***
Бастиан удрученно смотрел на двух священников из свиты нунция, замерших у входа в его кабинет. После оглашения приговора пришлось лично проследить за арестом. Главам домов понадобилось время, чтобы справиться со страхом и… начать молить о прощении, кричать о невиновности или незнании, требовать объяснений. Некоторые события, свершившись, заставляют перейти черту. Кажется, для спасения хороши будут любые средства, но Терпсихоре уже не могли помочь ни их оправдания, ни покаяния, ни мольбы. Бастиан падал с ног. Однако невежливо было бы пройти мимо, упасть на колени рядом с постелью и сделать вид, что гостей и вовсе нет. По мешкам под глазами Аталанты можно было понять, что она не спала всю ночь. Вчера Бастиан усадил их с Кассандрой перед собой и рассказал то, что вскоре должна была узнать вся Терпсихора. Кассандре — потому что ей предстояло задокументировать Второе Покаяние, Аталанте — потому что она не заслуживала незнания. Послушница удивила его вновь, когда вместо возмущения коротко спросила: «И как вы с этим жили, монсеньор?». Она видела болезненное умирание Крыла, теперь увидит, как хирургический нож Экклезиархии вырежет зловредную опухоль — вместе с теми, кого она любила. Корвин-Бару, скорее всего, уцелеют в результате чисток, но личное так мало значило сейчас. Дворяне Терпсихоры думают только о семье… теперь все не так. Она научилась думать о целом мире. Чувствовать его боль. Разделять ее. Такое ощущение, что они оба выросли над прежними представлениями о жизни одновременно: и наставник, и ученица. Аталанта развела руками и прошептала: — Я не могла попросить ее преосвященство и его превосходительство просто зайти в другой раз. — Понтифик тоже здесь? — упавшим голосом спросил Бастиан. Она кивнула в ответ. Явление сразу обоих высших представителей Экклезиархии предвещало новые тревоги. Свой долг перед Императором он уже выполнил, верно? Чего бы они ни хотели, ему больше нечего желать. Его судьбой с самого рождения управлял Бог-Император, Бастиан должен положиться на Него и сейчас. — Если что-то, — осторожно спросила Кассандра, подойдя вплотную и многозначительно взглянув своим единственным глазом в единственный глаз Бастиана, — пойдет… не так, я должна буду?.. — Нет, — твердо сказал он. Она готова защитить его… от чего? «Я ничего не боюсь, — повторил Бастиан, — потому что Ты со мной». Кайе Маджерин сидела в кресле за его столом. На ней была бело-красная мантия с черной траурной вышивкой, подчеркивающая переживания понтифика о судьбе Терпсихоры. Нунций стоял в стороне, у имитации стрельчатого окна. Неизвестно, сколько они прождали в торжественном молчании. Бастиан поклонился и замер на пороге. Нунций жестом пригласил его пройти, указав на стул напротив понтифика. — Садитесь, — сказал он спокойно. — На этот раз это не допрос, а исповедь. Одной рукой было неудобно придерживать ножны и книгу, «присесть» превращалось в своего рода испытание... — Чем я обязан… — Вы сделали то, чего мы от вас ждали, — нунций привычным жестом сцепил пальцы в замок. — И ее преосвященство высказала… предположение, что, возможно, нам не следует больше… водить вас за нос. — Как изысканно, — пробормотала Маджерин. Бастиан нахмурился. После оглашения приговора у него не осталось сил скрывать недоумение. — Прежде чем ее преосвященство начнет рассказ, я предупрежу вас, что Кайе Маджерин входит в число тех немногих Его верных слуг, которым дозволено знать о Кри больше, чем другим, — продолжил Хершел. — Я рассказал ей о том, что произошло на Крыле. Оставалось только кивнуть. — На Кри вас называют святым все — от коменданта до повара. Неважно, как много правды они знают, все говорят: Император любит вас. Получить от вас благословение — будто услышать доброе слово из Его уст. — Я не поддерживаю это, — отрезал Бастиан и перевел взгляд на понтифика. В отличие от Хершела, чья инкрустированная аугметика лишала возможности прочитать эмоции, Кайе Маджерин была открытой собеседницей. Но и она выглядела сейчас невозмутимо. — О том же говорили люди с «Незапятнанного Благочестия», — сказала она. — Ты — особенный человек, брат Ксавье. — Вы… провели расследование, — понял он. — Капитан Фарад собиралась доложить Инквизиции о