***
Фамильная усыпальница Таспаров хранила отпечаток долгой истории Титаниды. Каждые четыре витка лестницы нужно было пройти к следующему пролету по темному коридору, по обе стороны которого размещались гробы членов рода. Спускаясь, Бастиан будто перешагивал через золотой век, когда восторг перед Ним вдохновлял сильнее, чем в нынешние времена страх — парализовывал. Имена людей, похороненных в вертикальных саркофагах, сохранились только в семейных архивах. Об их деяниях говорили подретушированные фрески, окруженные сияющими завитками растительного орнамента. Несколькими пролетами ниже начиналась темная эра. Когда вскрылось предательство церковников, Таспары вымарали из истории рода все имена, которые могли опорочить их. Бастиан видел следы сколотых надписей, пустые ниши, из которых извлекли саркофаги, чтобы навсегда предать забвению тех, кто этого заслуживал. Род Таспаров был разветвленным, он просто не мог оказаться чистым полностью, и им удалось удержаться только потому, что они безжалостно сдавали своих. Здание уходило далеко вниз, этажи приходилось достраивать, постепенно врезаясь в территорию среднего города. Ноги Бастиана ныли от долгого спуска, сапоги, казалось, потяжелели вдвое. Хорошо, что для личного, почти светского визита не было обязательно брать еще и посох. С ним путь занял бы еще больше времени, а к усталости в ногах прибавилась бы ноющая рука. Стены стали гладкими, темными, и кроме священных образов и родового герба не хранили никаких украшений. Однако постепенно богатство убранства возвращалось, правда, искаженное, как будто на изысканную красоту верхних этажей посмотрели через кривое зеркало. Здесь царили те же мотивы, какими были богаты церкви Терпсихоры. Однако члены семьи Таспаров попирали грешников ногами: отлитые на крышках саркофагов скелеты топтали все те же угловатые фигуры, от которых Бастиана передергивало. Бастиана сопровождал слуга — сама герцогиня едва ли смогла бы преодолеть этот спуск второй раз за неделю. Бастиан не удивился бы, если бы узнал, что ее несли сюда в паланкине. Оставив слугу ждать на лестнице, Бастиан ступил на последний этаж, вдыхая запах благовоний и прислушиваясь. Акустика была не идеальна, но негромкое бормотание молитвы разобрать все же удалось. Тело герцога покоилось в отдельной нише, достаточно глубокой, чтобы к гробу могли подойти двое или даже трое. Но голос доносился из алькова в центре коридора, где располагался алтарь. Перед скрестившим руки Императором-Искупителем стояла коленопреклоненная фигура. Услышав шаги Бастиана, молящийся обернулся — но не перестал говорить. Бастиан замер, сложив ладони в аквилу, и коротко кивнул, показывая, что не собирается отвлекать. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем Рихард Таспар тяжело поднялся с колен. Единственным источником света были многочисленные лампады перед иконой, но все же можно было заметить, что сын герцога бледен, а под глазами залегли синяки. Похвально, конечно, что он молится о душе отца днем и ночью, но… это вовсе не обязательно. — Ваше высокопреподобие, — Рихард казался растерянным. Он поцеловал перстень — и Бастиан вспомнил, что так и не заказал новый. — Простите, что помешал вам. — Что вы, я… нисколько… — По моей вине вам пришлось еще тяжелее пережить смерть отца, — Бастиан подошел чуть ближе к алтарю, вставая так, чтобы свет отражался от аквилы на груди и ложился на стену напротив. — Мне искренне жаль, что я не смог присутствовать. Поддержать вашу мать… и вас. Рихарду Таспару было почти пятьдесят лет, но Бастиан не ощущал неловкости. Оба — сыновья герцогов, они были бы равны, живи они по законам света. Но духовный сан исповедника возносил Бастиана на недостижимую для Рихарда высоту. Впрочем, он всегда чувствовал себя выше. Рихард казался ему человеком, которого создатель безжалостно затушевал на картине, изображавшей блеск терпсихорской светской жизни. Он держался скованно, цитировал неловко, а своего мнения и вовсе предпочитал не высказывать. Обычно Бастиан замечал при встрече подавленное, но все же — восхищение в его взгляде. А сегодня Рихард испугался. — Вы, должно быть… хотите прочесть… — Рихард замялся. — Я могу уйти. Бастиан продолжал смотреть ему в глаза. Пусть короткую передышку он и получил, это не дало отдых ногам. Конечности ныли, хотелось хотя бы прислониться к стене, однако приходилось стоять, не двигаясь с выгодного места. С места, на котором он одновременно в тени — и на свету. Одновременно перед Ним — и между Ним и Рихардом. С места, подчеркивающего угрозу, которую, впрочем, Бастиан не допустит в словах — и даже в тоне. — Я верю, что ваши молитвы были услышаны. Вы же знаете, тот, чья душа чиста перед Ним, будет у Его Трона, — еще некоторое время назад подобные слова Бастиан обязательно сопроводил бы улыбкой. Пришлось подавить привычку. — Герцог Таспар показал себя верным слугой Экклезиархии. Я больше беспокоюсь о вас: вы принимали исповедь собственного отца. Иногда бывает сложно отпустить грехи тому, кто… слишком близок. Как и непросто пережить утрату. — Я сделал все, что был должен… Вот Марел так не мямлил, когда признавался в своих поэтических этюдах. Легкий стыд — это одно. Чувство вины — совсем другое. Оно безжалостно просачивается сквозь кожу, выступает капельками пота на лбу, дрожит