Ярчайшее пламя

Он казался столь тихим, лежа с ней вместе в постели, что только едва заметные движения груди говорили о том, что он все еще жив, и что рядом с ней не находится остывающий труп. Но она могла чувствовать тепло его кожи — каждый раз, прикасаясь к ней, он загорался, словно огонь, и иногда, когда их тела были прижаты друг к другу, она опасалась, что бушующее внутри него пламя ее обожжет, оставив на ее пальцах, плечах, груди безобразные волдыри. Временами в его серых, как штормовое море, глазах появлялся отблеск чего-то темного, что заставляло ее съеживаться, пробуждая желание убежать — и стремление раствориться в нем. Но когда этот отблеск в его глазах исчезал — вот тогда он пугал ее по-настоящему, становился холодным и далеким, и словно бы не присутствовал здесь, даже когда стоял рядом с ней. Ей хотелось спросить: «Ты еще не проснулся?», но слова оседали в горле свинцовой тяжестью, душили ее, борясь за собственное освобождение — и одновременно за то, чтобы остаться там, где они есть. На вопрос, которого она никогда бы не задала, попросту не существовало ответа. Из глубин дома донесся плач – их старший сын плакал во сне. Затем все стихло. Она не пошевелилась, лишь мельком подумав о том, чтобы пойти посмотреть, что случилось. Сын не унаследовал от нее ничего, кроме пламенно рыжих волос, волос, которые ее муж так любил гладить, называя прекрасными и зарываясь в них лицом, шепча, что в них пойман свет кузни, и тогда пламя, жгущее их обоих, спадало. Он всегда оставался единственным, кому было комфортно в этом инферно, в то время как она погружалась туда — в него — иногда против воли. Но не в большинстве случаев — так, по крайней мере, она себя убеждала. Было так тихо. Она почти хотела, чтобы он издал какой-нибудь звук, потому что не смела нарушить тишины сама и никогда так не делала. Ей приснилось — или, возможно, даже не снилось, но в любом случае это не имело значения — что он горел, и его тело превращалось в пепел, уносимый прочь холодным, темным ветром. Она с криком потянулась, пытаясь его удержать и поймать серый, горячий пепел обоими руками, и пепел испачкал их, окрасив в темный цвет. В свете звезд это выглядело почти как кровь. В другом ее сне у него тоже были окровавлены руки — и у нее, и у их сыновей. Ей снилось, будто свет звезд бледнеет, стираемый новым огнем, разгорающимся на Востоке. Небо — темное, как его волосы, с разбросанными по нему крупицами света — становится серо-стальным, а затем — кроваво-красным, и колыхается, словно вода, которую она узнала… Или полагала, что узнала, несмотря на то, что теперь она изменила цвет — по его вине и по ее вине тоже, потому что у нее не хватило сил его остановить. И, когда взошло солнце, она попыталась его удержать, потому что это наверняка был он, возрожденный как истинный дух огня, для чего же еще нужно сиять так ярко, как он это делал — и ее руки загорелись. Пламенный дух. Пролетев сквозь огонь, она упала в темноту, неважно, в реальности или во сне, и почти до него дотянулась. Возможно, ее пальцы даже сжались — и, если так и есть, то это получилось случайно. Он лежал совсем рядом, и ее пугало не то, что он не проснется, если она действительно преодолела это пространство, этот безопасный кусочек прохладной простыни, то, а то, что он может это сделать. «Ты оставишь меня, или же это я покину тебя?», —она задает себе этот вопрос уже не в первый раз. Как и еще один: «Если тебе и правда хочется убежать, то почему бы не уйти прямо сейчас?» Она не была уверена — никогда не была, говоря по правде, — кому из них надо на него отвечать. Возможно, это был просто вопрос. Всего лишь слова, а слова были сотрясением воздуха, трижды бессмысленным, как она прошептала между рыданиями, ее регулярно наведывающимся верным другом с давних, очень давних времен. Но не сейчас, как она поняла — вероятно, потому, что они больше не имели значения. Его уже некоторое время увлекало куда-то прочь. Его свет был все еще ярок, но только… словно приходил уже издалека. Как будто это пламя уже было не для нее. Но были времена, когда он казался столь же близким к ней, как и всегда, и были моменты, когда он пугал ее — иногда немного, но временами и сильно. Она всегда знала, что танцует рядом с открытым огнем, чувствовала это каждый раз, когда заговорила с ним — и поэтому, если бы он когда-нибудь и правда ее сжег, ее бы это не удивило. «Чего ты от меня хочешь?», — однажды, не так давно, он задал ей этот вопрос, его голос был немелодичным и полным ярости, и она окружила себя плотной завесой молчания и наблюдала за тем, как двигаются его губы, глаза темнеют от гнева и в них вспыхивает опасный темный огонь — и да, наблюдала не только со страхом. Она оставалась одна — и была действительно одинокой так долго, что подумала: а, может быть, это и правильно, может, пусть он растерзает ее своим острым, как меч, взглядом? Теперь она знала ответ на его вопрос — ей было проще сказать ему это, находясь в одиночестве, без его взгляда, устремленного в ее сторону, без обрушивающихся на нее вопросов. Когда он уходил, ей всегда становилось легче — но очень холодно. Тем, чего она жаждала, было пламя, а ее самым большим страхом — сгореть в нем. Он пугал ее с самого первого дня, сначала — немного, затем — больше и больше. Но, по крайней мере, в начале, его вопросы были столь заботливыми и нежными (не от этого ли так больно?) — и у нее на них были ответы. Тогда, но не сейчас. Что ты хочешь, чтобы я сказала? И не сделаю ли я хуже одной только попыткой? Это заставит тебя остановиться? Она снова почти что пошевелилась, почти провела своей рукой по его — она почти ощутила тепло его кожи, мягкие волоски на его руке, щекочущие ее кожу — но она не осмелилась, но она этого не сделала, как и всегда. «Ты хочешь, чтобы все стало иначе?» — она думала, что желает спросить у него именно это, и его ответ почти прозвучал в той тишине, что давила ей на грудь, из-за которой ей было труднее дышать, но куда проще — лгать самой себе. «Я никогда не верил в такие детские выдумки, как пожелания». Огонь продолжает сжигать. Она отвернулась и уснула.