***
Гонтье появлялся в его доме раз в три-четыре дня, источая вокруг себя аромат виски, сигарет и недотраха. Тогда Нил отправлял его в душ, а сам разливал по стаканам что-нибудь из своих припасов — обычно это была текила. Адам никогда толком не вытирал голову после душа, поэтому, когда он возвращался и начинал энергично что-нибудь рассказывать, крохотные холодные капли разлетались во все стороны, периодически попадая на Нила. Тот морщился, а Адам, смеясь, встряхивался посильнее: в такие моменты он был похож на овчарку, только что вылезшую из воды. Нилу нравилось ворошить его влажные волосы, пока Адам, затягиваясь и выпуская струйки дыма под потолок, жмурился от удовольствия и бормотал что-то бессвязное, заканчивая монолог своим вечным, достойным канонизации «и я… знаешь… в смысле… да». Переход к сексу каждый раз происходил по-разному. Иногда оный и вовсе откладывался на неопределённый срок. Адам мог бесконечно сидеть напротив Нила, и тот затягивался из зажатой в его пальцах сигареты. Кто-то балуется БДСМ-ным доминированием, а для Нила эта сигарета, которую он старательно ловил губами, уже была проявлением власти над ним. Вообще всё, что делал с ним Адам, было проявлением власти, пусть даже в такой невинной форме. Гонтье глотает две таблетки за раз и запивает их остатками текилы, затем кладёт одну капсулу на ладонь и подносит её к лицу Нила. Нилу приходят в голову кэрролловские волшебные пирожные с надписью «съешь меня» — дурацкая аналогия, особенно в такой момент. Он практически целует раскрытую ладонь, подбирая губами таблетку и вылизывая подставленные пальцы. Адам достаёт следующую, аккуратно зажимает её в зубах и придвигается ближе. Нил знает, как это будет: это происходило уже не раз и не два. Адам прижимается к его губам — за горечью сигарет и приторным вкусом капсулы Нил ощущает этот особенный, терпкий, ни с чем не сравнимый коричный аромат, который ему вряд ли когда-нибудь удастся забыть. Нил шумно сглатывает, и Адам отстраняется, а затем с пьяной улыбкой укладывает его на живот и забирается сверху, в очередной раз не заметив, как Нил быстро сплёвывает обе таблетки в ладонь и бросает куда-то за изголовье кровати. На самом деле, первые три-четыре раза Нил честно глотал. Пока не устал от того, что на утро ни черта, кроме головной боли, от прошедшей ночи не оставалось. Но бросить Адама и его маленькую игру было нельзя. Это как с игрушечным мобильником: если ребёнок даёт его тебе в руки и просит ответить на звонок, ты обязан это сделать, иначе гореть тебе в аду. Как бы Нил не ненавидел эти крохотные белые капсулы, ему, чёрт побери, нравилось то, что происходило в такие моменты с Адамом. Он по своему опыту помнил, каково это — чувствовать себя раз в двадцать легче, чем обычно, и в сто раз счастливее. Но в том-то и дело, что Нил не хотел чувствовать себя счастливее, не хотел как-то заглушать эту боль — физическую в том числе. Даже если Адам, заигравшись, придушивал его так, что Нил был близок к обмороку. Даже если потом невозможно было сидеть, а на простыни оставалась кровь. Нила делал счастливым один этот шёпот: «Кричи, Санс, я хочу слышать, как ты кричишь». Наверное, более идиотского сокращения от «Сандерсон» придумать было нельзя, но это не мешало Нилу кончать раз за разом, захлёбываясь в собственном крике. Иногда Адам позволял ему сравнять счёт. Ханжеством и стеснительностью он никогда не отличался: похоже, ему просто в кайф формулировать свои мысли так, чтобы Нил краснел, как первоклашка перед журналом для взрослых. Ничего не поделаешь, Сандерсон — классический хороший парень, который почти не матерится, толком не умеет пить и не трахается с наркоманами. Ну, раньше не трахался. «Ты когда-нибудь хотел кого-то изнасиловать?» — спросил однажды Гонтье, валяясь поперёк постели, головой на коленях Нила. Было бы у Нила немного больше времени — он бы сформулировал что-нибудь путное, но Адам не дал ему ответить. «Изнасилуй меня. Так, чтоб я орал. И не надо меня жалеть, не фарфоровый. Я знаю, что ты можешь». Нил не был в этом уверен ровно до того момента, пока не попробовал. Гонтье виртуозно расковыривал его самообладание и вытаскивал на поверхность абсолютно несвойственную Нилу жестокость. Ни с одной девушкой Нил бы так не обошёлся — воспитание не позволило бы. А с Гонтье можно было делать что угодно. Гонтье невозможно навредить ещё больше, чем он сам себе регулярно вредит. Потом Адам снова курил — похоже, он делал это всегда, когда не был занят чем-то другим. Он мог полчаса сидеть без