в пальцах. — Я не сомневаюсь. Как и в том, что Он услышал все, что вы хотели сказать. Тяжело всегда то, что мы не знаем, каков ответ. Каков приговор, — Бастиан понизил голос. Все титанидцы боятся, что приговор вынесен столетия назад и с тех пор не изменился. Рихард поднес руку к лицу. Бастиан успел заметить, как дрогнули губы, прежде чем он закрыл их ладонью. — Никто не должен видеть служителя Экклезиархии слабым, — продолжил Бастиан спокойно. — Неуверенным. Отчаявшимся. Перед лицом врага — или перед лицом смерти, не важно. Но мы люди, правда? Мы можем бояться и тосковать, но открыть это не имеем права. Я готов вас выслушать, Рихард. То, что вы скажете, останется между нами. Если только он не озвучит нечто, на что Экклезиархия должна будет ответить ударом карающей руки. По правде сказать, глядя на еще сильнее побледневшего Рихарда, Бастиан не верил, что тот может прикрывать какие-то опасные прегрешения своего отца. Скорее уж — что-то, что лишь казалось непростительным самому герцогу. — Я… все эти годы я… — глухо зашептал он в ладонь, так, что Бастиан едва мог разобрать. — Он раскаивался. Он любил его… — Рихард закрыл глаза. Сейчас он заплачет, вдохнет — и выложит все, торопливо и путаясь в словах. Бастиан не был искусным дознавателем, но выслушал немало признаний. Одно похоже на другое. — Мой старший брат, вы знаете, — Рихард часто заморгал. Лицо у него было круглое, с мягкими чертами. Покрасневшие веки выделялись особенно ярко, — умер до того… как пришло время отдавать его в семинарию. Бастиан кивнул. Он вдруг осознал, насколько холодно в фамильной усыпальнице Таспаров. Эдикт не вынуждал Рихарда становиться священником. Но почему-то, в возрасте уже двенадцати лет, он бросил академию и попрощался со светской жизнью, с выгодным положением наследника рода… чтобы стать посредственным священником. — Я… я не знаю, с чего начать, — Рихард всхлипнул. Пальцами провел по глазам, потом торопливо отер ладонь о сутану. — Никто не знал. Почти… только пара слуг и… Пожалуйста, бра… ваше… Бастиан молчал. — …ваше высокопреподобие, — выговорил, наконец, Рихард, перестав хватать ртом воздух. — Обещайте, что будете милосердны к матери… Я всю жизнь молил о том, чтобы Он простил их, но… — Его милосердие должно волновать вас больше моего, — Бастиан сложил руки на груди и торопливо одернул себя. Именно эта поза пугает больше других, напоминая о том, что прощение никогда не бывает полным. Что прощения как такового не существует. Бастиан решительно шагнул вперед, из-под света, сыгравшего свою роль, к опустившему плечи Рихарду Таспару. Все дворянские секреты связаны с семьей, они свято хранятся подальше от чужих ушей. Бастиан получил то, чего добивался: Рихард заговорил и уже не сможет остановиться. Но теперь что-то подсказывало исповеднику, что он вовсе не хочет это услышать. — Если вы говорили Ему то, что скажете мне, вас ничто больше не должно пугать. Продолжайте. — После его смерти, после пышных похорон я стал замечать, что родители часто… уезжают вместе. Иногда — бросая все дела, важные встречи, все. Я старался не обращать внимания… Первые годы мне казалось, что так нужно. Потом — что это не мое дело. Мои братья и сестры не обращали на это внимания, но я был любопытен и как-то… спустился тайком следом. Они были одеты как… как простолюдины. Это меня поразило. Из скрытых ворот Джиам, наш слуга, вывел машину — без гербов, без… Обычную, на каких чиновники ездят в среднем городе. Я спрятался в багажном отделении. Меня чудом не заметили… Он постепенно успокаивался. Вернее, руки его по-прежнему дрожали, но речь стала связной. Бастиану больше не приходилось вслушиваться. — …там, куда мы приехали, слуги не решились меня задержать. Ведь я был наследником, старшим — теперь — сыном, я… Я настаивал и угрожал. А когда вошел, то… то подумал, что лучше мне было не следовать за ними, — голос Рихарда затих. Ему явно требовалось еще время, чтобы сказать то, к чему он так долго шел. Бастиан его не торопил. — Он был там, — вздохнул Рихард. — Седрик, он… был жив и… Трон! Они его прятали, понимаете? Когда он поднял взгляд, Бастиан испугался, что в его собственных глазах отразится тот самый страх, который никто не должен видеть. Что, если Рихард увидит отражение собственного греха — молчания? Что если поймет, прямо сейчас поймет, что исповедник Вален когда-то был так же изумлен, так же против воли втянут в предательство, так же испуган. — Почему? — услышал он собственный голос. — Он был болен, — Рихард ничего не видел. Его поглотили воспоминания, и он не обращал внимания на то, как напрягся его слушатель. — Его смерти никто не удивился. Мы горевали — но мы знали, что… что это должно было случиться. — Чем… чем он был болен? — Бастиан невольно сделал еще один шаг в тень. Теперь между ним и Императором стоял Рихард, подавленный и не подозревающий, что каждое его слово подстегивает исповедника бежать. — Он почти не мог дышать. Родители держали его в среднем городе, в помещении, где перегоняли чистый воздух. В строгой изоляции. Ничего не помогало, и… Я знаю, они просто не хотели, чтобы он умер один! — вдруг воскликнул Рихард, и Бастиан вздрогнул, когда голос разнесся под потолком. Он вспомнил о слуге, оставленном на лестнице, и был вынужден положить Рихарду руку на плечо, чтобы