Lethargy

      В день, когда Юнги с Хосоком впервые договорились встретиться и прогуляться, весь город будто погрузился на дно аквариума, в котором, вдобавок, сломана подсветка. Между реками тротуаров и дорог и низким тёмным небом — сплошная стена дождя. Белый шум, который было слышно ночью в грозу из окна кухни, теперь и правда повсюду, и в отвоёванном у него зонтом пространстве тесно и нечем дышать.       Подходя к велосипедной стоянке у круглосуточного супермаркета, Юнги был на сто один процент уверен, что Хосока там не будет. Из головы не лез образ какого-нибудь позабытого давно лесного духа, который боится воды и в дождь носа наружу не кажет, и только тогда могут люди безбоязненно заходить в его владения. Задумавшись, Юнги ступил левой ногой в глубокую лужу, в высокий тяжёлый ботинок успело залиться немного воды.       Пару секунд он просто смотрел на свою ногу, не желая, видимо, поверить в подобного рода предательство с её стороны. А когда поднял взгляд, то увидел вдалеке такой же, как у него самого, чёрный зонт, а под ним — серое пальто.       Хосок предложил пойти в кофейню, по его словам, совсем недалеко, погулять, как собирались, всё равно не выйдет.       — Отродясь никакой кофейни здесь не видел, — ворчит Юнги, тут же добавляя. — Хотя, никогда не стал бы искать, о чём я вообще.       Слушая этот монолог с самим собой, Хосок улыбается в ворот и предлагает Юнги выбирать, на правах старожила.       Самое Грустное Место На Земле.       Бар, уже открытый в одиннадцать утра — Самое Грустное Место На Земле. Вместо музыки — тараторящий без остановки диктор теленовостей. Бармен, сидя в углу по ту сторону стойки, читает газету. Иногда откладывает её, встаёт и протирает пять минут к ряду один и тот же бокал, слушая по телевизору те же новости, что только что прочел. Поутру сюда приходят те, кто ещё не ложился спать, или же кто-то, чья первая мысли по пробуждении — выпить. Неизменная картина: один человек полу-лежит на барной стойке, в поисках ответов гипнотизирует бокал, и ещё пара-тройка людей строго по углам помещения. Вечером, однако, посетителей не намного больше.       — И их, мест этих, много и это не обязательно бары. Да что угодно может быть и где угодно. Эти Самые Грустные Места для Самых Грустных Людей, — заканчивает объяснять Юнги и делает глоток пива. Хосок никогда ещё не слышал, чтобы Юнги так много говорил, не думал, что услышит, если честно. Тем более не с ним. Не задумывался и о таких местах, людях и уж точно ни в одном ещё не бывал. Выпивку он себе не брал, только достал из кармана сигареты, закурил и, удовлетворённо отметив про себя удивление Юнги, спросил.       — Ну а ты здесь в какой роли бывал? Ещё не ложившегося или едва проснувшегося?       — Я здесь впервые, — ухмыляется Юнги, отодвигая в сторону бутылку. Пиво — дерьмо, и тёплое вдобавок. — Но, если ты обнаруживал себя в одном из таких мест — считай, что видел все.       — И всё же, кем ты бывал здесь-не-здесь? — Хосок затягивается и, выдыхая, укладывает висок на сгиб ленно надломленного над пепельницей запястья — жест этот полон некой незыблемой усталости, обессиленного смирения, как воды океана после шторма, спокойные, но всё ещё тёмные. Сигаретный дым вьётся к прокопчённым панелям на потолке, то и дело задевая хосоковы волосы, путаясь в них и растворяясь бесследно. Это как курить в туман, думает Юнги, потому что именно на туман и похож Хосок, всегда в сером, всегда с таким же сероватым оттенком смуглой кожи и чем-то мглистым и густым, клубящимся на самом дне тёмных глаз.       В горле сухо скребёт, Юнги делает глоток отвратного пива и морщится, снова смотрит на Хосока.       — Хотел побыть никем? — почему из утверждения выходит вопрос, Юнги не знает, не уверен, понимает ли вообще, что происходит.       Долю секунды он убеждён, что всё это сон. Ему кажется, что он не помнит дороги до бара, будто они здесь материализовались, как и случается во сне. Он не помнит, как давно они здесь сидят или как ему принесли пиво. И, самое главное, смотря сейчас на Хосока, словно не узнаёт его: подобно во снах даже знакомые лучше всего лица смазываются и плывут по контуру, обретая чуждые себе черты, примеряя не свои выражения.       Но наваждение спадает, стоит Хосоку удивлённо пару раз моргнуть, а его губам растянуться в усталой, но оттого не менее радостной улыбке. Клубящийся в глубине его глаз туман начинает остро поблёскивать и становится понятно — это опасная антрацитовая взвесь оружейного пороха.