случившемся… — Ее намерения были благими, но мне пришлось вмешаться, — Хершел развел руками. — Беречь Кри — значит охранять ее от любого внимания. Я не мог допустить, чтобы Инквизиция заполучила корабль. И вас. Никто не удивится исчезновению «Незапятнанного Благочестия». Корабль наш, капитан — наша. Люди… — он развел руками. Бастиан помнил этих людей: испуганных — и вернувших надежду. Ставших не слабее, а крепче в вере после пережитого. — Что стало с экипажем? — спросил он. — Если бы это был… скажем так, обычный инцидент в варпе, корабль продолжил бы служить с прежним экипажем, но… увы. Демон искал вас. Уже тогда я насторожился и запланировал нашу новую встречу, и совсем скоро получил послание с Кри… вы сами нашли демона. В признаниях людей с «Незапятнанного Благочестия» ваше имя звучало слишком часто, слишком отчетливо, чтобы мы могли отпустить их. Они живы и продолжают служить Императору… но так, что никому не смогут рассказать о вас. — Обо мне, — сухо повторил Бастиан. — Не о Кри. — Да, о вас. Потому что мы послали вас на Кри не случайно, — он переглянулся с понтификом. — Ваше преосвященство… Маджерин откинулась на спинку кресла. Она пощипывала перчатку на левой руке, как будто поправляла ее. Обыкновенный жест взволнованного человека. — Двадцать пять лет назад ко мне пришел молодой проповедник. Ты представляешь, сколько труда стоило пройти через все преграды, что между нами были. Но он был так упорен, что я нашла время встретиться с ним. Он рассказал мне историю, которая очень мучила его. Когда-то он был послушником Антуана Валена, старшего брата вашего деда. Антуан стал его наставником, будучи уже очень пожилым священником. Ему нужен был старательный, толковый и смирный помощник не самого высокого происхождения, и он его нашел. Бастиан молчал. — Юноша стал его послушником тайно — к старости Антуан видел врага в каждом встречном… кроме этого аколита. Тот был отличным бойцом и скромным человеком, он быстро удостоился… невероятно сильного доверия Антуана Валена. Без его помощи Антуан почти не мог обходиться: возраст брал свое. Однажды к нему пришел гонец от внука, и он… сорвался с места, а послушника взял с собой. Можете представить, Бастиан, какова была его преданность наставнику? — Маджерин улыбнулась. — Конечно, юношу усыпили, прежде чем провести в самое сокровенное место для твоей семьи. Но тем не менее, он оказался в вашем родовом гнезде. Маджерин подняла взгляд и помолчала, собираясь с мыслями. — Роды твоей матери проходили очень тяжело, — сказала она наконец. Бастиан уже понимал, о чем пойдет речь; знать не мог, но понимал. Однако недоумение лишь нарастало. — Врачи говорили, что поможет только молитва… и Антуан приехал, чтобы молиться за нее. Несмотря ни на что, второй ребенок родился мертвым. Бастиан резко встал. Ворс ковра не дал стулу отодвинуться, тот упал с глухим стуком. «Ты был мертв…» — Слушайте, — жестко произнес нунций. Бастиан развернулся к нему, почти не контролируя себя. Он снова сжимал аквилу на груди, сердце колотилось неистово, и хватал ртом воздух. — Старшего назвали Леонардом, — голос Маджерин звучал буднично. Кровь стучала в висках Бастиана, и ее речь казалась приглушенной. — Герцогиня была безутешна — и, вдобавок, близка к смерти. Антуан остался с ней, а послушник взял тело младшего ребенка и унес в семейную часовню. Всем было не до него, врачи спасали жизнь матери, отец и дед — молились… Послушник положил мертвого младенца перед алтарем и тоже хотел помолиться, но волнение и тоска, ведь он был сердечным и отзывчивым юношей, измотали его. Он задремал… и проснулся от детского крика. — Это ложь! — перебил Бастиан горячо. — Скучаю по тем временам, когда вы каждое слово произносили с большой осторожностью, — вздохнул нунций и наклонился, чтобы поднять стул. Бастиан отшатнулся, словно кардинальский посланник собирался ударить его. — Медики зафиксировали твою смерть, — понтифик вздохнула. — Спустя столько времени мы не можем сказать, была ли это врачебная ошибка… или чудо. — Чудо, — повторил он эхом. «Милосердный Император, единственный владыка вселенной…» «Ты умрешь снова!» — Нет. Нет. Он лгал! — Бастиан стиснул зубы. Черные линзы нунция не выдавали удивления, но губы все