заставить говорить тише. — Он бы умер… все равно… Но болезнь продержала его в мире живых еще несколько лет. Ни отец, ни мать не могли предположить, что им придется скрывать его так долго… Они ведь… уже похоронили его и в своих мыслях… Рихард грузно опустился на колени. Бастиан сам не дышал — воздух холодом обдавал горло. Его тело словно изнутри наполнило раздробленное стекло. — Когда я узнал… они были в ужасе. Если бы я рассказал кому-то, это бы погубило всех нас. Я не знал, что мне делать, я… Седрик дышал через трубку. Он ничего не понимал, не мог двигаться… и все же… он принадлежал не нам. Эдикт не дает послаблений, не позволяет подмен… Наши родители сделали единственное, что позволило бы Седрику умереть спокойно, но они нарушили закон… Бастиан сложил руки за спиной. Теперь его пальцы дрожали, и больше всего он боялся, что дрогнет и голос. Почему он сам никогда не испытывал желания… выговориться? Вот так, со слезами, с комком, вставшим в горле? Ни в семинарии, ни даже перед исповедником Тальером, человеком, один голос которого вызывал трепет? Почему Рихард считает ужасным грехом то, что сделали его родители, а Бастиан, соучастник такого же преступления, видит себя Его избранником? Между Бастианом и Рихардом словно прорезалась пропасть, уходящая темнотой далеко вниз, к подножию Терпсихоры. Сходство ситуаций, в которых они оба оказались в детстве, сталкивалось со столь разным восприятием, и… и Бастиан не выдерживал сравнения. Он отвернулся от родителей — а Рихард бросился замаливать их грехи. Он сетовал на то, что его лишили свободы, — а Рихард отказался от нее сам. И сейчас он стоит на коленях перед другим — таким же — подменышем, потому что Бастиан, как и клялся на церемонии, «призвал к очищению». — Все, что я мог… это был мой долг — занять его место. Я знаю, что это мало… Поверьте, не было ни дня, чтобы я не вспоминал… что они сделали. Не молил о прощении. Отец… он раскаивался перед смертью, он… ведь они продлили страдания Седрика. Он умер бы… спокойно, на своем месте… никто не взял бы на себя грех. — Рихард, — Бастиан сжал кулаки за спиной. — Рихард, послушайте меня, — повторил он громче, когда бормочущий священник не откликнулся. — Вы вручили Ему свою судьбу. Когда не знали, как поступить, то обратились к Нему. Не существует более верного шага, чем тот, что сделали вы. Существует. Искреннее покаяние. Правда. Признание в нарушении эдикта — и смиренное принятие наказания. Бастиану мерещился сквозняк, пробирающий даже сквозь высокие сапоги. Он забирался под сутану и пронизывал насквозь тело. Нужно было сделать шаг, шаг ближе к свету, к Рихарду, к алтарю, но ноги онемели. Усилием воли он стряхнул оцепенение. — «Эдикт об истинной вере» строго регулирует обязанности дворянских семей, — собственный шаг показался оглушительно громким, но при этом неуверенным. — Однако он регламентирует жизнь, а не мысли. Ваши родители не хотели оскорбить веру, но они проявили слабость. Они были достаточно наказаны, разве нет? — Император не терпит слабости, — сдавленно откликнулся Рихард. Не то согласился, не то по-прежнему думал о чем-то своем. — Седрик страдал еще шесть лет! Шесть лет агонии… Я не думаю, что станет с моей душой, ваше высокопреподобие. Все в Его руках. — И Он знает, что вы раскаиваетесь. — Но Седрик? И отец? — Седрик ни в чем не был виноват. Ваши родители — да. И вы, Рихард. Но не он. Он не был в состоянии принять решение, он не мог ни в чем признаться. Верьте, что его душа нашла покой, и молитесь за душу отца. Рихард позволил поднять себя с колен. — А что вы… что вы будете делать? — спросил он неуверенно. Подвергнет старую герцогиню и ее отягощенного чужим грехом сына запоздалому суду? Выдаст архидьякону? В мире есть куда большее зло, чем спасение собственных детей. За пределами Титаниды, за пределами всего диоцеза Скарата, люди умирают миллионами, сражаясь с проклятыми тварями и чужаками. Как можно было так погрузиться в себя, что эта борьба кажется далекой, а исполнение эдикта — тем, на чем держится мир? — Я разделю вашу ношу, Рихард, — Бастиан постарался, чтобы голос звучал мягко. — Публичный суд не спасет ваши души, а искреннее раскаяние — да. Я буду молиться тоже. — Вы скроете... скроете нарушение эдикта? — пораженно переспросил Рихард. — Я знал герцога и не раз говорил с вашей матерью. Я всегда чувствовал тяжесть, лежащую на их сердцах, — тяжесть, которую они пытались сбросить, избавляясь от денег. — Страх — порок, который уже поздно искоренять в них. Боль, которую наказание принесет вашим братьям и сестрам, их детям, детям их детей, не будет очищающей ни для вас, ни для герцогини. — Вы так... чистосердечны, — Рихард окончательно расчувствовался. Чем больше слез застилало его глаза, тем уверенней чувствовал себя Бастиан. — Знаю, это неправильно, но... с моих плеч словно упал камень. Конечно. Потому что Он не отвечает, а исповедник наделен правом говорить вместо Него. Произносить Его слова, приводить в исполнение Его решения. Бастиан наконец-то смог нормально вдохнуть. Одновременно в голове завертелась тревожная мысль. — Эта болезнь, — произнес он негромко и ощутил, как напряглось плечо Рихарда, которое он все еще придерживал, — поразила только вашего брата? Рихард ответил не сразу. Разговор о детях, будь то близкие родственники