***
Кайе Маджерин походила на мраморное изваяние. В пустом зале не было ни членов Духовного совета, ни даже священников-телохранителей, охранявших понтифика. Только она, нунций Хершел и Бастиан. Оба замерли у подножия ступеней, ведущих к ее трону. За ним исполинская золотая статуя Императора-Искупителя отстранялась от них скрещенными на груди руками. На коленях Маджерин лежал развернутый свиток. Она слушала, но не смотрела на исповедника. Ее взгляд был направлен в пустоту, как будто она представляла сейчас весь недремлющий улей — и ворочающееся в нем зло, медленно, но верно проталкивающее свои разлагающиеся щупальца в сердце каждой семьи. Именно так однажды Титанида уже погрязла в ереси. Бастиан говорил — и его собственный голос казался все глуше и глуше. Нунций пристально смотрел на него, готовый вмешаться в любую минуту. Настороженное выражение, которое его лицо всегда сохраняло, сейчас стало жестче. Стальным указательным пальцем он слегка постукивал по сжатому кулаку левой руки, словно собирался вонзить перо в горло Бастиану, если тот попытается сделать хотя бы шаг к понтифику. Бастиан говорил осторожно и старался быть последовательным. Он рассказал о культисте, которого схватили с поличным на Кри, и о проклятье, которым тот отравлял каждый год крохотную часть переправляемого на Титаниду продовольствия. О том, как Аббе сделали предателем в стенах семинарии святого Скарата. О том, что его подельники здесь тщательно выбирают жертв и заражают их омерзительной болезнью, рождающей отчаяние и страх, отнимающей веру, ведущей к погибели — или предательству. О том, что вырос в семье, на которую тоже легла зловещая тень Хаоса, и потому точно знает: заговор — не плод воображения безумного культиста. Рука в белой перчатке смяла край пергамента. Когда он замолчал, Маджерин впервые выдала эмоции. — Всевидящий Император, будь милосерден, — она сотворила аквилу, — хотя мы и недостойны этого. — Мы Твои воины и Твои слуги, — нунций присоединился к молитве, — мы прозрели сердцем и освободились от лицемерия, тщеславия и лжи… Бастиан поднял глаза, вглядываясь в бесстрастные глазницы черепа Императора-Искупителя. — …но приняли оковы ненависти, презрения и злобы к грязным тварям, ксеносам и еретикам, — прошептал он. Надорванный голос понтифика причинял Бастиану боль. Когда он представлял себя освободителем Терпсихоры, стоящим рядом с ней, то не ожидал, что это произойдет так. Что вместо свободы он принесет смерть. Вместо любви Императора — Его гнев. «Я буду спасать заблудших и карать отступников», — повторил он про себя. — Когда его высокопреосвященство доверил мне этот мир, я подумала: не может быть, чтобы в сердцах детей возлюбленного Бога-Императора грех скрывался с самого рождения, — горечь была сдержанной. Она могла жалеть Терпсихору, но еще — обязана была возненавидеть. — Я хотела вернуть им надежду. Я ошиблась. Этот мир не заслуживает Его любви. «Помоги мне, прошу, помоги мне», — рука Бастиана дрогнула. — Жители этого мира отвергают Его свет, — она покачала головой. — Мне больно думать о невинных жертвах и ереси в рядах Его вернейших слуг. Я хотела, чтобы со временем Титанида засияла вновь, но… сам Император направил тебя, брат Ксавье, чтобы не дать мне ошибиться. Чтобы очиститься, этому миру придется пережить второе Покаяние. Она взглянула на нунция, и тот коротко кивнул: — Я одобряю. Мы отыщем предателей и казним их. Все, кого коснулась порча, заклеймены Великим Врагом. Они умрут, и пусть Бог-Император будет милосерден к их душам. Бастиан пошатнулся. Нунций приговорил почти весь верхний город к смерти, но в его голосе не было и толики сочувствия. Нести в себе болезнь — значит оскорблять Его… Зло не коснется тех, кто чист душой, так говорит Имперское Кредо. То, что он слышал сейчас, было самым большим страхом любого титанидца. — Это обезглавит планету, — вздохнула понтифик. — Столица не сможет… исполнять свои функции. В этом списке почти все дворянские семьи. Стольких Экклезиархия не казнила во время Покаяния… — Титанида переживала это раньше, — ровно откликнулся нунций. — Насколько мы знаем, культисты выбрали Терпсихору. Придется испытать Мельпомену и Каллиопу, но будем молиться, что в наказании нуждается только один город. — Я считала, эдикт несправедлив, — вздохнула понтифик. — А оказалось, недостаточно строг. Она любила Титаниду. Бастиан слышал ее обращения к горожанам, видел ее во время службы… Кайе Маджерин, как и он, хотела помочь этому миру. Поэтому он так стремился оказаться перед ней, поговорить с ней лично. — Позвольте мне сказать, ваше преосвященство, — ее взгляд был ощутимым, тяжелым, внимательным. Она кивнула, и Бастиан продолжил: — Терпсихора — город, пронизанный страхом от нижних уровней до самой верхушки. Эдикт — один из инструментов, заставляющих нас испытывать страх. Другой инструмент — это дети. Страх открыл Хаосу путь в Терпсихору, но у нас нет выбора… кроме как бояться. — Я верю твоим словам, брат Ксавье, — кивнула Маджерин, — но страх показать себя неверными и недостойными перед Богом-Императором делает нас сильнее, а не слабее. А враги человечества выбирают слабейших. Порчу необходимо выжигать. «Я ничего не боюсь, потому что Ты со мной». — Великий Враг выбрал детей, — он смотрел только вверх, в глаза Маджерин, и был рад, что не видит стоящего по правую руку нунция. Бастиан понимал, что у него нет шансов достучаться до его сердца. Но понтифик должна была понять. — Тех, у