движения, глядя в одну точку, и Нил едва успевал вынимать из его пальцев дотлевшие до фильтра окурки. В такие моменты Адам напоминал обмякшую надувную куклу с пустым, неподвижным взглядом. Трясти его, бить по щекам и обливать холодной водой было бесполезно: действие препаратов закончится только к утру, и до этого момента Адам не начнёт адекватно воспринимать реальность. Максимум — дотащит свою тушу до туалета, через пару минут успешно вернётся обратно и сползёт по стене, разговаривая с воображаемыми поклонниками, а Нил снова подхватит его под руки и, преодолевая вялое сопротивление, дотянет его до постели. Адам то засыпает, то просыпается, утыкаясь Нилу в плечо и выдавая случайные фразы, часть из которых Нил пообещает себе запомнить и записать утром, потому что только Гонтье мог прийти в голову такой красивый, лиричный, насыщенный метафорами бред. Вместо зрачков у Адама две крохотные чёрные точки — Нил изо всех сил старается не смотреть ему в глаза.***
Иногда таблетки действовали несколько иначе. Нил не мог понять, от чего это зависело, но подозревал, что даже дурь не способна победить шило в многострадальной заднице Гонтье. Он мог подскочить посреди ночи, притащить в спальню гитару Нила (предварительно побив её обо все дверные косяки, Господь Иисус, хоть бы чужие инструменты берёг, раз на свои плевать) и начать показывать новые риффы, которые вполне могли подождать до завтра, но «завтра я всё нахуй забуду, чел, ты можешь просто послушать?». И Нил слушал. Зачастую из десяти вариантов девять были отстойнейшими, но десятый всегда оказывался чёртовым шедевром. В конце концов, Нил заражался этим внезапным энтузиазмом, и тогда они оба садились за ноут и подбирали сэмплы барабанов, чтобы к пяти-шести утра свести демо и отправить его в чат Брэду и Барри. И Брэд обязательно спросит, почему «эти два утырка вместо сна опять сидят и что-то пишут, у вас же есть жёны, сидите дома и трахайтесь, как нормальные люди». Адам, читая эти реплики, заливался своим кашляющим смехом и говорил, что пожелания Брэда они частично уже выполнили. Рядом с Адамом, эдаким центром их маленькой музыкальной вселенной, Нил слишком часто чувствовал себя бездарностью. А Гонтье будто бы читал эти мысли у него на лбу: «я бесталантный музыкант», «я не успеваю за тобой», «у меня нет идей», «я не знаю, что с этим делать», «я понятия не имею, как это должно звучать». Как-то после неудачной попытки наклепать свою партию Нил выдохся настолько, что готов был послать всё к чёрту и уснуть прямо за компьютером. Адам, прокуривший всю комнату и сточивший три медиатора до состояния бесформенных огрызков, захлопнул ноут перед носом Нила и, ничего не объясняя, потащил куда-то под руку.***
Через минут пятнадцать они были на крыше ближайшей многоэтажки. Нил всем сердцем ненавидел высоту и не проявлял интереса к незапертым городским крышам, зато Адам такие места находил просто виртуозно, причём независимо от города и страны. Здесь было холодно, ветрено и темно: рассвет только-только занимался, и внизу (Нил честно не хотел туда смотреть, но не смог удержаться) практически не было людей и машин. Но даже если бы они были, вряд ли до крыши донёсся хотя бы один внятный звук: Нил слышал только сплошное, не прерывающееся ни на секунду гудение ветра. — Иди сюда, — голос Адама едва слышен за его порывами. — Ты же знаешь, я этого не люблю. — Поэтому и прошу. Давай. Мне нужно тебе кое-что показать. Нил не имел никакого желания подходить и на пару метров к краю крыши. Адам, стоящий лицом к нему, медленно делает шаг назад и, не глядя себе за спину, становится на каменный бортик. — Адам, ты выпил… — «и вмазался», хочет добавить Нил, но проглатывает последние слова, глядя на Гонтье и чувствуя, как по спине бежит холодок. — Я в порядке, — как всегда лжёт Адам и протягивает вперёд руку. — Иди сюда. — Не веди себя, как ребёнок. — Это важно. — Что важно? Чтобы нас обоих отскребали с асфальта? Очень романтично. — Я осторожен. — А ветру похер, знаешь. И текиле, которая из тебя ещё не выветрилась, придурок. — Нил… — Блять, ты знаешь, что я этого не переношу. — Пожалуйста. Нил сглатывает ком в горле. — Я не могу. — Я буду тебя держать. — Тебя самого надо держать. — Ты же видишь, я стою здесь, и всё в порядке. — Из тебя хуёвый психолог. — Иди сюда. — Господи, тебе вообще знакомо слово «фобия»? — Нил… — Или тебе в кайф со мной это делать? — Может, я хочу, чтобы ты больше не боялся. — Столкни меня туда, тогда точно не буду. Адам стоит на бортике, спиной к тусклым бликам ещё не