же дрогнули. — Антуан Вален взял с послушника клятву молчать, а через четыре года скончался. У молодого проповедника не было протекций, а Валены постарались вычеркнуть его из памяти. На него даже покушался Театр, но безуспешно. Этот юноша был хорошим бойцом. — Исповедник Тальер, — выдавил он, позволяя нунцию усадить себя обратно. Руки у него оказались сильными. «Я служу лишь Тебе, и вера моя абсолютна…» — Да, твой наставник. Он потратил год, чтобы добиться встречи со мной и рассказать об этом. Он нарушил клятву, данную Антуану, потому что не мог жить, зная, что избранный Императором ребенок может… пойти по иной дороге и так и не исполнить свое предназначение. Поперек горла встал комок. — Антуан раскрыл ему немало семейных секретов, — Маджерин сузила глаза. Бастиану казалось, она пришила его взглядом к нунцию, сделала еще одним украшением на его одеянии. — В том числе что София Вален больше не могла иметь детей. Бастиан Вален — мальчик, спасенный всемогущим Богом-Императором — остался единственным наследником. Жизнь дворянина просчитывается наперед — не им самим. «Прекратите! — хотелось закричать Бастиану. — Вы рушите мой мир, вы перечеркиваете все, что я знаю! Прекратите!» «Ты — как они, — рассмеялся почти забытый голос, — как мои дети, в которых я вдохнул истинную жизнь. Ты мертвец, который ходит по земле». «…ты — любимое дитя Нургла…» — выдохнул Аббе перед смертью. — Прости, Бастиан, — вдруг мягко сказала Маджерин, назвав его мирским именем. — Ты не мог быть готов к тому, что я сейчас рассказываю. Мне не хочется причинять тебе боль, но ты заслужил правду. Бог-Император помог тебе сохранить силу воли и рассудок в самые тяжелые минуты. Если тебе тяжело, молись… и Он поможет принять это. Цепкие пальцы нунция наконец-то отпустили плечи. Бастиан обмяк, бессмысленно уставившись в сторону. — Тальер попросил меня… благословить его на невероятную… авантюру. Вряд ли другое слово подойдет, — между бровями пролегла резкая складка. — Он собирался убедить ваших родителей нарушить «Эдикт об истинной вере», но ему было нужно мое… неофициальное позволение. Он не мог действовать сам, хотя, должна сказать, этот юноша ни в чем не сомневался. Я сомневалась, а он — нет… — она вздохнула. — Тальер обещал, что уговорит ваших родителей передать наследство старшему сыну. И он это сделал. Он был таким вдохновленным, окрыленным, что даже меня смог убедить, — улыбка стала чуть мечтательней. — Я внесла то самое изменение в архивы, из-за которого вы попали в семинарию. — Но Театр… но… они никогда не говорили… — Твои родители не знали, что мне все известно. Я и так пошла на риск, Театр не встретил никаких преград, хотя я обычно делаю все, чтобы помешать ему вершить свое сомнительное правосудие. — Из-за слов мальчишки? — Бастиан облизнул губы. — Он… заставил мою семью жить в постоянном страхе! Образ исповедника Тальера треснул в памяти и рассыпался. Бастиан сжал аквилу в ладони, но успокоение не приходило. И сосредоточиться он тоже не мог. — О болезни твоего брата он не знал. Я думаю, что герцог Вален был рад предложенной… альтернативе, хотя и не просил о ней. Тальер сохранил их разговор в тайне, и я не настаивала на ее раскрытии. Я простила грех ваших родителей уже тогда. Жаль, что они не знали этого. Картина медленно снова собиралась воедино. Наставник никогда не чтил эдикт. Он говорил послушнику о любви Императора, о прощении… он заставил Бастиана поверить в особую роль, которую он сможет сыграть в истории Титаниды, и при этом ни полусловом не раскрыл правду! — Я рекомендовал забрать вас у родителей, — сказал нунций, — насильно, если они попробуют противиться. Впрочем, не знаю семьи на Титаниде, которая посмела бы открыто противиться воле Церкви. Такое решение избавило бы Валенов от необходимости совершить преступление, а нас — от хлопот. Вы выросли бы под строгим присмотром Экклезиархии. Но ее преосвященство как всегда поступила слишком мягко, — укор прозвучал обыденно. — Однако она поставила меня в известность, и я решил подождать… пока вы проявите себя. Или же нет. Только не думайте, что меня можно было убедить голословными заверениями, исповедник. Я испытывал проповедника Тальера на ересь не раз и не два, но