кого нет и шанса воспротивиться злу. Ни они, ни их родители не знают, в чем причина смертельной болезни. — Я разделила бы твое сочувствие, — голос понтифика стал жестче, — если бы, обеспокоенные судьбой детей, семьи Терпсихоры пришли к Святой Церкви. Но они утаивали правду. Любой ценой старались сохранить маску лжи, обманывая нас, — она предупреждающе подняла руку, не давая ему сказать. — Ты тоже обманывал нас. Бастиан поперхнулся словами. — Я никогда не предавал Его… — выдавил он. — Я верю. Но ты лгал Святой Церкви, как лгут твои родители и брат. Ты не раскрыл обман Таспаров, когда узнал о нем. Предпочел нанять Театр, а не прийти к Духовному совету. Бастиан опустил голову. Чтобы объяснить происхождение списка, не понадобилось даже выдумывать запутанную ложь: его телохранитель был агентом Театра, через Гермеса Бастиан и нанял их. Если понтифик и нунций пожелают докопаться до истины, пусть узнают правду о Гермесе. Пусть обвинят Бастиана в связи с Театром — но не Леонарда и Сайару. Конечно, это выдало Хершелу агента Театра в свите. Бастиан сказал, что просто обнаружил список имен в своем кабинете на Кри, но не сомневался, что нунций так это не оставит. Сайара потеряет своего человека, хотя… Скорее всего, она сама погибнет в очищающем огне. «Я не дам тебе в руки оружие, с которым ты сможешь превратить жизнь десятков семей в ад, чего бы ты ни хотел на самом деле», — сказала она, когда отказывалась выполнить его просьбу. Как она была права! Понимала ли она, что подписывает смертный приговор Терпсихоре, когда отправляла послание для Бастиана на Кри? — Должен сказать, что мы бы спугнули истинных виновников, если бы начали изнутри, — вмешался нунций. — Я не оправдываю исповедника, но это факт: культисты не подозревают, что мы уже готовы принести им возмездие. Если мы будем действовать обдуманно и безжалостно, не уцелеет ни один предатель. — Я не отрицаю, что боялся, как и все, — Бастиан не обратил внимания на попытку Хершела прервать его. — Но я был свидетелем того, сколько боли принес культ. Не я один искал спасения от страха у Него. Подумайте: еретики осторожничают. Они аккуратны. Кто знал, что не только его ребенка настигла болезнь? Кто мог утверждать, что это не кара Бога-Императора за грехи прошлого, как говорит «Эдикт», а хитрая месть Его отвратительного врага? — он сжал кулак. — То, что вы говорите, недостойно вашего сана. Бастиан поднял руку, останавливая нунция. Нет, он говорит с понтификом, и он скажет все до конца! — Да, были те, кто боялся подозрений или слишком любил своих детей, чтобы убить их, но многие были честны и с достоинством шли на жертву. Среди имен в этом списке — самые преданные семьи, даже Бару! По записям Сайары, один из его многочисленных племянников умер, едва дожив до поступления в семинарию. Понтифик выпрямилась и сделала шаг вниз. — Исключений не будет. — Подумайте, ваше преосвященство! — он не хотел, чтобы его голос звучал отчаянно. — Хаос замер на пороге в ожидании резни! Убив их всех, вы принесете лишь наслаждение Великому Врагу. Это то, чего он стремится добиться! Паника, ужас перед смертью — то, ради чего культисты разжигали эпидемию в среднем городе, — доказательств у Бастиана не было; он убил Аббе, так и не спросив об этом. Но если семинария выпускала хотя бы одного-двух предателей в десятилетие, культ мог разрастись вглубь улья. — Наш враг питается этим страхом! «Пусть она услышит меня, — билось в голове, — пусть поверит… Покажи ей, что я прав!» — Мы можем противопоставить грязной чумной твари то, что заставит ее отступить навеки. Жизнь! Можем доказать, что свет Императора сияет над этим миром, что вера побеждает страх. Что Его детям не страшна порча. Понтифик переглянулась с нунцием, тот скептически поджал губы. — На корабле его превосходительства — весь «табак», который я смог забрать с Кри, — Бастиан боялся остановиться, боялся замолчать. — Если верить этому списку, еретики отравляют не больше двух-трех семей в год. Лекарства хватит на всех детей, кто болен сейчас. Нунций нехотя кивнул: — По просьбе исповедника Валена я действительно взял этот груз. Есть косвенные доказательства, что дым этого растения изгоняет зло. Я могу обсудить с вами подробности позже, — добавил он недовольным тоном. — Не только косвенные, — вмешался Бастиан. — Мой брат был болен, но выжил, благодаря именно ему. Я не знаю, как контрабанда к нему попала, но… Он верит, что его спас Бог-Император. Я в это верю. И это правда. — Ты предлагаешь дым травы с Кри вместо очищающего огня? — понтифик окинула его изучающим взглядом. — Я говорю о спасении их душ, — у Бастиана перед глазами стояла ухмылка Аббе. «Любимое дитя Нургла…» Его передернуло от отвращения. — Мы же не можем собственноручно устроить самое большое жертвоприношение… и, возможно, обречь их на вечные муки?.. Это проклятье, которого они не просили, которого они не заслужили, и… — Вам следовало бы верить, что Император спасет невинных, исповедник, — отрезал нунций. — Дворянские семьи Терпсихоры распространили порчу своим молчанием. Неверием. Святая Церковь не может такое простить. Они не послушают, понял Бастиан. Рука невольно опустилась. — Ересь и ложь не заслуживают прощения, — подтвердил он. — Но вы знаете, что такое быть ребенком на Терпсихоре? Старшим ребенком? Эти дети живут с мыслью, что Император послал им испытание. Что они должны выдержать его любой ценой, показать себя достойно перед лицом смерти. Страх — удел