Зимний остров

Техник останавливается в дверях, не желая подходить близко. — Пора. Он кивает. Аккуратно сматывает с рук бинты и пристраивает оба мотка на скамье у стены. Техник вежливо ждет — хорошо, потому что все слишком тряслись, когда он еще только проснулся. Он не любит, когда люди нервничают. Он чует. Он оглядывает зал в последний раз. Все на местах. Ринг, скамьи, маты, даже боксерская груша — ничего не испортил. Хорошо, значит все хорошо, его миссия завершена, и поэтому только его отпускают. Он просто больше не нужен. Он не знает, что именно заставляет его обращать на такое внимание — только случаются иногда… озарения. Воспоминания. Техники искалечены, вещи испорчены, иногда страдают кураторы. После этого его, как правило, обнуляют, прежде чем отпустить. Потому что его это… успокаивает. Но — больно. Видимо, в этот раз он все сделал как нужно. Было несколько миссий, все исполнены, и он помнит еще, как проснулся. Значит, не обнулили. Он кивает себе. Обращается к технику: — Валя? Он не знает, ему просто кажется смутно, что спокойного техника почему-то должны звать Валей. Члены группы сопровождения совершенно синхронно чуть напрягают руки, но пока что не целятся. Техник моргает — удивленно, а не соглашаясь. Игнорирует его вопрос — совершенно разумно, с ним мало кто разговаривает — только напоминает: — В душ. Он идет вслед за техником. Душ — это замечательно. В душевых раздевается сам под присмотром двоих автоматчиков. Может быть, он когда-нибудь перестанет срываться. Может быть, он научится долго быть по эту сторону. И тогда — может быть — автоматов не будет. И лица перестанут сменяться. Можно будет действительно запоминать имена. Только он не уверен, что этого хочет. Струи воды горячие поначалу. Они почти обжигают. Ему кажется — он сам об этом просил. Если нет — все равно благодарен. Потому что на той стороне никогда не бывает тепла. Но не то чтобы это его удержало здесь. Кусок мыла воняет малиной. Что такое малина? Он озадаченно смотрит — красивое, ярко-красное полупрозрачное мыло. Интересно, он слово знает, а вот смысл… — Что такое «малина»? — спрашивает он у техника. Техник чуть хмурится. Но он хочет узнать, повторяет по-русски. Техник дважды моргает, начиная слегка волноваться. Не Валя. Валя сказал бы… — Мойся. Скоро мы начнем охлаждать воду. Ладно. Что бы ни было, мылится хорошо. Хотя запах ему разонравился. Волосы и лицо, плечи, шея, подмышки. Губка какая-то странная, словно пластиковая, хотя он не помнит, какой она должна быть. Грудь, живот, бедра, ноги. Пах, задница. Техник и конвоиры его не смущают — в конце концов, мужики. Чистота. Наконец-то он смыл с себя гарь, кровь и копоть от выполненных заданий, пот спортзала. Почему душ такая роскошь? Смутно припоминается кровь на кафеле. Видимо, отчудил что-то. Сам дурак. Странно, он ведь не дурак. Бритвы ему не предлагают. Жалко. Вода, льющаяся из панели на потолке, постепенно становится теплой, затем прохладной — и совсем ледяной. Это только первый этап. Фен — потоки холодного воздуха со стен и пола. Тело коченеет. Волосы — высыхают. Он чуть их ерошит правой рукой, левую в то же время вытягивая и подставляя под разными углами. Напрягает плечо, заставляя пластины все время перекалибровываться, хитрым фокусом их топорщит, чтобы высушить внутренности протеза, если в те ненароком попало хоть немного воды. Но и это веселье заканчивается. Техник молча кивает — и он идет следом, голым через весь коридор в очень белую комнату — вероятно, лабораторию. Выдыхает, увидев в ней камеру, но не увидев врачебного кресла с фиксаторами. Лечат — больно, всегда. Кажется, Валентин объяснял, что его не берут обезболивающие… Валентин, Валя, вот. Да, спокойный мужик, его техник. Ученый и, вроде, солдат… — Как его состояние? — спрашивает его техника другой, в белом халате. — Скоро начнется кризис. Благодушен, доволен, почти в эйфории, но уже начинает интересоваться. Вспоминает посторонние факторы, русский язык и кого-то из них самих. — Значит, вспышка агрессии близко. Начинайте работу! — громче, уже всей команде. — Охлаждение камеры в первую фазу. Инъекции. Потом этот второй оборачивается к нему