или почти чужие, был табуированной темой на протяжении столетий. Вряд ли он допускал мысль, что исповедник Вален воспользуется полученными знаниями как маркиз, а не как священник, но... недаром же истинные имена и фамилии хранили за семью замками архивисты с особым допуском. — Двое моих племянников умерли от нее. Я не допустил, чтобы их утаили так же, как Седрика. Но один не дожил до поступления, а второй скончался уже в семинарии. Он наказывает нас... — Бастиан уже слышал эти слова, произнесенные другим, почти его собственным, голосом. — Сейчас моя двоюродная внучка... ей почти семь. Муж... ее отец, — запоздало поправился он и вновь покраснел, понимая, что по неосторожности уже выдал, кого из его родственников стоит судить, — не прислушивается ко мне. Я не могу рассказать им... то, что открыл вам. И я боюсь, что они решат поступить так, как велит сердце, а не вера. А сердце слабо. — Сердце слабо, — повторил Бастиан эхом. — Вы не должны этого допустить. Если вы действительно раскаиваетесь... — Я не допущу! — горячо заверил его Рихард, хватая за руку. Ладонь была мокрой, и Бастиан внутренне содрогнулся. — Я клянусь, я... я не отягощу их души таким грехом. И вашу... вашу. Уже больше года Бастиан уговаривает Леонарда спасти Лиз от верной смерти, и вот он советует Рихарду... убить внучку? В животе что-то связалось в тугой узел. — Я дам вам совет, — негромко начал он, — вы можете воспользоваться им, а можете поступить, как диктует эдикт. Лесье не нарушат закон, если отдадут дочь в Орден Негасимой Свечи. Вы можете обратиться к настоятельнице на Киппусе, время еще есть. Если госпитальерки примут вашу внучку, возможно, у них получится... помочь ей. Рихард смотрел на него удивленно. — Мне даже... мне не приходило в голову... — пробормотал он. — Сочтет ли это возможным понтифик?.. — Не знаю, — признался Бастиан. — Главное слово будет за настоятельницей. Сомневаюсь, что понтифик закроет дочери Терпсихоры путь в святые сестры. Вот если бы у графа Лесье был сын, надежды на спасение не было бы вовсе... Липкая ладонь сжала его пальцы еще сильнее, не дав Бастиану задуматься, что одного, спасшегося от тяжелой болезни, он все же знает. — Видит Император, я хотел бы отблагодарить вас... Но что я могу... — Исполняйте свой долг, — остановил его Бастиан. — Молитесь. Не позволяйте страху превращать слуг Императора в рабов эмоций. Храните тех, кого сможете, от предательства. «И молчите, — подумал он про себя. Один раз обнаживший душу убедительному дознавателю, Рихард мог поступить так снова. Теперь у архидьякона Дюшера будет новый главный доносчик, и кто знает, как он будет относиться к личным тайнам? — Молчите, или погубите нас обоих!»***
— На вас лица нет, монсеньор. Бастиан моргнул и встретился взглядом с Марелом. Он все еще прокручивал в голове разговор с маркизом Таспаром. Как могло оказаться, что не в одной, а в двух семьях, за всю историю лишь раз или два смешивавших кровь, последние поколения детей страдают от одной и той же болезни? Очевидно, смертельной — ведь Таспары, должно быть, выкупали услуги лучших медиков. Для тех, кому предстояло окунуться в жизнь внутреннего круга благородной семьи, это означало забыть о собственной свободе, но на деньги наниматели не скупились. Валены — в том числе. Безбедное рабство, вот что ожидало штат крутившихся вокруг Леонарда медиков. Брат рассказывал, что магос Трайфус начал какое-то экспериментальное лечение незадолго до его выздоровления. Однако когда заболела Лиз, оно ей уже не помогло. Трайфус разводил всеми тремя руками и обещал, что, как и в прошлый раз, он найдет выход. Впрочем, Бастиан знал, что Леонард потерял веру. И что он отдал бы свою жизнь взамен на чудо, которое позволит дочери дышать полной грудью, вот только Император не прислушивался к молитвам. До сегодняшнего дня Бастиан был уверен, что это их наказание. Что болезнь Лиз, повторяющая симптомы отцовского недуга, но не поддающаяся лечению, — кара за нарушение эдикта. Но ведь Седрик Таспар заболел раньше, намного раньше Леонарда! — Неужели опасения подтвердились? — Опасения? — переспросил Бастиан рассеянно. — Нет. Составь отчет для его преосвященства. Напиши, что Таспаров подозревать не в чем, что я… выражаю ему почтение и… ты знаешь. Дюшер не поздравил новоиспеченного исповедника, не дал ему отеческих наставлений, и Бастиан подозревал, что письмо отправится в мусорную корзину. То есть, конечно, нет. Другое доверенное лицо прочтет его, пометит в архивах, что Таспаров можно пока оставить в покое, и подошьет отчет в одну из необъемных тайных книг. — Можете на меня положиться, — встревоженно откликнулся Марел, переглядываясь с Гермесом. Бастиан этого уже не заметил, но снова уставился мимо них обоих. Вскроется ли когда-нибудь его ложь? Теперь придется молиться о сохранении еще одной семейной тайны. Рихард не преуменьшал значимость того подарка, который исповедник сделал ему своим обещанием молчать. Вряд ли он догадается о причинах, но все же… Он не поступил так, как требовал эдикт, и это могло привести к любым последствиям, от потери недавно обретенного сана до отлучения и смерти, в зависимости от того, при каких обстоятельствах обнаружится обман — и что решит Бару. Кри пусть и другая планета, но все тот же диоцез. Расстояние лишь отсрочит