тех, кто допускает размышления: верить или не верить, жертвовать или не жертвовать. Для детей все иначе! — голос все-таки сорвался. — Ваше преосвященство, я умоляю вас, не начинайте бойню. Кайе Маджерин свернула пергамент. Она… хотя бы думала о его словах. Хершел, глаза, уши, а главное — голос кардинала астра на Титаниде, и не собирался слушать. Он сделал несколько шагов и оказался между Бастианом и понтификом. — У вашего брата есть дети? — спросил он. Он раздражающе мерно постукивал металлическим указательным пальцем по локтю, задевая камни, украшавшие рукава. — Нунций? — В отличие от меня и ее преосвященства, вы — терпсихорец, как вы сами верно заметили. Вы будете грызться за своих родственников до смерти, — голос был ледяным. — Отвечайте на вопрос. — Дочь, — Бастиан почувствовал себя выбитым из колеи. — Она больна. В темных линзах он видел собственное, искаженное отражение. — Вы хотите спасти ее? Конечно, он хотел. Спасти Лиз. Дочь Лесье. Тех детей, которых даже не видел. — Я хочу спасти Терпсихору, — всегда хотел. Даже тогда, когда не представлял, что будут значить эти слова в будущем. — Я хочу торжества Его света. Если бы Он не хотел показать нам этот путь, разве Он спас бы моего брата? Открыл бы мне лекарство? Нунций скривился. Маджерин снова смотрела на него — странно, полувопросительно, как будто могла что-то прочесть по его лицу, исчерченному серебряными цепочками. — Я поняла тебя, брат Ксавье. Бастиан заметил, что прикусил губу — почти ничего не чувствующую темную кожу с правой стороны. — Я приму решение. Сейчас мы должны сосредоточиться на тех, кто распространил болезнь. На проверку выпускников за семьдесят лет уйдет много времени, — списку Театра Теней нельзя верить безоговорочно. Да что там, Экклезиархия никогда не сможет признаться, что прибегала к услугам этой преступной секты. — Чтобы выследить тех, кто принимает проклятый груз, придется дождаться поставки с Кри. Нунций, вы сказали, что арестовали все товары? — По нашим сведениям, Аббе не успел провести ни одного обряда над ними, но доказательств нет. — Придется снять арест. Здесь мы уничтожим груз, как только вычислим последнего еретика… Пошлите сообщение на Кри, что скоро придут корабли, — она сотворила аквилу. — Нам придется ждать и быть осторожными. Пусть Бог-Император благословит нас. — Ожидание болезненно, — откликнулся нунций, — но я согласен с тем, что ситуация требует осторожности с нашей стороны. Никто не должен избежать возмездия. Статуя Императора возвышалась над ними — зловеще, угрожающе. «Ты правда хочешь этого? — Бастиан сглотнул. — Ведь в Твоем сердце есть милосердие! Пусть они одумаются…» Понтифик спустилась к нему и теперь стояла совсем близко. На торжественной покаянной службе она казалась невозмутимой, непоколебимой, но сейчас Бастиан видел в ее глазах тоску и задумчивость. — Ты часть заговора, брат Ксавье. Пока мы проверяем твои слова, ты будешь нашим гостем. Если ты и вправду разорвал порочный круг, — голос стал тише, — значит, Император явил нам свое милосердие.***
«Не нужно мне ни славы, ни покоя, Веди меня — сразить врагов Твоих, Позволь мне выжечь каждого из них. Я не устану, пока Ты со мною. Прошу, утешь меня, о Император, Чем час темней, тем Твой сильнее свет…» Бастиан перевернул страницу и с улыбкой прочел там: «в темнейший час?». Оказалось, Марел умел писать неровно, неаккуратно: резкие росчерки, не доведенные линии букв, прыгающих по бумаге. Перо Кассандры поскрипывало. Она всегда работала за столом, а Бастиан оттащил кресло в угол и предпочитал читать там. Как будто она здесь — исповедница, а он — молчаливый гость в кабинете. Все помещения его новой тюрьмы — даже менее роскошной, чем на корабле кардинальского посланника — всегда оставались душными. Всю жизнь он провел под искусственным светом, дыша переработанным воздухом, но за несколько недель на Кри будто успел привыкнуть и к солнцу, и к запахам. Первые недели Бастиан метался в бессильном гневе, провожаемый удрученным взглядом послушницы. Понтифик не поверила ему, более того, он для нее — «часть заговора»! Массовое жертвоприношение не поможет Титаниде, только задушит последнюю надежду! Как они смеют — крутилось в голове — запирать его, затыкать? Он — тот, кто раскрыл заговор, он — голос Бога-Императора… Гордыня. Так это называется. Культ едва не сделал его частью заговора, частью великого предательства, частью разложения Терпсихоры, но Император спас его, открыл достаточно, чтобы Бастиан сплел все ниточки. Это не достижение — быть верным слугой Империума. Это обязанность. Человек мал, а Экклезиархия существует тысячелетиями. Нунций Хершел и понтифик Маджерин избраны кардиналом, он обязан верить в их мудрость. Ярость уступила место отчаянию, надежда почти истлела. Кайе Маджерин собиралась ждать поставки с Кри, но даже если она ждет, что с того? Бастиан обращался к тюремщикам в фиолетово-белых одеждах, говорил, что просит о встрече. С понтификом, с нунцием — с кем угодно, к кому он мог бы воззвать, но не получал ответа. Бастиан все ждал, когда вернутся зловещие сны, его мучили предчувствия. Он боялся, что души тех, кто, как и он, стал жертвой культа, не спасутся, а погибнут. Враг незримо здесь, и он лишь насытится пошатнувшейся верой людей, которых смог опутать. И всех, кто переживет второе Покаяние. А когда он насытится… то придет? Однако спал Бастиан безмятежно, без сновидений. На второй месяц он смирился с тем, что, возможно, верхний