и обещает: — Мы тебя не заставим ждать. Ты ведь хочешь… уснуть? Я правильно понимаю? Этот лучше. Почти как был Валя. — Да. Когда дверь закрывается, он начинает бояться. Слишком холодно для человека. Почему он хотел? Он не знает. Просто он всегда хочет обратно, когда его будят. И еще Валентин. Что-то с Валей. Что-то связано с Валей, тот говорил «я твой друг», но… Кровь на кафеле, бритва, малина настолько красная. Он убил Валентина? Потому что тот не был другом. — Началось! Пульс повышен, включайте вторую фазу! — Он уже в криокамере, можно не волноваться. — Он однажды разбил смотровое стекло, вторая! Он надавливает рукой на смотровое стекло. То трещит. — Началась вторая. — Полминуты и третью! — Нельзя, ткани на клеточном уровне разорвет. Воздух, что вырывается из его легких, тут же смерзается инеем, падает хлопьями, это было бы даже забавно, но… Он давит со всей немалой силы левой руки. Ему нужно бы размахнуться, ударить, но тесно… — Минута. Тогда — минута. Стекло держится. Он замерзает. Малина. Рябина. Клюква. Ягоды. Валя научил русскому. Валя смеялся: «Мяукаешь, брат, тренируйся, а то не понять тебя». Валя был лучшим другом. — Третья фаза, включай! Валя был обработчиком. Мозг ему пудрил. Друг… Друг не тот, кто тебя посылает детей убивать! Друг это… Легкие замерзают. Не дышат. Рука замерзает. Падает. Очень больно глазам, так что он закрывает глаза. Почему не дали ему успокоительных? Спал бы… Больно же — замораживать на живую… Валя так не поступал… Когда он открывает дверь криокамеры левой рукой, та легко отворяется. Он выходит и смотрит на небо. Оно бледное, белое-белое. Под ногами снег. Или песок. Он сейчас предпочел бы песок, тоже белый. Он смотрит себе под ноги и идет по песку, сероватому, пляжному. Снег все равно остается. И холодное море. Красивое. Волны спокойно бьются, лижут лед и песок. Здесь всегда так. И он идет. Он не может прогнать зиму. Здесь он ни над чем не властен. Может — тот. Пленник, он же хозяин. Тот, кто каждый раз ждет его. И еще того надо найти для начала. Может быть, тот скрывается в городе? Здесь иногда появляется странный город с высотками и бараками. Или — в доме. Дома появляются тоже, разные. Тот — смешной, беспокойный. От того — всегда больно. Но он все равно улыбается. Потому что влюблен. Тот — красивый и теплый, даже вечной зимой. Здесь ему всегда хорошо. Он скучал по тому. Так что он останавливается, закрывает глаза, желает быть одетым — так, по мелочи, его желания здесь исполняются, и поэтому он оказывается одет в свой боевой костюм, самый удобный, привычный. Тяжелые берцы, маска — холодно, сойдет вместо шарфа. Оружие тяжелит и мягко шлепает по бедру кобура. Хорошо. Так намного уютней, да? И еще он желает увидеть того. И тот — открывает глаза. Тот — сидит в углу ринга, наматывая бинты на руки. Смотрит прямо с подначкой, с вызовом и с привычно невеселой ухмылкой. — Ты хоть помнишь, скольких убил? Он шагает на ринг. Пролезает между канатами — старыми, грязными. Оглядывается по пути. Это вовсе не тренировочная площадка, не привычный спортзал. На стенах висит пара десятков афиш — выцветших или свежих — но все равно старых, как и многое на зимнем острове. Вокруг ринга свободно, и ясно, что пространство оставлено здесь для толпы. Здесь кричат и ругаются, делают ставки, подбадривают противников. Здесь и вправду идут бои. Спорт, — он припоминает, — борьба до победы, не до смерти. И есть правила. Это место тревожит, как весь зимний остров. — Мое имя хоть помнишь? Тот спрашивает раздраженно, вновь притягивая внимание. Тот всегда чем-нибудь раздражен. Это неудивительно, он же сидит здесь годами. И не может уйти. Он старается вспомнить. Память у него так себе, это из-за машины. По эту сторону вспоминать что-то легче, но часто больнее. Хотя здесь не обнуляют. У того глаза дымчато-серые. Темные волосы — влажная после боя прядь падает на высокий лоб. Нос чуть выгнутый, скулы широкие, чувственный рот отчетливо вычерчен и всегда чуть изогнут. Он хочет прикоснуться к губам своими. Подходит вплотную в угол ринга, присаживается на корточки. — Имя? — тот поднимает брови, издевательски улыбается. Он влюблен. Тот его