кару. Бастиан злился на себя. Почему он обещал молчать? Почему пожалел Рихарда, забыл, как опасно позволять себе такие слабости? Предпочесть жалость возмездию — преступление для исповедника. Конечно, он был преступником всегда, но в Терпсихоре немногие могли об этом знать. Слишком впечатленный, Рихард может наделать ошибок… Потому что вспомнил сипло дышащего брата с трубкой в горле, дрожащие и вечно гудящие аппараты магоса Трайфуса у его кровати? Потому что решил простить во второй раз, коли не вышло — в первый? Потому что никогда не верил в силу «Эдикта об истинной вере», получив при этом полное право лично следить за его соблюдением и карать за малейшее отступление? Это была вспышка страха с его стороны? Или он воспользовался, не задумавшись, единственным оставшимся шансом показать хотя бы одному терпсихорцу, что вера может облегчить душу, а не только отяготить ее? Он провел пальцами по бровям, хмурясь. Мысли перескочили с опасно пошатнувшейся над бездной карьеры к сути полученных сегодня сведений. Так или иначе, строжайшее соблюдение секретности могло бы скрыть целую эпидемию среди детей Терпсихоры. Молодые родители из знатных родов не делятся тревогами друг с другом, квалифицированные врачи — изолированы и работают в тайне, руководствуясь только своими достижениями. Не вызови он сегодня Рихарда на откровение, он никогда бы не узнал, что Леонард и Элизабет — не единственные, кого настигла болезнь! С другой стороны, все это могло быть ужасным совпадением. Пока фиакр направлялся к особняку, Бастиан трепал пальцами угол «Диалогов исповедника», вспоминая все, что мог случайно услышать, вращаясь несколько лет в высшем свете. Если это эпидемия, смерти должны фиксироваться в архивах. Когда речь идет о дворянах, летопись рождений и смерти ведет Экклезиархия, и хранится она у проповедника урба, за семью печатями. Прочие попадают в списки Официо Медика, и если бы, например, семьи чиновников охватила какая-то болезнь, об этом давно стало бы известно. Отравление? Танцующая с Тенями знала бы, если бы кто-то действовал на ее территории. Или… или нет? — Гермес! — воскликнул он, и телохранитель подскочил на сидении. — Помнишь эпидемию шесть лет назад? — Когда сожгли Серые Стены? А то. — Брат тогда попросил меня спуститься в средний город с благотворительной миссией, успокоить людей, — продолжал Бастиан, как будто не услышал подтверждения. — Помню, конечно. Я боялся вдохнуть лишний раз, — Гермес откинул черные жгуты волос с лица и поднял бровь. — А что? — Я ничего не знаю об этом, — робко вставил Марел. — Еще бы. Ты был заперт в семинарии, — Бастиан, сам не замечая, вцепился в переплет ногтями. — Болезнь пришла через несколько недель после сожжения лодорского культа. Марел кивнул. Настолько важные новости до семинаристов доходили: речь ведь шла о публичной казни самых страшных преступников, людей, отринувших Имперское Кредо. Все должны были знать, что за мучения ждут еретиков в этом мире, прежде чем их души погрузятся в вечное страдание. — Люди задыхались за считанные минуты, а их легкие превращались в изюм, — вставил Гермес. — «Легочная чума», так ее и называли. — Вымерло несколько кварталов, Официо Медика были бессильны. Понтифик объявила случившееся карой Императора за несоблюдение эдикта, — но вместо того чтобы прославлять Его гнев, замяла историю в считанные месяцы, что не ускользнуло от внимания Бастиана. — Мы освящали сгоревшие кварталы. Пепел погибших вывозили за границу города… — Почему вы вдруг вспомнили? — поинтересовался Гермес. — Потому что… Не важно. Марел, обратись от моего имени к архивам дьяконата. Может быть, им известно, чем закончилось внутреннее расследование. К Ваятелю взывать было бы бесполезно, хотя именно его ведомству результаты следствия точно были известны. — А разве... люди вашего брата не восстановили очистку воздуха? «Люди вашего брата». Головорезы и наемники. У Бастиана не было настроения улыбаться привычке Марела смягчать факты, не соответствовавшие его представлениям об идеале. — Восстановили. Но сам посуди, аварии на очистных комплексах порой случаются, вот только смерть так не косила людей в среднем городе со времен Пагубной Порчи. Должно было быть что-то еще. Гермес… ты ведь всегда в курсе слухов. Что говорили после? — Это когда было, монсеньор… — Гермес, кажется, смутился. — Я могу для вас поспрашивать. Есть у меня пара приятелей. Придется, правда, оставить вас на какое-то время... — Займись, — кивнул Бастиан. Он будто тыкался вслепую, сбитый с толку неуправляемой тяжестью собственных мыслей. Шесть лет назад его больше беспокоила опасность заразиться, чем причины болезни. Тем более что вспышка эпидемии действительно походила на Его кару. Несмотря на пристальное бдение Экклезиархии, грешники продолжали творить нечестивые ритуалы — что, как не это, вызвало гнев Императора? Правда, как опасно подметил Леонард, стоило бы наказать проповедников, недосмотревших за паствой, а не простых горожан. Слова понтифика о возмездии звучали вполне убедительно, особенно если учитывать личный опыт Валенов. Так может, болезнь — это и правда Его испытание? Проверка веры, которую семьи Терпсихоры проваливают одна за другой, а значит, не заслуживают прощения. Бастиан стиснул зубы. Почему он узнал о дочери Лесье за месяц до отлета? Он