город Терпсихоры уже опустошен. Жизнь остановилась, потому что все главенствующие посты занимали члены благородных семей. Костры отпылали. А он останется здесь заключенным навечно, ведь он дышал Хаосом и жил во лжи… «Так почему мы здесь?» — спросила его Аталанта, выдержав, наверное, дня три рассматривания голых стен. Что он мог ответить? «Нет, ну сколько можно! Вы издеваетесь, монсеньор?» — воскликнула она спустя еще неделю и попыталась вызвать одного из их охранников на тренировочный поединок. Ответом на его молчаливое несогласие стал полет стула в закрывающуюся дверь. «Лучше бы нас просто казнили», — сказала она, упав духом, и два дня вставала с постели только для молитвы. Несколько простых, мрачных комнат, отведенных исповеднику и его маленькой свите под Храмом Искупления, пробуждали в ней ненависть — и немного клаустрофобии. Если она так же ярилась в стенах семинарии, ясно, почему настоятель Рул Танис отговаривал Бастиана брать ее в послушницы. Но их не собирались казнить. Нунций прислал целую процессию магосов биологис; они осматривали раны, расспрашивали Бастиана о функционале аугметики — и не задали ни одного вопроса о том, как он пострадал. Тот сеанс был единственной возможностью узнать что-то о происходящем вне стен Храма Искупления, но Бастиан ей не воспользовался. Магос и его помощники не знали даже имени своего клиента. Никому в Терпсихоре не было известно, что Бастиан Вален вернулся с Кри. Расследованию Хершела можно было помешать одним неверным словом. Бастиан не собирался предавать доверие Церкви. А еще он понимал: создание аугметики не имело бы смысла, если бы Экклезиархия собиралась возвести исповедника Валена на костер. У Александра Хершела есть планы на него… и придется им подчиниться. Теперь он больше беспокоился об Аталанте. Раз за разом приходилось убеждать ее в том, что их заключение — не кара, а испытание веры. Вера может пошатнуться — Бастиан особенно остро осознавал это теперь, зная истории Аббе и Таши. Как только ты допускаешь, что Император несправедлив к тебе, — делаешь шаг во тьму. Аталанта видела слуг демона — бездумных мертвецов и еретичку, наделенную дарами Хаоса. Сражалась с мертвецами, порожденными проклятой землей. Она преувеличенно храбрилась, вспоминая о тех наполненных отчаянием днях, и было видно: ей кажется, что именно победа, одержанная в открытом бою, где они встретились с врагом лицом к лицу, и есть причина мрачной неизвестности. Ей семнадцать — и хотя она точно не «скромная послушница», а настоящий воин Императора, она еще и аколит, которому нужно слово наставника. Нужно молиться с кем-то рядом, нужно рассказывать еще кому-то — а не только Ему — о страданиях души и жажде… осознания своей правоты. Она вновь взъярится, если когда-нибудь узнает, о чем Бастиан молчал. Кассандра все еще работала над рассказом, который собиралась передать в архив Ордена Святого Слова. Аталанта однажды неуместно выпалила, что нунций может просто «сжечь эти записи вместе с нами», Бастиан остановил ее, но потом заметил, что Кассандра не потеряла невозмутимости. Она тоже не знала о заговоре, но видела, что исповедник сходит с ума — и все, что оставалось, это молиться и продолжать писать. «Я приложу ваши рисунки, — пошутила она, — когда-нибудь они станут священными реликвиями». «Давай я потренируюсь в риторике и тебя отругаю, — фыркнула Аталанта, когда Бастиан в ответ на это только покачал головой. — А то монсеньор не в настроении возмущаться». «Боюсь, ты просто сломаешь еще один стул…» Когда они препирались, Бастиану было даже спокойнее. — Нашли что-то интересное? — спросила Кассандра, отрываясь от пергамента. — Марел переводил «Преследование виновных». Поэму об исповеднике Фойваре, ученике Скарата, — откликнулся он. — Вышло простовато, но… на любительские стихи друзей смотришь немного иначе. Он не мог объяснить себе, почему захватил с Кри папку Марела. Во время перелета он слишком сильно волновался, чтобы читать что-то кроме священных текстов. Здесь его так долго переполняли эмоции, что было не до стихов. Он случайно нашел ее среди немногих личных вещей всего пару дней назад. — Кажется, все тренируются с большими формами на «Persecutio noxiorum», — заметила Кассандра. — Я тоже в юности пыталась переложить ее на низкий готик. И — нет, я не хочу, чтобы вы это видели. Бастиан успел лишь вскользь улыбнуться. В эту минуту Аталанта открыла дверь в кабинет — она давно перестала стучаться — и заявила: — Его превосходительство прислал еще одного болвана. Он знает только фразу «нунций Хершел просит исповедника прийти». Было непросто спокойно убрать листы в папку и положить ее на стол. Время в комфортном заключении текло, как в варпе или на Крыле в темные для Кри времена: дни путались, сливались. Но по подсчетам Бастиана примерно в этом месяце корабли с продуктами, если Император очистил им путь сквозь непостоянный варп, должны были достичь Титаниды.***