видел лишь твердую уверенность, что он стал свидетелем подлинного чуда. Духовный совет часто воспринимают как очень консервативный орган, но наша вера — в нашем скептицизме. «Я, увы, вижу больше непростительного цинизма, чем здравомыслия…» — Чудеса нуждаются в проверке, — подтвердила понтифик. — Экклезиархия всегда строго контролирует их. Но еще чудеса легко спугнуть. Если бы ты знал, как мне нужен был герой! — Маджерин снова подалась вперед. — Титанида задыхалась столетиями, а я была связана по рукам и ногам! — Иногда я думаю, что ее преосвященство могла бы высказать это в лицо кардиналу астра, — тихо прокомментировал нунций. — Но степень отчаяния вы можете понять по той драгоценности, что вновь обрела силу в ваших руках, исповедник. Я имею в виду аквилу святого Скарата, конечно. — Свя… Бастиан вновь прижал аквилу, доставшуюся ему в наследство от исповедника Тальера, к груди. — Разумеется, в Храме Искупления хранится копия, — пояснила она спокойно. — Мне нужно было проверить, действительно ли Он избрал тебя. Я была готова на многое, ожидая знака от Него… Я сделала проповедника Тальера одним из наставников в семинарии. Настоятель Рул Танис так возмущался, — она улыбнулась. — Оборванец, который пять лет после выпуска торчал неизвестно где… да еще и вольнодумец. Но все-таки он смирился. И хотя раньше я не могла этого знать, теперь я точно уверена: забрать тебя в семинарию было правильно. — Вы… проверяли… стану ли я… — Бастиан с трудом заставлял себя говорить. — Святым, — голос нунция показался звонким, как будто говорил не он, а множество украшений на его лице. — Это слово вы боитесь сказать о себе? Вы святой. И первое чудо вы совершили, когда вам не было и дня. А второе — спустя целых тридцать лет. Взгляд понтифика был доброжелательным и одновременно безжалостным. — Я успела в тебе разочароваться, Бастиан. Ты был обычным. Тальер вел тебя, наблюдал за тобой… делился с тобой своими смелыми мыслями. Да, я знала, конечно, знала, что творилось у него в голове. Но еще я видела, к чему все идет, и твоя служба в дьяконате это подтверждала. Я перестала принимать всерьез его веру в то, что ты станешь новым святым Скаратом, но в память об исповеднике Тальере решила попытать счастья в последний раз. Я подумала: если ты и вправду благословлен Им, священный мир поможет тебе… проявить себя. Тогда с позволения его превосходительства я отправила тебя на Кри. — С позволения, — иронично повторил нунций. — Я был против. Все говорило о том, что вы с головой погрузились в борьбу за власть, и время у вас есть лишь на чудеса дипломатии. — Когда мы говорили в Базилике Примарис, — Бастиан сглотнул, — вы прекрасно знали… — Я наблюдал за вами много лет. И да, я не считал, что вы способны совершить что-то великое. Вы производили впечатление искренне верующего, но вам не хватало… искры. — Наблюдали? — мрачно переспросил Бастиан. — Вас интересует, как? — нунций пожал плечами. — Как и все на Титаниде. С помощью своего агента в вашем окружении. Бастиан вопросительно взглянул на него. — Подумайте, исповедник! Вы доверяете ему, он всегда с вами, и вы не сомневаетесь, что он слишком предан, чтобы быть чьим-то шпионом… — Марел, — прошептал он. — Я сам завербовал и подготовил мальчика. Он был единственным кроме нас троих, кто знал о вашем предназначении. Мне пришлось разбудить в нем искреннюю веру в вас, чтобы он стремился стать незаменимым, полностью влиться в вашу жизнь. А вы не лучше своего двоюродного деда — легко доверили простоватому и преданному слуге почти все свои тайны, — заметил он язвительно. — Я сам его выбрал… — Было несложно понять, кого вы возьмете в послушники. А если бы вы удивили меня, — нунций развел руками, — боюсь, Театр безжалостен. Я хочу, чтобы вы понимали, что мы были готовы на все. — Я вижу, — только и смог сказать Бастиан. — Брат Марел был хорошим наблюдателем и аналитиком. Благодаря ему я неплохо представлял себе образ ваших мыслей и круг желаний. Вы были обычным, хотя и считали себя особенным. Ваше самомнение ничего не доказывало… — Марел не предавал тебя, — вмешалась Маджерин. — Он ждал, когда ты явишь, наконец, истинное чудо. Он страстно хотел стать первым его свидетелем. Нам оставалось лишь снимать