Осколки юности мятежной

«А фотография сырая, продукт умелого труда, наш облик точно повторяет и закрепляет навсегда.» (Ярослав Смеляков) Старый снимок, выпав из альбома, осенним листом лежал на полу, а Зинченко все еще смотрел на него, не отрываясь. Руки тряслись, лицо пылало, сердце тяжело бухало не в груди даже, а где-то в горле, мешая дышать… На снимке был Лешка. Юный – максимум 18-20, ладный, тоненький, улыбающийся. И совсем голый,- ну, если не считать за одежду серебристый лиф, такие же стринги и босоножки-полосочки на высоченной платформе. Стоял он в позе одновременно неловкой и вызывающей, свет мягко заливал крепкие ягодицы, чуть выгнутую спину и лицо в пол-оборота,- этот лукавый взгляд через плечо и озорная ямочка на щеке, ни с кем не спутать! – и, очевидно, наслаждался происходящим. -Леонид Саввич, там еще с выпускного есть, видели? – вопросил Гущин, входя в комнату с двумя чашками чая, и тут же осекся, проследив взгляд командира. -Упс,- констатировал он и, поставив чашки на журнальный столик, поднял злосчастную фотографию. - Где же вы ее откопали-то? Зинченко прочистил пересохшее горло и ответил: - Я не копал. Сама вот…выпала. - Простите. Это я в карты проиграл тогда, на спор. Ребята мне два варианта «наказания» давали – либо вывернуть всю одежду швами наружу и ходить так весь день,- либо надеть Ленкины шмотки и сфотаться. Ну, я и выбрал второе, потому что быстрее… -Понятно,- слишком поспешно ответил командир и потянулся к своей чашке. На этом разговор о серебряных стрингах и завершился, но образ прочно застрял у Зинченко в голове, четким оттиском на коре вконец свихнувшегося мозга. Как часто теперь, целуя своего Второго, некстати вспоминал Леонид Саввич гибкое мальчишеское тело в сиянии этих дурацких пайеток! Все представлялось, как бы смотрелось все это безобразие на нынешнем Лешке – с его прокачанными, по-взрослому развернутыми плечами и четким рельефом торса, с тем же лукавым взглядом и ямочками на щеках… - О чем задумались, командир? – Гущин спросонья смешно щурился и морщил нос. За окном гостиничного номера очередного города N мела снежная непогода. Рейс задерживали уже почти на сутки, а пурга и не думала прекращаться, разыгрываясь, казалось, все с новой и новой силой. Зинченко отлепился от подоконника и, подойдя, опустился на край кровати. - Метет еще. Спал бы, Лёш. - А вы? - Не спится,- вздохнул Леонид, прочесал пятерней и без того встрепанные темные волосы. – Холодно что-то. - А вы ко мне идите,- согрею, уснете. И приставать не стану даже. - Свежо предание,- ворчливо ответствовал Зинченко, однако прилег рядом, подавшись к знакомому теплу. Лешка сгреб его руками – большой, жаркий, как печка – и прихватил мягкими губами за ухо, легонько потянул… Через мгновение они уже целовались,- взахлеб, как подростки, только недавно узнавшие вкус любви. Целовался Гущин так, что тут уже Леониду впору было записываться в стажеры. Отзывался на малейшее прикосновение, закрывал глаза, весь растворялся в руках,- а губы как будто жили своей жизнью – грубоватые, бессовестные, жадные. Мужские. Память о двадцати годах поцелуев с любимой, что уж тут говорить, женой, уходила в неведомые дали, стоило только коснуться этих губ пересохшим, точно от жажды, ртом. Вот оно, - персональное тепло Леонида Зинченко, его тайное жизнеубежище – в этих больших и надежных руках, в этих поцелуях с привкусом кофе и гостиничного пирожного, - и наплевать на пургу за окном. -Леша, сколько тебе лет? – отстранился командир, переводя дух. -Ч-что?.. – Гущин с трудом сфокусировал на Старшем уплывающий взгляд. -Лет тебе, спрашиваю, сколько? -Двадцать девять… -А мне – сорок три… Сорок три, ты представляешь? Когда ты только родился, я уже бегал в авиамодельный кружок и стоял в углу за драки. -А с чего это вдруг стало вас волновать, командир? Алексей мгновенно переключился из режима «эрос» в режим «логос», и, соорудив из одеяла теплый кокон на двоих, приподнялся на локте, чтобы было удобней смотреть Зинченко в лицо. -Та фотография, Лешка… Понимаешь, я же никогда не знал тебя – таким. -И слава богу… набили бы мне морду, сопляку,- засмеялся Гущин. – Не берите в голову, это же давно было. Осколки юности мятежной. - Откуда