Леонард не был скован, оружие осталось при нем, но все же он понимал: происходящее равносильно аресту. Он стоял, напряженно расправив плечи, и ждал, когда к нему обратятся из темноты. Сколько времени он провел в ожидании? Бастиан смотрел на него с балкона. Нунций привел его сюда, в зал, где дознаватели Экклезиархии допрашивали тех, кто вызывал у них подозрения или опасения. «Комната истины», где дознание все еще имеет форму разговора. Тех, чья вина была доказана, сразу тащили в каменные мешки казематов. Бастиан видел, что умеют опытные палачи, и был рад, что Леонард стоит именно здесь. — Мы не могли допросить вашего брата раньше, — поделился нунций, облокачиваясь на перила. Снизу Леонард ничего не мог увидеть: потолок терялся во тьме. Поле, окружавшее балкон, заглушало звуки и тот слабый свет, что проникал из коридора. — Понтифик ведь поручила ему перевозку продуктов. — Вы в чем-то… подозреваете его? — спросил Бастиан. Сердце едва не замерло от ужаса, и вряд ли он смог скрыть волнение. Нет. Леонард не служит культу, только не он! Хотя… а как же таинственным образом попавший ему в руки табак кри, «чудесное выздоровление»? На крайний случай, больная дочь — доказательство того, что он не может быть предателем… «О чем я думаю? — Бастиан не сразу сладил с потоком отчаянных мыслей. — Я знаю его, как никто другой. Они подозревают его, я должен защитить». — В чудесном излечении, — в полутьме серебристые аквилы и символы Экклезиархии на лице Хершела едва поблескивали. — Все это время мы сдерживали гнев, но теперь у нас есть имена всех, кто предал Его. Исповедник, скажу, что вы глубоко погрязли в этом деле, — вздохнул он. — Август Тойле руководил культом в Терпсихоре. Бастиан невольно сжал руку в кулак. Тойле, правая рука архидьякона Дюшера, обладал всеми возможностями, чтобы забирать и направлять проклятые грузы. Он наверняка действовал через третьих лиц, но если расследование нунция было успешным… — Он схвачен? — Мы запланировали совместную операцию с Адептус Арбитрес, чтобы уничтожить культ одним ударом. К счастью, пособников Великого Врага меньше, чем зараженных детей. Гнев Святой Церкви настигнет их уже сегодня. Экклезиархия как правило предпочитала не длительные расследования, а стремительные радикальные меры. Хершел и Маджерин необычайно долго воздерживались от необходимости превратить верхний город Терпсихоры в огромный костер. — Хвала Императору… Бастиан был искренен. Отчасти ему, как Аталанте, хотелось вцепиться нунцию в лицо, но за месяцы неведения он успел признать: решение ждать, пока культисты не выдадут себя, было мудрым. Спасение детей или расправа над лгавшими Экклезиархии дворянами — и то, и другое позволило бы врагам затаиться. Ради Императора приходилось сохранять холодный рассудок, пока сердце пылало ненавистью. — Теперь пришла пора воспользоваться вашим подарком. Нунций вел себя так, будто не сажал исповедника под замок. Возвращение с Кри исповедника Валена — с боевыми ранениями, с какими-то тайными делами в Храме Искупления — вызвало бы подозрения у тех, кого культ воспитал в тени Экклезиархии. Бастиан понимал это и не спорил, но все же… невозмутимость нунция обескураживала. — Понтифик приняла решение, — Хершел говорил неторопливо, как если бы последний раз они с Бастианом виделись вчера, и за это время не произошло ничего стоящего внимания. — Вы убедили ее, исповедник. Я не сразу занял вашу сторону. Однако пусть я и предпочитаю проверенные временем решения, я еще знаю Песни. Леонард вдруг поднял голову, как будто услышал что-то, хотя — не мог. Пятно света внизу, в котором он стоял, было бледным и желтым. Он выглядел подавленным. Он знал, что есть немало причин, по которым Экклезиархия может потребовать от него покаяния… Бастиан не сомневался, что Леонард готов покаяться во всем… почти. Если бы год назад он сам стоял там, внизу, перед строгой металлической аквилой, и слышал только собственное дыхание, он признался бы? Выдал брата, навлек гнев Экклезиархии на весь свой род? — Леонард Вален заслуживает нашего особого внимания, — продолжил нунций. — Понтифик хочет услышать его самого. Она позволила вам присутствовать. — Понтифик здесь? — Она будет слышать наш разговор. Бастиан почувствовал горечь в горле. В последнее время у него не осталось ничего кроме веры: веры в то, что у могущества Бога-Императора нет границ. Чтобы вскрыть нечестивый культ, он провел Бастиана через сам Хаос, позволил ему открыть сердце понтифику. Отчаиваться — означало сомневаться. — Но сначала я хочу объяснить вам, что ждет Терпсихору… Хершел продолжал опираться о перила. Он казался расслабленным, словно во время антракта в театре, он рассуждал о судьбе целого города-улья, слегка поводя рукой в воздухе. Леонард внизу томился неведением и ожиданием. Бастиан знал, что многие начинали говорить, не дожидаясь вопросов. Здесь ты будто один на один с самим Императором, Он молчит, но Его суровый взгляд из темноты пронзает болезненней любых пыточных инструментов. — Понтифик согласна пощадить детей, если благословенные крийские благовония действительно спасут их. Они будут служить Богу-Императору, как и велит «Эдикт об истинной вере». Мы казним всех, кто утаивал детей от Экклезиархии, как еретиков и предателей. Те, чьи семьи затронула порча, но кто поборол преступное искушение, будут замаливать этот грех в монастырях диоцеза. Кроме матерей, — он поднял указательный палец. — Аббе выразился однозначно. Они стали проводниками Великого Врага. Раскаяние и смирение сделает их смерть быстрой и легкой. «Никто не бывает чист — но я призову к очищению». — Благодаря вам, исповедник, у всех есть шанс обрести прощение, — темные линзы казались провалами, а серебряные цепочки — ребристыми шрамами. «Все, о чем я просил Тебя, — Бастиан опустил голову, — все, что в наших силах…» — Чем больше душ мы спасаем, тем слабее наши враги и тем сильнее вера, — уверенно сказал он. — Теперь вы можете обратиться к брату, — кивнул Хершел. — Пусть он