с его рассказов налет восторженности. — Внушительный налет, — добавил нунций. — Но благодаря ему я первым оказался на «Незапятнанном Благочестии» и успел подготовиться ко всему, что случилось позже. Однако мой долг, как вы сами сказали, сомневаться. Я сомневаюсь до сих пор, поэтому мы с ее преосвященством здесь. Вам придется развеять наши сомнения. Горло раздирала неизвестно откуда взявшаяся сухость. — Я не святой. Экзорцисты изгоняют демонов по всему Империуму… Вы сказали, что доверили мне аквилу святого Скарата! — Хершел спокойно кивал, слушая и не перебивая. Маджерин тоже молчала. — Я… я не могу сказать, достоин ли носить ее. Ее сила велика, не сомневаюсь, но я не святой. — Откуда вы знали имя демона? — Хершел сложил ладони. Палец-перо сильно выдавался вверх. Сердце провалилось куда-то, и на его месте осталась зияющая пустота. — Как вы… — Вы не можете быть таким наивным, — вздохнул нунций. — Возьмите себя в руки. — Исповедник Кот-ли… — догадался Бастиан. — Разумеется. Он слышал все, что происходило в деревне нилия-тари, но разумно хранил молчание, пока мы не встретились лично… Но когда? Не приземлялся же нунций Хершел на Крыло, чтобы увидеться с исповедником? Кри бы растерзали его… — Так откуда? Бастиан положил руку на аквилу. Эти двое причинили ему столько боли за последние полчаса, что казалось, будто одна из них — мягкая ладонь, а другой — жесткий ноготь, и Бастиан придавлен, почти разорван надвое… Он рассказал о сне на святых камнях — сухо, кратко, без подробностей. Ему было неловко даже допустить мысль, что безумное предположение понтифика и нунция относительно него — истина. Но в то же время он мечтал о спасении Титаниды — и Император привел его к этой мечте. Он выжил там, где другие погибли бы. «Разве им решать, кто я?» — он переводил взгляд с взволнованной Маджерин на невозмутимого нунция. Те выглядели все более уверяющимися в своей правоте. — И что теперь? — спросил он с вызовом. — Вы объявите меня святым? Нунций покачал головой: — Конечно, нет. Ваш бой с демоном — величайшая тайна Экклезиархии, не забывайте. А что это за святой, который не совершил ни одного чуда? И потом, на святых слетается Инквизиция… Нет, простите, но известность — не для вас. Звучало буднично, как если бы они обсуждали завтрашний обед, а не его судьбу. — Значит, я возвращаюсь на Кри? — Боюсь, исповедник с аугметической конечностью будет на Кри… не очень популярен, — нунций коротко улыбнулся. — Я отвезу вас на Вирге Фанум. Теперь, когда мы получили подтверждение, вашу судьбу будет решать Духовный совет и кардинал астра, а не только я. Маджерин обогнула стол и коснулась плеча Бастиана: — Ты показал свою готовность пожертвовать всем ради веры. Я вижу, что семья для тебя стоит, как и положено, после Церкви, — он смотрел на ее спокойное лицо и плохо понимал, что она говорит. — Твоя мать получит полное прощение и умрет чистой и спокойной. Отец и брат отправятся на Киппус. Отдельно от прочих, но живыми, пока Император не оборвет их жизни сам. С Его волей мы спорить не можем. Отец святого, нарушивший «Эдикт» с негласного позволения понтифика. Спасенный Им мальчик, вырванный из цепких когтей болезни. Бастиан криво усмехнулся: жить после осознания ужасной правды будет еще тяжелее, чем погибнуть на костре. Сейчас он и сам предпочел бы костер… — Брат Ксавье. Мы уйдем, но ты не останешься один. Бог-Император всегда с тобой. Он знал это и без нее. Легче не становилось.Глава 6. Я — Его слово. Исповедь. Наследие святого Скарата
12 сентября 2016 г. в 01:12
Главный зал Коллегии Терпсихоры был сегодня полон. Присутствовали все главы родов, и хотя все старались говорить вполголоса, стоял невыносимый шум. Воронка зала, усеянная ложами, как улей — сотами, имела особенную акустику: пока твоя ложа на месте, твой разговор с союзником, секретарем, слугой никто не услышит. Если ложа выдвинута вперед, тебя услышат все. Сегодня дворянам не оставили возможности секретничать: едва все заняли места, механикумы активировали все механизмы разом, зал-улей ощерился балконами и наполнился голосами.
Последний раз все главы родов собирались здесь, когда Экклезиархия арестовывала еретиков семьсот лет назад. Достаточный повод для волнения.