не успеет во всем разобраться, даже если посвятит этому все оставшееся время. Которого, к тому же, не так много. Впереди Прощание... Он с неохотой отмел мысль о том, чтобы поговорить с Сайарой. Танцующая с Тенями беспристрастна, только если дело не касается Лиз. Раскрыв ей судьбу старшего ребенка Лесье, он может запустить цепь событий, которые в итоге приведут к их с Рихардом разговору, а там… Вдруг это опорочит и Валенов? Должен ли он беспокоиться о Лиз больше, чем о себе? Стоит ли надеяться, что застигнутые врасплох Лесье согласятся обменяться опытом? Вообще допустят, чтобы кто-то узнал хотя бы долю правды? Неверно сказанное слово может спровоцировать войну, а война с Танцующей с Тенями — последнее, что нужно Терпсихоре. Пожалуй, единственным правильным — безопасным — решением было заставить Рихарда публично покаяться. Преступление глав рода Таспаров стало бы общеизвестным, они сгинули бы вместе с Лесье… А там Сайара не оставила бы без внимания казнь двух родов за сокрытие детей от Экклезиархии. Впрочем, идти на попятную было поздно.***
Бастиан задумчиво постучал кончиком ногтя по краешку пикта. — Кто она? Перед ним на столе лежало три карточки. С одной смотрел полный большеглазый мальчишка с невнятно очерченным подбородком, с другой — мужчина в сутане. По вышивке на его амикте Бастиан понял, что он служит в Церкви Тысяченощного Бдения. И, видимо, уже не один год. Девушке на третьей можно было дать лет двадцать. Коротко стриженые волосы выдавали в ней семинаристку. — Ее зовут Аталанта. То есть, на самом деле, не так, но вряд ли она помнит родовое имя так же хорошо, как духовное. И она заканчивает семинарию в этом году. На днях. Сайара расслабленно сидела напротив, закинув ногу на ногу и покачивая носком сапога. У нее ушло больше недели, чтобы получить эти пикты. Священника, положим, вычислить было просто, а вот проникнуть в стены семинарии святого Скарата… — Как много у нее шансов оказаться любимицей Ваятеля? — прищурился Бастиан. — Знаешь ли, десятки дальних родственников мечтают, чтобы их пригрел проповедник урба. И все, поди, лезут наверх с невероятным упорством. — Ее настоящее имя — Жозефина Корвин-Бару, — усмехнулась Сайара. — Она — дочь его сестры. — Родная племянница? — глаза Бастиана загорелись. Для служителей Экклезиархии на Титаниде такое родство значило больше, чем родительские узы. Младшие всегда надеялись на покровительство старших, старшие желали закрепиться, заполучив как можно больше преданных союзников. Если тебя любит десяток проповедников, то любят и десятки тысяч их прихожан. Все просто. — Положил на нее глаз? — Шутишь! — ухмыльнулся Бастиан. — Готов поклясться, что она — самая примерная из всех семинаристок этого года, что бы там ни было на самом деле. И потому, несомненно, достойна великой чести — быть приглашенной вместе с исповедником на священный мир. Как думаешь? Сайара пожала плечами: — Я думаю, что Бару откусит тебе голову. Он как раз выше тебя — ему это не доставит особых сложностей. Бастиан откинулся в кресле, забирая карточку со стола. — О, ему понадобится очень длинная шея, чтобы дотянуться до Кри. Они встретились у Лиз. Это было единственное место, куда Бастиана не сопровождал Гермес. Абсолютное инкогнито было необходимо. Даже если бы Бастиан был готов доверить Гермесу семью так же, как свою жизнь, у телохранителя была запоминающаяся внешность. И хотя Танцующая контролировала подпольную жизнь Терпсихоры, она не была всесильна. Свои ищейки были у всех семей. Племяннице не стало лучше. Лиз очень напоминала отца. Как и Леонард, она была уверена, что должна выполнить свое предназначение во что бы то ни стало. Она расспрашивала Бастиана о семинарии, делилась своими переживаниями — все они сосредотачивались в духовной сфере, ведь другой жизни у нее не было, — и заходилась кашлем, если говорила больше трех-четырех фраз. Она сказала, что мечтала увидеть его посвящение своими глазами. «Ты еще увидишь немало посвящений, дитя мое, — проговорил Бастиан, слыша, как перестает дышать Сайара за спиной, — включая, быть может, и свое». Раньше согласный с братом в том, что Элизабет платит за грех своих бабушки и дедушки, а также отца и дяди — ведь они поддерживают губительное молчание, — Бастиан впервые смотрел на бледную племянницу и думал, а не ошибался ли он все это время. Не ошибались ли они все? Проницательная Сайара, конечно, заметила метания, отраженные на его лице, но — судя по паре вымученных колкостей — отнесла их к грядущему назначению Бастиана. А тот каждый раз, вдыхая, раскручивал в голове ситуацию за ситуацией: что может случиться, если он скажет о Лесье. К сожалению, он не находил причин, по которым можно поставить под удар три крупных семьи. Кто бы ни лечил дочь Лесье, он не знает лекарства, как и магос Трайфус. Сайара умела мило и скромно улыбаться, дралась с изяществом ассасина — однажды Бастиан предложил ей спарринг и с позором сдался спустя несколько минут избиения, — и держала в руках ниточки, пронизывающие Терпсихору, словно город был марионеточной куклой. Однако... однако она не была всесильной. Все говорило о воле Императора — и только слабые сомнения грызли Бастиана. Не ересь ли — допустить хотя бы мысль о том, что грех Валенов на самом деле не повлек возмездия? Как можно сомневаться в