подтвердит понтифику ваш рассказ. Весь его вид говорил: «Я слежу за вами, и если у меня будет хоть малейшее подозрение, я сожгу вас обоих». Когда Бастиан окончательно сменил статус исповедника, голоса Бога-Императора, на статус пленника, у которого нет собственной воли? В тот момент, когда Он помог ему изгнать демона с Кри? Когда прилетел сюда, чтобы отстоять хотя бы немного жизней, потому что каждая — того стоит? Бастиан вдавил кнопку на микрофоне, та вошла с громким щелчком. — Леонард, — тихо сказал он. — Бастиан! — узнавание было мгновенным. Леонард испытывал сразу и облегчение, и удивление. — Ты здесь именно по той причине, о которой ты думаешь, Лео, — Бастиан постарался забыть о Хершеле. Пока механикумы не привинтили ему новый глаз, не замечать людей было так легко. — Ты наконец-то можешь покаяться в том, что терзает тебя с детства, и тебя выслушают. Брат закрыл глаза. Балкон был частью темноты над ним, а голос шел из динамиков, окружавших допрашиваемого внизу. В комнате как будто были только они — и третий, вечный свидетель всего, что происходит в галактике и в человеческих сердцах. — Я здесь как исповедник, не как твой брат, Леонард. Будь честен. Леонард, должно быть, тоже хорошо помнит их последний разговор. Обвинения в гордыне и неверии. «Я знаю, что нужно Титаниде», — сказал Бастиан сгоряча. Тогда он не знал, но сейчас… Титаниде нужно вскрыть гнойник и позволить нечистому злу вытечь. Сейчас хотелось извиниться. За неоправданные обвинения, за мелочность — за все. Но Бастиан и правда здесь не как брат… — Клянусь, — в голосе слышалось облегчение. — Душой и телом я служу Богу-Императору Человечества. Пусть Он отвернется от меня, если я солгу. — Император уже слышал правду, — ведь всякий раз, когда Леонард молился Ему, он просил прощения за преступное молчание. — Ты лишь повторяешь ее Его слугам, — Бастиан обернулся к нунцию. Тот кивнул и жестом попросил исповедника отойти. То, что Хершел лично собирался вести допрос, говорило об особой секретности. — Итак, ты — старший сын Альмера и Софии Валенов. Он не был здесь ни лордом, ни Хранителем Печати. — Да, — Леонард моргнул, когда услышал незнакомый голос, но ни о чем не спросил. — Я родился на несколько минут раньше Бастиана. — Ты был болен? Поза изменилась, плечи опустились: — Да. Я умирал от неизвестной болезни легких. Когда нам с братом исполнилось семь, родители отправили Бастиана в семинарию вместо меня. — Почему? — Они никогда не объясняли свое решение. Я пытался узнать, но мать плакала, а отец просто не отвечал. Я перестал спрашивать. — Они поставили любовь к ребенку выше любви к Богу-Императору. Бастиан вздохнул. Он помнил, что поначалу сам думал точно так же. Он не желал брату смерти, но ведь все было предрешено. Однако он понял, что ошибался, задолго до окончания семинарии. Судьбу целого рода не решают, следуя эмоциям… — Нет, — голос Леонарда дрогнул. — Нет. Я уверен, они хотели доказать свою чистоту Экклезиархии. Мы близнецы. Кто знает, кто на самом деле — старший? Кто-нибудь наверняка решил бы, что они отдали больного ребенка и воспитали здорового наследника… Это было бы неправильной… расстановкой приоритетов. Как будто бы они откупились от «Эдикта» наиболее выгодным образом. Бастиан опустил голову. Леонард тоже не допускал мысли, что их родители просто не хотели убивать собственного сына… Он ведь сам готовился принести жертву, отдать Лиз в семинарию. О смерти можно сожалеть, но жизнь одного человека значит так мало. По сравнению с положением всего рода. — У нашей семьи сложные отношения со Святой Церковью. Мануфактории и… культ Омниссии, — он действительно говорил откровенно. — Герцог должен думать о репутации семьи. Ни я, ни Бастиан не могли повлиять на решение родителей. — Болезнь была тяжелой. Скорее всего, ты бы умер в семинарии, верно? — Я… — Леонард запнулся. — Я был готов. Клянусь, Бастиан, ты… — Твой брат уже сказал тебе все, что нужно, — спокойно перебил нунций. — Тебе нужна его помощь, чтобы говорить правду? — Нет. Раньше — была нужна. Раньше, когда Бастиан был единственным слушателем, от которого можно было ничего не скрывать. Только он — и Сайара. — Я… мои родители совершили ошибку, я точно знаю. Милосердный Император спас мне жизнь. Я должен был исполнить свое предназначение, но… у рода Валенов нет других наследников. Мой брат взял на себя не меньше вины, он следовал моему пути, и я последовал — его. Бастиан вцепился в холодные перила. Он не раз говорил Леонарду, что из того паршивый глава одной из самых могущественных семей Терпсихоры, и теперь эти слова играли другими красками. Служение Императору не было наказанием, не было ошибкой — Бастиан всегда знал, что должен был заседать в Коллегии, но никогда не… сожалел о принятом сане. А вот Леонард сожалел каждую минуту жизни. — Ты пошел на поправку сразу после того, как брат занял твое место? — Нет, — Леонард покачал головой. — Мое состояние ухудшалось, не стремительно, но неотвратимо. — Ты умирал. О чем ты думал тогда? Тон Хершела был строгим и требовательным. Допрос, напомнил себе Бастиан. Допрос — не принятие исповеди. — О том, что мы подвели Его. Мы все. Я ждал смерти с нетерпением. Бастиан будто бы снова видел Леонарда худым, бледным, лежащим в постели в окружении книг. Они тогда не были так похожи… да и теперь едва ли кто-то перепутает их. — Смерть не избавила бы тебя от греха. Должно быть, происходящее напоминает Леонарду оживший кошмар. Вдруг