Самые властные и самые зависимые мужчины и женщины верхнего города обязаны были откликнуться на призыв понтифика. Бастиан уже знал, что кто-то побоялся прийти, но, чем бы эти люди ни оправдывали отказ, их схватят или уже схватили в любом случае. Страх проистекает из вины, тем, кто не виноват, бояться нечего.
Для Терпсихоры это правило неверно… именно это и нужно изменить. К сожалению, старому порядку суждено бесследно сгореть, а не уйти в тень, уступая место новому.
После долгого бездействия тяжесть эвисцератора и священных книг казалась непривычной. Бастиан вновь был в полном облачении и держал в руке зажженный посох. Он ждал, пока двери перед ним откроются, чтобы объявить этим людям приговор Экклезиархии.
«Я буду спасать заблудших и карать отступников…»
Провозгласить волю Императора, исполняемую Святой Церковью, было честью. Бастиан про себя повторял слова, которые он произнесет сегодня, снова и снова. И спрашивал себя: почему понтифик отправила его? Она сказала, что это всего лишь справедливо: Бастиан спас этот мир, кто, как не он, должен обрушить гнев Императора на виновных?
Но чем больше он размышлял об этом, тем более тонко продуманным, политическим казался ему этот поступок Кайе Маджерин: ясно, что губернатор планеты стоит за исповедником Валеном, но все же не она произносит приговор. Ей еще предстоит восстанавливать планету после очередного мрачного опустошения. Лорды и леди Терпсихоры контролируют улей от производственных кварталов до СПО. Число людей, которые пострадают потому, что верно служили — капля в море по сравнению с населением Терпсихоры, но обезглавить город — значит практически убить его.
Речь идет не о сотне женатых пар и их детях, а о нескольких поколениях родственников, которых настигнет наказание. Мало кто после чистки сохранит жизнь и привилегии: те, кто носит фамилии, указанные в списке Сайары, не удержатся у власти, даже если ничего не знали и не подверглись порче. Экклезиархия стремилась полностью вырезать заразу. Но, по крайней мере, не все сгорят — Бастиан думал об этом с облегчением.
Маджерин — Бастиан все-таки не ошибся в ней — знала, как важна надежда. И именно едва заметный светлый лучик лучшего будущего должен ассоциироваться у жителей Титаниды, растерянных и испуганных уже третьим предательством, именно с ней. Бастиану досталась роль публичного карателя. Сегодня он — голос Экклезиархии. Голос Бога-Императора.
Эта история прогремит по всей Титаниде. Ее жители вновь нуждаются в напоминании: ваша вера недостаточно сильна. Скорее всего, подозревал Бастиан, Экклезиархия еще крепче сожмет кулак, умалчивая подробности и оставляя для летописей лишь необходимую канву, но для живущих сейчас наказание должно быть ощутимым.
Кассандра стояла внутри зала, вряд ли на нее обращали внимание… разве что герцог Вален узнал хрониста семьи. Интересно, какие мысли пришли ему на ум, особенно когда он понял, что Хранитель Печати на заседание не придет?
На Кассандре была грубая серая ряса мирянки, служащей церкви, и она готовилась запечатлеть, зафиксировать для тайных архивов последние дни Терпсихоры — уже третьи последние дни. Бастиан раскрывал карты. Он готовился обрушить на Титаниду правду со всей жестокостью, больше не было нужды скрывать что-то от членов свиты. Будет справедливо, подумал он, если — после всего случившегося — именно хронист Валенов поставит точку в истории разоблачения культа. С его семьи все началось, его имя будет стоять под приговором…
Она стояла внутри — и Бастиан не думал о ней. Кассандра теперь принадлежала Церкви, хотела она этого или нет, принадлежала полностью — как и ее хозяин.
Когда он вошел, голоса затихли. Большинство этих людей просто не узнавали его. Они ожидали увидеть понтифика или кого-то из ее представителей, известного им, а не однорукого исповедника, изуродованного ожогом. Встретили его тишиной, не столько почтительной, сколько пронизанной недоумением.
Но кое-кто в первом ряду узнал его абсолютно точно. Бастиан не смотрел на отца, хотя это было непросто — глава Коллегии стоял напротив, рядом с проповедником урба, заклятые враги, которым в равной степени предстоит понести наказание за то, что они допустили. Однако сегодня Бастиан — не сын Альмера Валена. Сегодня он вновь — голос Императора, Его воин, карающий предателей. Палач собственной матери.
Тот, кто вырвет детей Терпсихоры из рук Великого Врага, чтобы вернуть их души к свету. А сам город погрузит в хаос.
