Lethargy

      Август в этом году затянулся, накрыв пыльной медяно-рыжей жарой весь сентябрь. В ночь на первое октября, словно по расписанию, на опожаренный зноем город обрушилась гроза.       Чонгук и Юнги сидят на кухне, доедают остатки гигантского переспевшего арбуза и курят. Свет выключен, поэтому разговаривают они с силуэтами друг друга, едва подсвеченными окнами соседних зданий. Бабушка Чонгуку говорила, что во время грозы свет гореть не должен, ни в коем разе. Юнги смотрит на отходящего от выключателя Чонгука с нескрываемым сомнением, называет необразованным и еле отговаривает закрывать форточку.       — Дышать и так нечем, хоть проветрится, — Юнги прислоняется спиной к стене, вытягивает ноги под столом и закуривает. Чонгук уже тянется к форточке, но оборачивается, несколько секунд очень серьёзно и хмуро смотрит через плечо и идёт на место, бормоча под нос что-то о залетающих в дома шаровых молниях.       — Был бы телевизор, ты бы его побежал из розетки выключать, — по-доброму ворчит Юнги, поскребывая в затылке. Чонгук усмехается и тянется за зажигалкой. Он тоже вытягивает ноги и натыкается на босые ступни Юнги.       Так они и курят, почти не разговаривая, переплетясь ногами под столом. Кажется, что раскалившиеся за месяцы жары здания шипят и, остывая, исходят молочного цвета паром, и этот белый шум создаёт ощущение, что висишь в вакууме телевизионных помех, дрейфуешь в нём, забывая, кто ты есть и куда направляешься.       На бледное усталое лицо Юнги падает слабый, далёкий свет соседних зданий, в которых всё больше чёрных прямоугольных провалов погрузившихся в сон комнат; этот же свет мягко обнимает чонгуковы плечи, его лица совсем не видно, только две влажно блестящие точки глаз, в отражении которых иногда мелькает огонёк сигареты.       Какое-то время они молчат, Юнги задумывается и вздрагивает от очередного раската грома, роняя пепел себе на шорты. Чонгук прыскает и с издёвкой спрашивает, чего это хён такой дёрганный. Вместо ответа Юнги выпутывается из чонгуковых ног, поднимается, громко хрустнув в пояснице, и тушит сигарету в пепельнице. На самом деле, он замёрз: хоть ногам и тепло, руки и плечи все покрылись гусиной кожей. К тому же хочется спать и очень страшно увериться, что ночной ливень с собой, помимо запахов остывающего асфальта и озона, принёс что-то ещё. Он говорит, что пора и честь знать, забирает чашку с остывшим чаем, ещё утренним, и шлёпает босиком к себе.       Чонгук пожимает плечами — ему совсем не холодно — берёт сигарету, последнюю на сегодня, и не замечает, что с собой Юнги уносит тонкий намёк на запах холодных проспиртованных бинтов.       Привыкнуть можно ко всему, говорит себе Юнги. Перед собой же оправдывается, почему сразу не высказал Намджуну все претензии, придирки бы списали на дурной нрав и врождённую нелюдимость. Будто непонятно, что его все считают ворчливым вредным стариком, так пусть хоть раз это сыграет на руку. Юнги старается убедить себя, что слишком бурно отреагировал поначалу, очень-очень хочет списать теперь уже не проходящий тревожный холодок, поселившийся у самого основания черепа, на усталость и приближение осени. Это ощущение в моменты особо обострившейся настороженности перетекает в самые подушечки пальцев, так что руки подрагивают. Не от страха, а от какого-то странного тянущего предвкушения. Помнится, так же всё было, когда в детстве Юнги наблюдал, щурясь от почти ураганного ветра в лицо, как чернеют и взбухают наэлектризованные облака перед грозой.       Хосок приходит смотреть почти на каждую их игру. Появляется ближе к середине и покидает площадку всегда до окончания тренировки; помахав на прощание и пожелав победы или же исчезает молча и незаметно. Бывают, однако, люди — как-то рассеянно думает Юнги в последние полупрозрачные и спокойные секунды перед сном — которые постоянно вспоминают об оставленных включенными утюгах и непогашенных конфорках.       Иногда Хосок ведёт себя на удивление бодро, выкрикивает что-то, хлопает в ладоши и много улыбается. Выглядеть он при всём этом лучше не начинает, Юнги на это дерьмо не покупается. Со временем Хосок всегда постепенно теряет интерес к игре, начинает рассматривать всё вокруг, подставляет лицо лучам солнца и лёгкому ветру, подолгу сидит так с закрытыми глазами и улыбается блаженно. На кой хер Юнги во время игры за ним наблюдает — сам не уверен. Меры предосторожности, наверное.       Симптомы отвратительного заболевания никуда не делись — как и их источник — но у Юнги сносно выходит облегчить для себя хотя бы часть.       Чонгуку интересно, с чего хён после тренировок подолгу горбится на кухне с книжкой, иногда приходит среди ночи, хрипло просит ещё сигарет и плетётся обратно. Очень интересно, но спрашивать он пока не станет.       Во время этих своих сеансов инсомнии Юнги больше роется в собственных сбивчивых неспокойных мыслях и ощущениях, нежели читает. Так однажды он наиболее точно смог определить, на что походит запах, его преследующий.       Это, заключил Юнги, не морг и не кладбище, а одиночная палата. В ней прохладно и до неприятного светло; на тумбочке ни цветов, ни сентиментальных открыток или детских рисунков с пожеланиями выздоровления — ничего, что могло бы хоть как-то перебить запах лекарств и стерильности последнего пристанища. Человек — временный хозяин палаты, как многие до него и многие после — знает, что осталось очень мало, но даже это «мало» ему заполнить нечем. Он, возможно, даже знает месяц или день. Знает, что тогда, может быть, доктор задержится у его постели чуть дольше обычного. Будет держать за руку всё время и совсем чуть-чуть потом, напоследок сжав ещё тёплую ладонь.       Юнги перечитывает абзац четырнадцать раз, но взгляд и мысли его продолжают убегать в пустоту. Тогда он откладывает книгу, докуривает и идёт встречать рассвет в постели.       Недосып делает Юнги весьма раздражительным. Ещё более раздражительным его делает не явившийся на тренировку Ким Намджун. Без предупреждения. И мир со стекольно-звенящим звуком сходится для Юнги в точку фокуса лишь в момент, когда из-под мокрой отросшей чёлки он видит на скамье фигуру в сером с небесно-голубым мазком — медленно тающее в вечернем зное мороженое.