вскрывшаяся правда — открытая Экклезиархии родным братом — голос, призывающий к покаянию, но не обещающий прощения… В этой комнате не было Императора — то есть, конечно, Он повсюду наблюдает за людьми, но сейчас говорит не Он. Это говорит Александр Хершел, преследующий свои цели. А слушает — понтифик, которой нужно удостовериться в странных показаниях исповедника и кардинальского нунция, вдруг поддержавшего идею окуривать больных. Однако Лео все представляется иначе. Круг света, высвечивающий каждое, даже маленькое пятно греха. Непроглядная темнота, скрывающая истинного Бога от грешника, падшего слишком низко. — Жизнь тоже, — тихо ответил Леонард. — Я иногда отключал очистные аппараты — магос Трайфус заметил это и поменял… управление, я больше не мог добраться до переключателей. Я покидал свою комнату, дышал неочищенным воздухом. Если мне было предначертано умереть, я хотел сделать это ради Него… как и случилось бы, если бы мы не нарушили эдикт. — Но ты не умер. Леонард медленно кивнул пустоте над собой. — Мне было двенадцать, когда болезнь отступила. Возможно, из-за нового лечения, но… — он неопределенно повел плечами. — Никто не властен над нашими жизнями, кроме Него. Хершел поджал губы. Закачалась миниатюрная сережка, пронзающая нижнюю губу. — Я не пытаюсь оправдаться, — Леонард закрыл лицо ладонью и несколько мгновений собирался с мыслями. — Я… я просил Его об испытании… о шансе… доказать, что преступление против эдикта не… значит, что в наших сердцах нет веры. Бастиан… он стал исповедником. Я… мне оставалось достойно служить Терпсихоре. — И лгать Церкви. — И каяться, — прошептал Бастиан, не сдержавшись. Хершел чуть обернулся к нему; темные линзы аугметики не выражали недовольства. Леонард, кажется, не услышал. Должно быть, микрофон был не слишком чутким. — Жить во лжи — это наказание, нунций. — Да, я лгал, — Леонард прижал скрещенные ладони к груди. — Я не прошу о снисхождении. — Никто не обещает тебе снисхождения. Бастиан никогда не разделял отчаяние брата. Он понимал его, заботился о нем, беспокоился о его душе, но… Сейчас невольно вспоминались все их разговоры: от исповедей, когда Леонард позволял голосу дрожать — чего, будучи лордом Валеном, не мог разрешить себе нигде более, — до споров… до последней ссоры. — Когда ты начал курить? Глаза Леонарда округлились. В них читалось недоумение: вопрос сбил его с толку. Бастиан видел, брат смирился уже со всем, что должно последовать за этим разговором, с разоблачением семьи… и тут в него словно плеснули холодной водой. — Я смог… я… в четырнадцать. Хершел в задумчивости обхватил пальцами подбородок. В груди Бастиана похолодело: цифры не сходились. «Мой страх ничтожен, а моя вера сильна…» — Расскажи об этом. Леонард неуверенно опустил руки, сплетая пальцы. — Понимаю. Я… — кажется, он сомневался, выдавать ли своего поставщика; очень недолго, но все же. Контрабанда не шла в сравнение с грехом, в котором много лет жила семья Валенов, наверняка он недоумевал, почему его стали спрашивать об этом. — Я выкупаю его у старшего помощника капитана «Золотой аквилы». Его зовут Нолоши Торгайд, он… много лет привозит табак на Титаниду. Начал еще до… до того, как я выздоровел, — он замолчал, не зная, о чем должен говорить. — И ты куришь его с четырнадцати? — Да, — осторожный ответ. — Твое существование все еще было тайной, как принято в Терпсихоре, не так ли? — подтолкнул его нунций Хершел. — Ты не мог сам найти нужного человека, связаться с ним, расплатиться с ним, верно? — Это… долгая история… — Леонард там, внизу, нахмурился. Сердце Бастиана забилось сильнее. — Я не уверен, что понимаю… — Ты поклялся ничего не утаивать, — напомнил Хершел жестко. — Не пытайся уклониться от ответа. «Прошу, пусть он у него будет!» — подумал Бастиан, поднимая взгляд в ту же темноту, в которую смотрел сейчас брат.***
«Его спасла случайность, — так сказал нунций, когда допрос был закончен, и слабый свет, падавший на Леонарда, погас, оставив того в темноте. — Или же чудо». Интерпретация оставалась на совести слушателей, и у Бастиана не было сомнений, какой выбор — правильный. Если бы не эта случайность, он никогда бы не понял Песнь о Священном Дыме. Слово «чудо» следовало произносить с опасением. С осторожностью. С особым уважением. Но оно звучало уместно. Валены заботились о безопасности родового гнезда, но нельзя было вовсе отделить один мир от другого. Кто-то должен быть связующим звеном, заботиться о снабжении, иметь возможность «перешагнуть» границу. Таких людей выбирали из самых верных. За ними следили, но никогда не держали слишком долго… потому что даже верные могут предать. Тенсай Торгайд сорок лет был управляющим в резиденции герцога, прежде чем переехать в тайные апартаменты Валенов в среднем городе. Он во всех отношениях заслуживал доверия, но имел один недостаток: привязанность к трубке. Такими слугами, как он, дорожат, порой им прощают слабости, но новое повышение сопровождалось строгим условием: он должен забыть о своей привычке. Торгайд сменил предыдущего управляющего, когда Леонарду исполнилось двенадцать. Уже пять лет он мучился от того, что никак не может умереть. Родители были редкими гостями: Бастиан хорошо помнил, какой редкой радостью было увидеть мать и отца. Будто чужие люди, они порой заходили в гости, занятые исполнением долга и светской жизнью. Братья росли, с детства представляя себе свое место, свой путь, даже то, как когда-нибудь под Викус