Бастиан остановился в центре зала за кафедрой, напоминающей языки пламени. Отсюда говорили с Коллегией только священники — напоминая всякий раз, что Экклезиархия готова в любой момент очистить планету огнем.
— Вверяем Тебе нашу веру и наши души, Бессмертный Император, Пастырь Человечества, — начал он молитву ровно и громко. Множество голосов повторяли ее, одни дрожали от волнения, другие едва можно было расслышать.
Он закончил и ударил посохом об пол. Глухой звук взлетел под высокие своды зала.
— Вы произносите эти слова каждый день, и каждый день — лжете Ему! — яростно воскликнул он. — Дважды Бог-Император давал шанс Титаниде, дважды враги человечества пользовались тем, что вера ее жителей недостаточно сильна, а воля — слаба. И дважды в своей милости Император позволял нам доказать, что мы способны отвергнуть ересь. Что врагу больше не удастся заронить зерна лжи в наши души. И вот Титанида подвела Его снова.
Волнение было негромким — никто не посмел бы перебить его. Он обращался ко всем, хотя единицы из присутствующих, если верить списку и расследованию нунция, не были вовлечены в культ. Некоторые дворяне, пришедшие сюда, стали главами родов вместо давно погибших предателей, унесших тайны с собой в могилу. Но Бастиан знал, что еретики рано или поздно достали бы каждого.
Граф Бару смотрел ему в лицо. До травмы Бастиан контролировал каждый мускул, дозируя театральность в момент произнесения каждой речи, но сегодня все, что от него требуется, это искренний гнев. И сколько бы жалости в нем ни было, гнев не нужно было… симулировать.
— Все, чего Он хочет от нас, это послушание. Мы не должны сомневаться, что лишь всемогущий, бессмертный Бог-Император властен над нашими судьбами. Но вы, люди, которым Он поручил благополучие Титаниды, решили иначе. Ваша ложь открыла двери для Великого Врага, — кто-то, краем глаза видел он, сотворил аквилу, кто-то выдал себя тем, что нервно отшатнулся. — Испытание, которое Он послал нам, вы не выдержали.
Он все-таки встретился взглядом с отцом. Бастиан столько лет не смотрел ему в глаза, что почти забыл, какого они оттенка серого. Темные, почти черные. Порой Бастиан оказывался с Альмером Валеном на одной службе или на торжественном приеме, но никогда не подходил — как и отец всегда избегал его.
— Я — исповедник Бастиан Вален, я говорю от лица понтифика Кайе Маджерин, а она провозглашает волю Императора Человечества. Враг подточил вашу веру, враг отравил ваших детей. Вы позволили ему управлять вами, забыли о священном долге каждого подданного Империума, предпочли безопасность чистоте собственных душ. Настало время каяться.
Герцог Вален опустил взгляд. Как и почти все здесь, он понимал, какой обман обличает сын, хотя не до конца осмыслил, насколько буквально тот говорил о Великом Враге.
— Я назову имена, — список лежал перед ним на кафедре, — тех, кто предал Бога-Императора, нарушил «Эдикт об истинной вере» и принес этим еще одну человеческую душу в жертву голодным демонам варпа, — Бастиан знал, что должен быть беспощадным. — Я назову вас, всех до единого. Вы опозорили свои семьи, но главное — вы отвернулись от Него. Теперь Он отвернется от вас. Святая Церковь не примет ваших оправданий.
— О чем вы говорите, исповедник? — все-таки осмелился кто-то. В записях Кассандры останется его имя, а вот в истории Терпсихоры, возможно, нет.
— Почти столетие назад грязный культ Хаоса нашел убежище в Терпсихоре, — Бастиан услышал нестройное, сбивчивое бормотание. Они молятся. Они всегда молились, но это их не спасло. — Он травил ваших детей, заставляя вас нарушать обеты веры. Имперский мир не может существовать без руководства, без мудрой направляющей руки. Ваша верность должна быть непоколебима! Но вы позволили страху затмить рассудок, вы свили гнездо для предателей. И вы поверили, что ваши грязные тайны останутся тайнами, — он стиснул зубы. — Вы вдвойне согрешили.
Заговор раскрыли бы давно, если бы все те, чьи дети заболевали, обращались к Церкви, а не прятали больных, следуя традициям Терпсихоры. Да, культисты проникли в святые стены семинарии, но если бы не один больной ребенок за пять лет приходил в Церковь, а трое или четверо каждый год, настоятель Рул Танис заподозрил бы неладное.