Нем? — Куда мне перевести деньги? — ровно спросил он. — Вложись в концерн Крайтона перед отъездом. Не сомневайся, твои деньги будут чисты. Он и не сомневался, что отмывание денег — то, в чем Сайаре нет равных, хотя ему еще не приходилось убеждаться в этом на практике. Раньше он не пользовался широкими возможностями Танцующей с Тенями — Экклезиархия осуждала междоусобицы, и ему не хотелось получить пятно на репутации. Хотя бы такое, о котором знал только он. Сайара не скрывала, что священники, как правило, не обращаются к Театру, особенно — те, чьи имена на слуху. Слишком многого они могут добиться своими силами, чтобы просить о помощи чужих тайных агентов. Бастиан — воистину диковинный клиент, в таком случае. За стенкой хрипела Лиз, но здесь было тихо. Хотя Сайара, подумал Бастиан, наверняка слышит сиплое дыхание своей дочери, даже когда находится у себя в поместье. — У меня есть еще просьба, — Бастиан погладил пальцами бородку. — И, прежде чем я расскажу, какая, знай: я заплачу столько, сколько скажешь. Все, что у меня есть, если нужно. — Заинтригована, — коротко откликнулась она. Сегодня на ней была скромная серая ряса младшей администраторской чиновницы. В Викус Министериус, где глубоко под многочисленными министерствами и управлениями прятали Элизабет, она спокойно могла пройти по улице, не привлекая внимания. Ни косметики, ни украшений. Грим сделал ее лет на семь старше, а на лице будто оставили след бессонные ночи. — Я знаю, что ты не контролируешь все обращения лично, однако у твоих агентов должна храниться информация о том, кому и когда оказывали услуги, — Бастиан снова начал стучать пальцем по краю пикта. — Я хочу, чтобы ты подняла все случаи, когда Театр Теней просили вмешаться в летопись рождений. В архивы Экклезиархии. Как наши с Лео родители. Сайара прищурилась. — Не говоря о том, что это действительно может занять вечность, — заметила она холодно, — существует этика. Ты хотел бы, чтобы я продала тебя Бару? Он нервно повел плечом. — Последние пятьдесят лет, — предложил он и поправился: — Семьдесят. Я сделаю все для тебя и Театра, что не будет противоречить священному долгу. — Много ли мне надо будет от тебя на Кри? — она скривила губы, понимая, что не отшутится. — Бастиан, нет. — Не имеет значения, сколько времени это займет. Ты сможешь прислать доверенного агента на Кри, путешествие в рамках диоцеза не так сложно совершить. Пусть... — Бастиан, нет, — перебила она, не повышая голос. — Меня просят и о куда более утопических вещах, но никто не может знать все. Даже я. Это нарушает баланс. — Чего ты боишься? Что я, сидя на захолустной планетке, нарушу порядок в Терпсихоре? — рассердился Бастиан. — Что я воспользуюсь им ради собственного вознесения?.. — За этим ко мне и обращаются, — строго ответила Сайара. Сейчас она выпрямилась, положила руки на колени, и вся ее поза говорила, что она хочет прекратить разговор немедленно. — Ты — исповедник. Твоя власть, по сравнению даже с властью Лео, практически безгранична. Кто между тобой и кардиналом астра? Проповедник урба и понтифик, — она отогнула два пальца. — И все. Я не дам тебе в руки оружие, с которым ты сможешь превратить жизнь десятков семей в ад, чего бы ты ни хотел на самом деле. Бастиан стиснул зубы. — Разве ты не должна быть менее прямолинейной? — процедил он. — Есть разные стратегии ведения переговоров, — она покачала головой. — А ты не хочешь слышать просто «нет», Бастиан. — Я не собираюсь устраивать второе Покаяние! — он сжал кулаки. Она хоть понимает, что говорит? Он ненавидит цепи, сковавшие Титаниду, так сильно, как только может ненавидеть Его слуга! Впрочем, она не знает. Никто не знает. Бастиан замолчал, собираясь с мыслями. Он не рассказывает ей о Таспарах и Лесье, руководствуясь схожими подозрениями. Они — не близкие родственники, они знают тайны друг друга, вот и все. Причем она знает куда больше тайн. — Я не хочу второго Покаяния, — повторил он. — Я хочу защитить Терпсихору, как и ты. — Ты — исповедник, — тоже повторила она. — У тебя не меньше возможностей, чем у меня. Я поддерживаю баланс, подставляя под чужие ножи тех, кто заходит слишком далеко в стремлении возвыситься. Вот чем я занимаюсь. Найти для тебя девчонку, чтобы ты мог отомстить Бару? Да. Подать тебе сердца и души тех, кто заслуживает костра… это ваш долг — искать их. — Наш? — переспросил он холодно. — Святой Церкви, ты имеешь в виду. Разве не твой долг — помочь ей? — Именно поэтому Театр Теней обычно не заключает договоров со священниками, — она поднялась, взяла пикты со стола и протянула руку за тем, который Бастиан до сих пор держал. Губы Бастиана дернулись, а потом лоб разгладился — и он улыбнулся ровно и спокойно, как будто обсуждал новую оперу или вкус вина: — Моя просьба бессрочна. Я знаю, что ты не используешь капитал Лео для Театра, а мне деньги не нужны. Я даже готов предложить тебе больше. Не думаю, что слово исповедника никогда тебе не пригодится. Он протянул пикт. Какое-то время они оба держались за квадратную карточку, с которой, поджав губы, смотрела коротко стриженная девушка с бледной кожей. — Не верю, что ты готов продать свою веру, Бастиан. — Ты ведь поэтому открылась нам с Леонардом, — он приподнял бровь. — У тебя есть наша тайна, так пусть будет еще и крепкая связь с Экклезиархией, таков был твой план? Наверняка это не первый раз, когда Танцующая берет исповедника за горло. Я готов дать тебе этот шанс. Радужка глаз Сайары к зрачку становилась золотисто-бежевого оттенка. Бастиан всегда любовался завораживающим переходом в этот редкий на Терпсихоре и красивый цвет. — Прости, — так же спокойно ответила Сайара, отворачиваясь. — Но я не хочу, чтобы мы поссорились перед твоим отлетом. Что ж. Порой тайны сплачивают, но — не в этот раз. Ей просто стоило сделать, что он сказал.***