Министериус будут жить дети Бастиана… И он будет навещать их так же редко. Это не значило «не любить». Другого варианта просто не существовало. Леонард замкнулся в себе после ухода брата. Мысли о смерти приходили все чаще, но смелости на самоубийство не хватало. Он жаждал любой случайности, которая бы положила конец мучениям. Молил Императора простить его — и забрать, потому что пустота была невыносима. Торгайд не знал, что присматривает за старшим сыном, а не младшим. Он обеспечивал безопасность гнезда, следил за тем, чтобы связи с внешним миром не привели шпионов Театра к наследнику. Его обязанностью вовсе не было общаться с молодым лордом, однако… они стали собеседниками. Однажды Леонард отправился к нему, чтобы обсудить недавно прочитанную книгу. Было не так-то легко ускользнуть от внимания магоса Трайфуса, приходилось дожидаться, пока он запрется в лаборатории, но… одиночество учит терпению. В тот день в комнате Торгайда хозяина не оказалось. Леонард узнал позже, что его вызвала охрана — снаружи началась шумиха, достаточно опасная, чтобы привлечь ненужное внимание. Торгайд единственный мог незаметно покинуть гнездо Валенов и уладить проблему — на этот случай у него было множество инструкций и прикрытий, а также оружие, которое невозможно отследить. Хозяина не было, а на столе лежала трубка, еще теплая. Дымок вился из нее, маня Леонарда чем-то… запретным. Горячим. Опасным. Как благословленные курильницы, которые стали ставить в его комнате после ухода Бастиана в семинарию, только запах был более сильным и горьким. Курить Леонард не умел, он — как Бастиан в племени тана-тари — только поперхнулся дымом. Обжегся, закашлялся еще сильнее обычного… а потом пришлось быстро уйти. Зря управляющий пронес и спрятал подарок своего брата. Леонард в отчаянии вбил себе в голову, что может заставить свое тело сдаться быстрее. Торгайд набивал трубку, только когда был уверен, что его никто не побеспокоит. Отвлечь его и добраться до табака было… приключением. Отчаянной целью. Случай выпадал редко, но… Леонарду некуда было торопиться, кроме как в посмертие. Он признался — с удрученной улыбкой, ведь было так странно вспоминать свою выходку сейчас, в обвинительном круге света — что выкрал часть запасов Торгайда и стал подсыпать в курильницы. Когда надежда на то, что магос Трайфус найдет лекарство, стала совсем ничтожной, герцогиня отправилась на Вирге Фанум и привезла оттуда священное масло и свечи, намоленные под сводами Собора Спасителя Миров, величайшего храма диоцеза. Но никакие благовония не успокаивали Леонарда так, как запах табака Торгайда. Он будто обещал, что скоро все закончится. Брат привозил Торгайду немного — небольшой подарок, сувенир, — а остальное продавал на черном рынке. Пропажу он заметил, и однажды поймал Леонарда с поличным. Он пришел в ужас и проклинал себя за обман. Леонард испугался не меньше: он прекрасно понимал, что, когда вскроется правда, родители казнят Тенсая Торгайда. «Но он хотя бы рассказал, что это за трава, — вздохнул Леонард, — и что значит — курить». Леонард обещал не выдавать Торгайда, если тот отдаст ему часть запаса. Бастиан так и не услышал предположений, почему управляющий согласился. Хотел продлить себе жизнь и скрыть от Валенов свою ошибку? Посочувствовал обреченному мальчику и позволил ему хоть в чем-то поступить так, как хочется? Однако меньше чем через год табак закончился, и попытка незаметно встретиться с братом, чтобы получить еще одну шкатулку, провалилась. Леонард даже не знал, что именно случилось, просто однажды пришел другой управляющий… Последние крошки сухих листьев он сжег незадолго до тринадцатого дня рождения. Вскоре после этого он выздоровел, и в его памяти время, когда кашель стал оставлять его, когда он перестал просыпаться от шороха механодендритов Трайфуса, отреагировавшего на его сиплое дыхание во сне, осталось неразрывно связанным с маленьким и опасным подарком Тенсая Торгайда. «Когда мне исполнилось четырнадцать, я уже дышал полной грудью. Первое, что я потребовал, когда боль и слабость ушли, это крийский табак». Бастиан словно своими ушами услышал, что ответили на это родители, но факт оставался фактом: с тех пор Леонард не расставался с трубкой. Никто, включая его самого, не представлял, что ошибка Торгайда спасла наследнику Валенов жизнь и освободила его душу. Каждый может стать орудием Императора, некоторым не суждено даже узнать об этом.***
Вот теперь Леонард стал узником. Только богатое шитье на одежде говорило о титуле: ни оружия, ни кольца, ни ордена Хранителя Печати на груди. Дверь за Бастианом затворилась, и они наконец-то остались наедине. Стояли напротив друг друга и не могли заговорить. Чувство вины смешивалось со страхом. Лео приподнял руку, как будто хотел обнять брата — они никогда не делали так раньше, — но так и не решился. Неловкое молчание зарядило воздух колючими искрами. — Что… что с тобой случилось? — очень тихо спросил Лео. — Не думаю, что буду теперь пользоваться успехом на приемах… — голос упал. Бастиан прошептал: — Ты думаешь, я предал тебя? — Ты закончил это, — покачал головой Леонард, — закончил пытку. — Но начал нечто более страшное, — возразил он и услышал слезы в собственном голосе. О, ему нельзя показывать слабость. Даже сейчас их слушают. За ними наблюдают. — Я не понимаю… Леонард как всегда казался немного выше; больше не копия исповедника Валена, а его прошлое. — Я объясню, — тихо сказал Бастиан.