ненавидит. — Имя. Тот отталкивает его и отходит, принимает боксерскую стойку. Он признается: — Не помню. Тот кричит и наносит удар. Он легко закрывается левой рукой — и костяшкам, наверное, больно. Он не любит, когда тому больно, но всегда причиняет боль. Тот ругается, бьет его снова и снова, и в общем-то тот неплох для обычного человека — пару раз даже умудряется дотянуться, ударить в челюсть, сбивая прочь маску, врезать в живот и по уху. Кричит: — В стойку, поганец, в стойку! Ноги, ноги, паршивец, ты же хочешь выиграть, ноги пружинь! А может, это кричит не тот, а какой-то старик в углу ринга. Он видит вдруг — утро, солнце, этот самый старик с потной лысиной, много других мальчишек в майках и длинных шортах, перчатки… боксерские… «В стойку, паршивец, в стойку! Да из твоего приятеля вышел бы боксер лучше, он не сдался бы так просто — в стойку!» «Баки, Баки!» — кричит ему кто-то из публики. — «Баки, давай!» Он бьет… Тот лежит на полу, вытирает разбитый рот. Он становится рядом с тем на колени, касается его кончиками пальцев правой руки. — Баки, — произносит он как пароль. И касается окровавленных губ своими. Те упругие и податливые невозможно, он стонет, посасывает их, слизывает с них кровь, раскрывает их… Баки отталкивает его. — Вспомни, скольких убил в этот раз, — требует тот. — Я должен знать, — говорит тот. Они идут по острову. — Русские обращались с тобой как с любимой собакой. Трюкам учили, гладили. Баки идет вперед, говорит нараспев, с издевкой. — А в Америке держат тебя на цепи. Знаешь, что? Получилось, похоже, — Баки даже приостанавливается, смотрит на него, корчит рожу и разводит руками. — Молодец! Ты сорвался из-под гипноза и тебя посадили на препараты. Твое тело опять перестроилось, и тебе прописали чертов электрошок. Молодец! Ты сорвался с крючка и тебе засадили другой! Ну надо же, поздравляю! Баки злой. Но уж если с кем он и чувствовал когда-нибудь себя псом — это с тем. Он идет вслед за парнем в широких штанах и расстегнутой белой рубашке вдоль линии моря, смотрит как развеваются на ветру, хлопают полы. — Замерзнешь, — говорит он. — Замерз уже, — отмахивается Баки. — Кто сейчас твой куратор? Он смотрит, не понимая. — Ну, как был Валентин. Он рассеянно припоминает лицо: — Спокойный. Второй техник, который следил за его заключением в криокамеру, появляется рядом с ним на берегу: белый халат наброшен поверх костюма, кончики светлых волос треплет ветер, в синих глазах — внимание. Потом вновь пропадает. — Спокойный, похож на… ясно. — Баки горько кривится. — Уж лучше бы садист, как вначале еще назначали. Этому ты поверишь, как и Валентину. Тебе нужно бежать. Он хмурится. Вокруг них возникает осеннее поле. Мокрая от дождя дорога. Флаг на длинном шесте. На флагштоке. Почему-то американский. — Лагерь, — оглядевшись вокруг, констатирует Баки радостно. — Нет, серьезно, мой лагерь! Здесь я и стал солдатом. Вот там, — оживленно показывает, — было стрельбище. Поначалу я выбил в десятку, и потом все хотел повторить результат. Ничего толком не получалось, но я просто уперся, все свободное время лежал там — только времени не было. Знаешь, меня за упорство, а не за талант вовсе тогда послали к капралу… Ты слушай, ну что ты смотришь?! Он глядит на жетоны. Рубашка давно уже стала цвета… хаки. И брюки уже не широкие, на Баки теперь надета военная форма. На груди висит пара пластинок. — Это чтобы меня опознали, если я на войне умру, — поясняет тот глухо. Он протягивает вперед руку, еще даже не знает, чего точно хочет — взять жетон или просто прижать ладонь к белой коже. Баки отступает: — Номер. Назови номер. Он не знает. — Ну хотя бы звание! Звание мое помнишь?! Баки все-таки начинает его раздражать. Может быть, тот и хозяин острова, но что тот сумеет противопоставить ему? Оружие здесь не у Баки. Так что он просто делает шаг, заставляя того еще раз отступить. И еще. И еще один раз… Наконец Баки крутит головой, словно не согласен поверить, выплевывает ему в лицо: — Приятель, ну ты и тупой! Ну попробуй тогда! — и срывается с места. Ему кажется — это несложно. Бегает он быстрее обычных людей, Баки просто не может уйти. Это даже немного