показавшегося из-за горизонта солнца, и молча смотрит на Нила. Расстёгнутая куртка глухо хлопает на ветру, волосы разметались во все стороны, и сейчас, в вязкой предрассветной темноте, его фигура кажется неимоверно хрупкой и беспомощной. Хотя на самом деле беспомощным здесь был явно не он. Гонтье спускается с бортика и, глядя себе под ноги, быстрым шагом проходит мимо Нила к выходу с крыши. Для Нила этот отсутствующий взгляд был равносилен пощёчине. Что-то переклинивает в мозгу: Нил, почти не чувствуя ног, в несколько шагов добирается до края крыши и, еле заставляя себя дышать, становится на бортик. Он не слышит, остановился ли Адам и видит ли он его вообще: виски ноют так сильно, будто кровь из всего тела прилила к голове и булькает в ушах, будто череп сейчас треснет, а глаза лопнут, как пузыри жвачки. Нил чувствует, как ветер дует в спину, вспоминает тот обрыв в Италии и понимает, что задыхается. Тогда никого рядом не было, тогда он был один, и у него было несколько секунд, отделявших его от смерти — быстрой, но невыносимо страшной. Меньше всего ему хочется представлять встречу с землёй, но воображение работает слишком быстро. Он уже сейчас чувствует, как ломаются кости, как трескается позвоночник, как раскалывается и сминается в бесформенную кашу голова. Интересно, сколько времени он будет жив, после того как его череп разлетится по асфальту, и есть ли шанс потерять сознание во время падения. Потому что падать и знать, что спастись уже не удастся, — ещё хуже, чем умирать посреди бульвара, в луже собственных внутренностей. Нил не знает, как происходит паническая атака, но догадывается, что это она, ну или, по крайней мере, он к ней близок. На мгновение кажется, что он видит самого себя: изломанное тело в ярко-алом пятне. Голова кружится, и улица, распростёршаяся далеко внизу, будто бы начинает приближаться. Горло сдавливает на вдохе, в голове проносится одна-единственная мысль: «Всё». Глупая, бестолковая смерть. И ведь он знал, что так будет. Чьи-то руки, обхватив его за талию, чуть ли не рывком стаскивают Нила с бортика. Нил заваливается на Адама спиной, так что тот еле удерживается на ногах. Перед глазами всё плывёт, звуки доносятся словно бы издалека, а в голове, судя по ощущениям, трескаются подожжённые петарды, и единственное, что кажется реальным, настоящим, что точно не могло померещиться, это руки, по-прежнему стискивающие его в объятиях. — Ты сильный, — шепчет Адам ему на ухо, а Нил чувствует, как по щекам градом катятся слёзы. Он буквально ревёт, как маленький ребёнок, и от этого настолько тошно, что хочется сбежать к чёртовой матери и проораться где-нибудь в голос. Сейчас, когда от бортика его отделяет приличное расстояние, страх кажется абсолютно глупым, но Нила всё равно трясёт, как в лихорадке, а слёзы никак не могут остановиться. — Ты очень-очень сильный. И ты справишься с чем угодно. Слышишь меня? — губы Адама едва-едва касаются уха, и дыхание кажется нестерпимо горячим — скорее всего, потому, что кожа Нила ледяная, как у трупа. — Даже если меня не будет, ты со всем справишься. Ты всех вытащишь. Не Брэд и не Барри — ты. Ты сильнее всех. Ты сильнее меня. Нил зажмуривается, выдавливая из себя последние слёзы, и старается дышать глубже, а Адам всё ещё обнимает его сзади, покрывая поцелуями взмокшую шею и повторяя шёпотом «ты сильный». Нужно было тогда сказать, что больше всего на свете он боится однажды оказаться на такой вот крыше без Адама. Но в тот момент казалось, что Адам будет рядом всегда. Иначе и быть не может. Это же Адам.***
Через два дня Адам уедет в Центр по проблемам наркомании и психического здоровья — добровольно и без предупреждения. Вернётся спустя несколько месяцев: живой, более-менее здоровый и абсолютно «чистый». Встретив его во дворе клиники, Нил не смог придумать ничего, кроме того самого: «Ты сильный». Адам, всё ещё худой, но уже не смахивающий на труп, неловко улыбался и мямлил что-то несмешное, а Нил раз за разом протягивал ему пачку сигарет и молча любовался этой забавной улыбкой на неискусанных — впервые за долгое время — губах. «Ты сильный» — в этом и была вся проблема. Раз они оба сильные, значит, друг в друге они больше не нуждаются. Рано или поздно Адам уйдёт — даже если не сейчас, даже если через много лет. А Нил напишет песни, которые заставят фанатов освещать концертный зал сотнями крохотных фонариков. В конечном счёте, Нил вытащит Three Days Grace. И это гораздо сложнее, чем стоять на краю крыши, особенно если знаешь, что позади тебя никого нет.