***

      Намджун в очередной раз загребает весь выигрыш, довольно скалясь, так что глаза становятся совсем узкими щёлочками. Тэхён, сидящий на полу у журнального столика — деревянного ящика из-под овощей — швыряет карты в воздух и начинает орать дурниной. Не ругается даже, а просто издаёт протяжный вопль на одной ноте. Не пойми зачем, к нему присоединяется Чимин, и они воют до тех пор, пока воздух в лёгких не кончается, а потом гогочут, краснея щеками.       Юнги смотрит на них с дивана, улыбается снисходительно и делает глоток из красного пластикового стаканчика. Надо отдать должное: хоть Сокджин сам и не пьёт, но недококтейли из двух-трёх ингредиентов мешать умеет. Юнги не знает, как без алкоголя воспринимал бы регулярные разгромы их с Чонгуком квартиры, но проверять пока не спешит.       Раздавая следующий кон, Юнги не замечает, как Намджун смотрит на экран вибрирующего телефона и по-тихому исчезает на пару минут. Произошедшего после не заметить у Юнги уже не получается.       — Заходииии, гостем будешь! — Тэхён подрывается с места и лезет обнимать и без того смущенного Хосока, которого только что привёл и представил всем Намджун. У того на капюшоне пуховика снег, тает и течёт на пол. Чимин суёт Сокджину пустой стаканчик, чтобы тот «намутил парню штрафной». Тэхён паясничает, по-хозяйски подводит гостя к дивану и сажает рядом с Юнги, с силой давя на плечи. Хосок радостно и смущенно улыбается, принимая стакан из рук Сокджина, пока Юнги усиленно старается контролировать мимику. Он делает два больших глотка и надеется только, что Чонгук не проявит снова чудеса своей наблюдательности.       Намджун чуть не скончался, когда Хосок достал из кармана своей тёмно-зелёной толстовки сигареты.       — Как он уснуть-то умудрился? — Чонгук, весь вечер не спускавший внимательного взгляда с нового знакомого, облокотился сзади на спинку дивана рядом с Юнги. Тот безразлично пожал плечами, пытаясь вникнуть в путанную пьяную речь Намджуна.       — Не знаю, но не отказался бы от такой способности, — отмахивается Юнги, и Чонгук молча вытаскивает из его пачки сигарету и возвращается на своё место.       За разговорами все забывают про гостя. Никто не замечает, как тот приоткрыл мутные сном глаза. Не слышат за звуками собственных голосов жалобного тихого-тихого стона. Юнги, придвинувшийся вплотную к Сокджину, не чувствует, как напряглась каждая мышца в чужом теле перед отчаянной попыткой спастись.       Протяжный вой-вопль прерывает болтовню, ураганом выносит из голов хмель. Хосока тряхнуло всем телом, ногами он опрокидывает ящик, полупустые бутылки и стаканы катятся по полу, надоевшие давно карты взметнулись конфетти вверх. Хосока подкидывает, брыкаясь, он переваливается кое-как через спинку дивана и ползёт, больно дерёт острыми локтями по кривым доскам паркета. Ему страшно, больно, звенит в ушах, не дышится совсем и бежать некуда. Забившись в угол, он утыкается взмокшим лбом в колени, закрывает, будто от удара, голову руками и изо всех сил зажмуривается.       Снег за окном валит мелкой дробной крупой, постукивая по металлическому карнизу. Юнги сидит в кухне, поджав скрещенные лодыжки под табуретку, курит и прижимает к разбитому носу кусок сырого мяса из холодильника. Из света снова только окна соседних домов да неонка над вытяжкой. От тянущей тупой боли и ржавого вкуса на языке Юнги как-то очень спокойно и хорошо, в голове пустота.       Хосок заходит абсолютно бесшумно, усаживается напротив, глаз не поднимает, достаёт пачку сигарет. Руки у него мелко дрожат и с зажигалкой справиться никак не выходит. Юнги наблюдает за его страданиями, потом тянется через стол и, обхватив своей рукой ладонь Хосока, всё ещё сжимающую почти до хруста цветной пластик зажигалки, чиркает пару раз и ждёт, пока Хосок прикурит от появившегося всё же пламени. Тот смотрит испугано и загнано, в расширенных до сих пор зрачках пляшут оранжевые блики. Пойманная уверенной спокойной хваткой Юнги ладонь становится влажной.       