нибудь ещё доселе жалкое существование.       Вникать в мотивы и тёмные-нетёмные замыслы этого обиженного обществом интеллектуала — себе дороже, считает Юнги. Его просто забавляет, когда, к примеру, Намджун в самый разгар пьянки, как последнего школьника отчитывает Чонгука, чтобы тот перестал уже приёбываться к Тэхёну. Чонгук прекращает исключительно оттого, что ему наскучило, слова пальцем деланного поддатого миротворца он пропускает мимо ушей. И если уж трезвым Тэхён не улавливает половины издёвок мелкого в свой адрес, то распластанный на полу, угашенный в край и бормочущий что-то о разноцветных крутящихся виниловых пластинках перед глазами — его версия вертолётов, предполагает Юнги — Тэхён на внешние раздражители в принципе не реагирует.       Несмотря на часто стающуюся безрезультатность попыток, Юнги уважает это намджуново желание помочь ближнему своему. Правда уважает. Но не то чтобы собирается ему об этом говорить.       Тем более не после того, как с лёгкой руки Намджуна Хосок становится нередким зрителем во время их тренировок.       — Играть я ему не предлагал, дело ясное, — отдуваясь и вытирая шею полотенцем, рассказывает Намджун в перерыве. Говорит и словно вовсе не замечает тяжёлого взгляда Юнги, который пьёт и сжимает хрусткий пластик бутылки определённо сильнее, чем необходимо. — Кажется, ему не помешает проветриться, развеяться как-то. Не знаю, короче.       Намджун пожимает плечами, будто стряхивая липкое жгучее недовольство Юнги с себя, и тоже пьёт. Потом отходит к сидящему на одной из скамей Хосоку.       Да ему не развеяться и проветриться стоит, а коронера вызывать, думает Юнги. Нырнуть в бассейн с формалином, привязав к ногам цементный блок; улечься прямиком в бетонный саркофаг, и чтобы каждая стенка толщиной метра в три. Пусть никто и никогда больше не подхватит заразу, что тот человек носит в себе.       Снова в лёгкие набивается этот отвратительный запах, ноги и руки ватные и совсем не слушаются, голова гудит и от секунды к секунде тяжелеет. Он не в силах сосредоточиться на игре, позорно ошибается и прячет под влажной чёлкой глаза. Хоть с сигаретой в зубах бегай — не поможет.       К горлу подкатывает, Юнги делает ещё несколько глотков, надеясь совладать хоть с одним из возвратившихся симптомов: несколько дней после предыдущей тренировки всё было в порядке, пока сегодня где-то к концу первой игры он не учуял запах больничной палаты.       Юнги смотрит в сторону скамьи, и почти сразу его недобрый взгляд находит тёмные улыбающиеся глаза Хосока. Улыбаются они, рассыпая морщинки в уголках, Намджуну. Юнги же находит там прибережённые для себя настороженность и что-то острое, ртутно-блестящее и настолько же ядовитое.       Хосок продолжает разговаривать с Намджуном и улыбаться именно ему, но смотрит тому поверх плеча, на Юнги, выдерживая его взгляд и возвращая что-то своё, токсичное, чумное.       Тщетно надеясь на спасение, Юнги отворачивается.