Бастиан знал, что приговор понтифика утрирует и упрощает очень многое. Но груз сомнений и двойственности должны нести только достойные. Истина, известная понтифику и нунцию, известная Бастиану, для всех этих людей никогда не прозвучит. Им исповедник провозгласит ту правду, которую они заслуживают.
Зал-улей наполнил шепот молитв, до того ощутимый, что спирало дыхание.
— Все вы, кто вносил изменения в списке рождений, кто поставил себя выше закона! Экклезиархия признает вас еретиками и предателями человеческого рода. Вы не выйдете отсюда, ваши семьи будут допрошены, и все, кто знал и покрывал ваше преступление, сгорят вместе с вами.
Чистота должна быть безусловной. Бог-Император не прощает лжи. На втором уровне лож стояла, вцепившись в резные перила, герцогиня Таспар. Она не знала, что приговор мог бы и не прозвучать, если бы ее сын не был когда-то откровенен.
— Болезнь? Но ваше высокопреподобие, мы ничего не скрывали! — подскочил ее сосед. — Мы были и остаемся верны Ему!
Как и Бару, непримиримо обличавший грехи терпсихорцев, и все те, чьи дети погибли раньше, чем достигли семилетнего возраста. Вера некоторых была непоколебима даже в столь раннем возрасте, и культ не смог затащить в свои ряды. Но это не смывает пятна с семьи.
— Святая Церковь знает об этом. Каждый случай рассмотрен отдельно. Но если вы думаете, что порча не оставляет следа в душе верующего, вы ошибаетесь, — он обвел взглядом зал. Распахнутые в болезненном крике головы горгулий, поддерживающих соты лож, поблескивающие аквилы… Величие, страх и боль — судьба Терпсихоры в архитектуре каждого здания, в каждой статуе. В корчащейся фигуре грешника, венчающей посох Бастиана.
Так мало взглядов, полных искреннего недоумения. Даже невиновные не смеют задавать вопросы, только недоуменно смотрят, затаив дыхание. Все замерли в предчувствии гибели.
— Что же теперь? — герцог Вален сложил руки перед собой, сплел пальцы. Первый их разговор больше чем за два десятилетия происходит так: сын собирается казнить отца, и тот принимает это сдержанно, спокойно. — Что будет с Терпсихорой? С нашими детьми — теми, кто еще жив?
На него посматривали с осторожностью, удивлением, даже завистью. Кто здесь не знает «правду»: старший сын Валена стоит сейчас перед ними. О чем ему беспокоиться, если его род чист? Даже Бару буравил взглядом Альмера, давнего политического противника, а не молодого выскочку, исполнившего свое обещание и прилетевшего на родину с пугающим триумфом.
«Пусть день, когда я вернусь, вселяет в вас ужас».
Зато Бастиан мог перечислить все причины. Отец беспокоится о Леонарде, который не появился здесь вопреки долгу — и в свете происходящего может быть уже мертв. О Лиз. О Софии Вален. О костре, на который предстоит взойти ему. Уж точно не о младшем сыне, построившем стену между собой и родителями.
— Титанида в третий раз подвела Его, — как заставить голос не дрогнуть? — Но Бог-Император пощадил тех, чье тело отравлено по вине слабости ваших душ. Он послал нам лекарство, Свое благословение, которое заставит врага отступить. Святая Церковь даст приют этим детям, однако их родители отныне лишаются привилегий, званий и имущества, — Бастиан с облегчением отвел взгляд. — Они будут искать прощения у Него в монастыре на Киппусе.
Не Альмер Вален. Но — многие.
Прошуршала новая волна приглушенного волнения.
— С этого дня и вовеки, — продолжил он, — любой, кто скроет ребенка, больного или здорового, будет объявлен еретиком.
— Но это безумие! — воскликнул мужчина из ложи Лесье. Один из тех, кто еще не успел совершить преступление, но собирался. Сколько ударов пропустило его сердце, пока Бастиан говорил? — Вы обрекаете детей Терпсихоры на смерть!
— Больше не будет тайн и закулисных игр. Своим страхом вы поставили целый мир на грань Хаоса, — слово причиняло ощутимую боль сердцу. Всему телу. — Если дворяне Терпсихоры не способны справиться с враждой, то потеряют наследников. Но планету мы не потеряем.
— Но…
— Твоя дочь будет жить и служить Церкви. А у тебя нет отныне ничего, за что ее можно убить, — Бастиан повысил голос. — Ваши дети принадлежат Богу-Императору, а не вам. И пусть вы не заслуживаете милости, я молюсь, чтобы Он вас услышал.