строчку взял? -Да не помню уже. То ли услышал где-то, то ли сам придумал. Не суть. Тогда молодые были, дурачились. И мысли не было тогда, что со мной вот такое будет, что я – с тобой… А я ведь тоже много упустил. Твои восемнадцать. Первую любовь. Первую потерю. Полет твой первый… Много чего, Лёня. Но это – неважно, теперь-то уже… Гущин сбивался с «вы» на «ты», фразы получались короткие, точно рубленные, как будто слова не поспевали за мыслью. Леонид поймал за подбородок его разгоревшееся лицо, поцеловал – почему-то получилось в глаз, и вышептал, наконец, то, что никак с языка не шло: - А ты можешь еще раз – так – для меня? Как на фотографии той? На мгновение второй пилот замолчал,- словно с разбегу налетел на преграду, а потом сказал растерянно: - Командир, но я же тогда – на спор просто. Я ведь не гей даже… ну, не был, до тебя… -Прости, Лёш. Я не должен был о таком просить. Просто так хотелось знать, какой ты был в свои восемнадцать, понять, что я пропустил. -Да ничего не пропустили,- вздохнул Гущин. - Как был я дурак, так дураком и остался... И можно я пока ничего про это говорить не буду? Звонок мобильного встряхнул обоих. Звонили из диспетчерской,- циклон уходил, аэропорт открыли. Пора было готовиться в рейс. …В отцовской квартире тихо, - как в детстве, когда маленький Лешка сидел за уроками, занимаясь, однако, вовсе не математикой или русским, а, к примеру, читая втихушку стащенный у отца томик Брэдбери, - и ждал, когда в замке повернется ключ. Так и теперь было, да только занимал мысли Гущина-младшего совсем не гениальный фантаст. Монитор пестрел всевозможными моделями белья и одежды – яркой, в блестках, пайетках и стразах, колыхался перьями и крашеными мехами, смердел низкопробным эпатажем дешевого варьете. Сайт назывался «travesty.com» и Леша только что там зарегистрировался в качестве покупателя. Фотография почти десятилетней давности лежала перед ним, пока он блуждал по сайту в поисках похожего наряда, и он, поглядывая на нее время от времени, начинал понимать своего командира. А хотел бы он сам быть частью той жизни Леонида Саввича, которая безвозвратно канула в прошлое, повторить хотя бы самые яркие ее мгновения для него – и для себя? И сам себе признавался,- да, хотел бы. Хотел бы быть кем-то для командира уже тогда, взрослеть с ним, радоваться и печалиться, вместе стареть. Но нет – жизнь свела их где-то на самой середине, к началу ее Гущин безнадежно опоздал,- и, вполне вероятно, что опоздает и к концу. Серебристые блестки мелькнули неожиданно, когда он уже совсем потерялся в тошнотворно-аляповатом сиянии сетевой ярмарки безвкусия. Стринги, лиф и пара браслетов – на запястье и на лодыжку. Все. -Эврика,- пробормотал Алексей и защелкал клавиатурой. …Было уже довольно поздно, когда Леонид Саввич подъехал к парковке у дома. Навещал своих,- долго беседовали за чаем в кухне, как не бывало даже тогда, когда жили все вместе, как будто все ссоры и трения остались где-то в другой жизни. Расставшись, они парадоксально стали выглядеть настоящей счастливой семьей. У Валерки появилась девушка, бывшая супруга тоже с кем-то встречалась, что не мешало им, троим взрослым людям, оставаться все же родными и близкими. В квартире стояла тишина,- но едва уловимый аромат кофе и туалетной воды Hugo Boss сразу тронул душу теплом, - Лешка. И точно, - на диване в единственной комнате темнел одеяльный сверток. Когда Зинченко включил свет, сверток зашевелился и показалась рука. Загорелая, крепкая рука его второго пилота – в широком серебристом браслете на тонком запястье. Зинченко остолбенел посреди комнаты – а одеяло продолжало сползать, подобно покрывалу фокусника – и вдруг перед ним предстало совершенно феерическое существо: минимум одежды разбрызгивал искры по стройному телу, ноги в босоножках на высокой платформе казались бесконечными, тронутые сияющим блеском губы улыбались какой-то совершенно безумной улыбкой. Незнакомое, хищное и одновременно беззащитно-нелепое создание поднялось на ноги и двинулось к нему плавной, раскачивающейся походкой, руки легли на плечи, приблизились и стали звездами карие, подведенные черным, глаза…и знакомый, родной Лешкин голос сказал: - Ну, привет, Командир.