Танцующая с Тенями была музой войны в Терпсихоре. Войны тайной, прикрытой праздной жизнью, никогда не заканчивавшейся. Тысячелетия назад, во времена Покаяния, сейчас — Танцующая с Тенями открывала дворянам поле для битвы. Дворцы годились только для словесных перепалок; дуэли регламентировались — о них знал весь свет. Но власть, богатства и благосклонность Экклезиархии дворянские роды делили не на светских раутах. Не было ни одной семьи, которая хоть раз не обратилась к Театру. Танцующая могла откликнуться, а могла промолчать, удерживая баланс, могла подстроить неудачу или помочь — за немалую плату, разумеется. Совершая преступление, ты должен чувствовать его вес — на сколько облегчились карманы, на столько потяжелело на душе. Бастиан находил любопытным, что архидьякон Дюшер рассуждал схожим образом: чем больше ты совершил вольностей, тем больше должен заплатить за возможность испытать облегчение. Легенда Театра Теней гласила, что первая Танцующая была Его избранницей. Ученицей святого Скарата, которой он завещал сохранять город — тогда еще единственный город-улей на планете — от хаоса. Не от Великого Врага, заговорить о котором не посмел бы самый известный вольнодумец Терпсихоры. От хаоса, в который могут повергнуть улей благородные дома, если каждый будет действовать, как ему угодно. Эта легенда официально отвергалась Экклезиархией. У святого Скарата не было учеников, кроме тех, чьи имена сохранили летописи. Святой Скарат требовал открытости и честности перед Богом-Императором и губернатором планеты, Его избранником на Титаниде. И, конечно же, не терпел закулисных игр. Напряженные отношения, складывавшиеся между Театром Теней и Экклезиархией, поддерживались не только поэтому. В своих «играх» агенты Танцующей не стеснялись использовать духовенство. И, конечно, личность Танцующей всегда оставалась тайной. Больше мистической фигурой, чем настоящей женщиной. Большинство просителей, выходя на связь с агентами Театра, были уверены, что никакой Танцующей с Тенями не существует. А пока они так думали, она застегивала крючки на перчатках или пила вечерний чай со своим супругом Леонардом Валеном. Когда Бастиан вышел из семинарии, они уже были женаты. Когда впервые встретились — она носила Лиз. Сайара рассказала ему не сразу, а только три года спустя. Леонарду тогда приходилось тяжело. Отец переложил на него множество обязанностей, которые раньше исполнял сам; он только получил Печать и стал присутствовать на заседаниях Коллегии. Несмотря на годы, потраченные, чтобы научиться распоряжаться ресурсами и влиянием, Леонард был не так хорош в дипломатии. Терпсихора любила хитрецов, а Леонард гибким не был. Специально или нет, Сайара позволяла Бастиану подозревать себя. Он допускал, что она сама попросила Леонарда проговориться раз или два о знакомствах и необычных связях жены. Пусть брат и был немного наивен, но умел хранить тайны — на то, чтобы стать нерушимым ковчегом для секретов, у него было очень много лет. По традиции Бастиан принимал их исповедь — как это было принято в благородных семьях. Ты одновременно и признаешься в грехах, и убежден, что они не покинут пределы семьи. Если, конечно, речь не идет о ереси. Шесть, пять сотен лет назад Экклезиархия не допускала таких поблажек для дворян, но постепенно паутина родственных связей оплела и ее. Бастиан находил эту лазейку развращающе удобной: так Леонард мог быть искренним. Их с братом связывал нарушенный эдикт, но Бастиан был уверен в чистоте его веры. Как и своей. На одной из таких исповедей Сайара открылась ему — постфактум Бастиан понимал, что это был спланированный шаг. Тогда же он был уверен, что именно его речи пробудили в ней желание открыть правду. А еще — он был поражен, поскольку, как и многие, считал Танцующую тщательно поддерживаемой легендой. Урожденная графиня Шахри, Сайара происходила из не самого влиятельного рода. Не только сестры фамулус, но и родители наверняка были в ярости, когда их сын принял решение заключить невыгодный брачный союз. Они и не догадывались, насколько он на самом деле был выгодным... Однажды Бастиан спросил брата, что заставило его жениться и растить ребенка с той, кто живет предательствами и убийствами, пусть и совершенными чужими руками. «Она делает для Терпсихоры больше, чем Коллегия, — проворчал тогда Леонард. — Я не так ограничен, как тебе хочется думать». Близкие отношения с проповедником были ей выгодны, только поэтому Бастиан оказался среди тех немногих, кто точно знал, что Танцующая с Тенями существует. А вовсе не благодаря своему красноречию на семейных вечерах. К сожалению, вряд ли он мог успешно шантажировать невестку, и не только потому, что ее агентурная сеть оплела верхний, средний и даже нижний город. Они были связаны тайнами слишком крепко.