Он всё им рассказал и, в общем-то, смирился, что никогда больше не увидит этих странных, шумных и весёлых людей. Оно и к лучшему, думает Хосок. В его голове до сих пор мечется гулкое эхо голоса Юнги, взволнованного и оттого хриплого, когда тот, склонившись над ним, протянул руку и сжал плечо — так же уверенно и спокойно, как сейчас сжимает ладонь. Хосок помнит, как потянулся из забытья за этим голосом и теплом руки, решился поднять голову и открыть глаза. Но отступившее наваждение сменилось новым кошмаром: удивлённые и напуганные шесть пар глаз, а ближе всего — Юнги, его взгляд, блуждающий по лицу Хосока в поисках признаков нового приступа безумия, и. Глаза Хосока с до предела расширенными зрачками округляются от ужаса. Лицо Юнги в крови. Из разбитого носа она медленно струится по губам и подбородку, капает с него на перепачканную футболку.       Первый порыв — рука сама собой тянется вверх, к окровавленному лицу, в попытке что-то исправить. Наверное, он ударил его, задел, пытаясь спастись от несуществующей опасности, монстров в своей голове. Как же глупо, господи, как глупо. На полпути он отдёргивает руку и прижимает её к собственным губам, предательски начинающим подрагивать.       — Прости меня, Юнги, боже, мне так...       — Ты в порядке? — перебивает этот лепет Юнги и садится напротив на корточки, сжимая плечо сильнее, будто боясь, что Хосок снова сорвётся в забытье.       А у того совсем всё плывёт перед глазами, сердце колотится от одного этого простого вопроса. Потому что порох, который видел Юнги на самом дне зрачков, кажется, вспыхнул слепящим заревом.       Сокджин, растолкав остальных, одним движением поднимает Хосока на всё ещё ватные ноги, ведёт под руку и усаживает на диван. Командует Чимину принести с кухни воды, а сам внимательно и очень серьёзно смотрит и спрашивает, как он, не поранился, болит что? Хосок только открывает-закрывает рот и мотает головой. Ободранные локти Сокджин заметит потом сам и погонит в ванную, обрабатывать.       Чимин возвращается со стаканом холодной кипячёной воды, у Хосока очень трясутся руки, поэтому Сокджин помогает ему попить, а потом ставит стакан на пол и говорит всего одно слово:       — Рассказывай.       Хосок весь сжимается под чужими взглядами, смотрит на взволнованного Намджуна, тот неуверенно улыбается и кивает.       Чтобы не передумать, испугавшись, Хосок избегает снова смотреть на Юнги. И рассказывает всё.       Они сидят в полумраке кухни как в батискафе, отрезанные от окружающего мира взвесью сигаретного дыма в загустевшем от долгой тишины воздухе. Юнги, отложив кусок подтаявшего мяса в сторону, не курит, только вертит в руках хосокову зажигалку. Посматривает иногда на силуэт напротив, острыми сутулыми плечами вырисовывающийся на фоне окна, и усмехается сам себе. Теперь ему так многое понятно.       — Нарколепсия, значит, — говорит он, и Хосока мелко дёргает. Он кивает и продолжает молчать, что — Юнги уже понял за время их, надо сказать, ставших довольно частыми за последние два месяца встреч — ему не особо свойственно. Тишина тянется дальше, Юнги она не напрягает, в общем-то, Хосока же в данный момент напрягает решительно всё. Он таскает неловкими пальцами одну за одной сигареты из пачки, и в какой-то момент Юнги хмурится и говорит:       — Перестань. Тебе же, наверняка, нельзя курить.       Хосок улыбается как-то совсем уж безумно, тени на его лице будто залегают от этого глубже. Он затягивается, старается как можно медленней, так же медленно выдыхает, успокаиваясь немного, и отвечает вопросом на вопрос.       — Ты мне ещё когда-нибудь позвонишь?