похоже на обычную миссию — иногда цель вот также пытается от него спастись, сейчас даже забавно, и нет никакой ответственности, когда хочешь — тогда догоняй. И поэтому он бежит, не так быстро, как может, наслаждается тем, как, однако, сокращается расстояние, тем, как Баки выдыхается, наслаждается мерным ритмом шагов, это даже не бег, это так, тренировка выносливости и… — Здесь вы в казарме, мистер Джон! — отчаянно фальшивя, горланит Баки. — Здесь мы в казарме, мистер Джон! — повторяет строй, топая по раскисшей дороге чеканной трусцой. — Здесь вы вдали от ваших жен! — бодро заявляет Баки, поглядывая на строй. — Здесь мы вдали от наших жен! — уныло соглашаются новобранцы. — Пусть ваша крошка терзала вас! Смех новобранцев сбивает и шаг, и мелодию. — Смит! — Да, сэр! — Опять занимаешься стихосложением во время строевой подготовки, рядовой? — Просто плохо расслышал, сержант! — Тогда следующий круг строй будет петь твою версию, раз она всем понравилась. — Сержант, сэр, но ведь это сейчас был последний круг, сэр? — Уже нет. Шагом!.. — Пусть ваша крошка терзала вас! — Ей до нас не добраться сейчас… Он стоит, ожидая, пока строй минует его. На противоположной обочине мокрой дороги замер Баки. Он подходит и говорит: — Сержант. Кладет руку на грудь, накрывая жетоны и ткань нижней майки. Жадно гладит: вверх, под горло, по тонким костям, ниже — по напрягшимся из-за ледяного ветра соскам, еще ниже — по вздрогнувшему животу. — Личный номер? — торопливо спрашивает сержант. Но он видел жетоны. Он просто теперь называет чертов номер и даже не замечает, как рубашка сменяется драным свитером, как откуда-то несет запахом рвоты; игнорирует чей-то тонкий и самодовольный голос. Причем Баки, похоже, и сам рад не слышать — тот стонет, лежа на черном лабораторном столе словно на постаменте, бормочет личный номер и звание, и еще что-то… Только вот ему все равно, потому что… Потому что он очень соскучился. Потому что теперь он может закрыть Баки рот своим ртом и запустить руку под рваный свитер. Баки целуется словно до смерти, Баки страшно — порой зимний остров может нагнать ужас даже на своего собственного хозяина. Так что можно слизать с рассеченной губы кровь, порядком уже запекшуюся, языком поддеть язык Баки, пощекотать небо. Можно пользоваться беспомощностью и почти бессознательным состоянием, гладить грудь и бока, наглаживать того успокаивающими длинными ласковыми движениями, как испуганное животное, можно провести по ногам через ткань штанов от колена до паха и сжать… — Джеймс… Джеймс Бьюкенен… Барнс! — задыхаясь, бормочет сержант… И они снова на берегу. Барнс сидит на песке и снегу, смотрит на море. На нем снова рубашка, и брюки, и подтяжки, рядом лежит черный пиджак. — Ты не спрашивал полное имя, — замечает он Барнсу. — Не важно, — отвечает Джеймс Бьюкенен Барнс. — Это все по-другому работает, просто ты плохо помнишь. Дело вовсе не в том, что я спрашиваю, а что ты ко мне… Имя лучшего друга? — Я не хочу. — Я знаю, — Баки хмурится, сводит красивые брови, рот расстроенно выгнут дугой. — Это ты никогда не хочешь. Мы можем посмотреть, как играют те дети, — Барнс кивает куда-то в сторону, где на пляже носятся мальчишки. — Или можем пойти в мою комнату, где я жалуюсь школьному другу на жизнь. Покататься еще на «Циклоне». Можем даже пойти на войну, ты же любишь войну. Я стоял и орал, я тогда за него перетрусил и орал на весь бункер по имени, а не по званию. Или можем увидеть то, чего ты боишься. — Нет! Но уже поздно. Баки Барнс, сержант с личным номером, о котором даже помнить уже нет смысла, сидит в углу камеры. Он грязный и полуголый, по всему его телу цветут синяки, а сальные волосы отросли почти до подбородка. Он раскачивается тихонько, и слезы промывают на грязном лице дико выглядящие светлые дорожки. — Боже, Стив, почему, — он бормочет, — зачем, Стиви, Боже, о Боже. Боже, вытащи меня, Стиви, Боже, это неправда, Боже… Бледный рот безобразно кривится, Барнс хватается одной рукой — потому что другой у него нет — за голову. На коленях его лежит уже старый, порядком потрепанный выпуск «Таймс» от апреля сорок пятого года. — Эй, сержант, — зовет кто-то на плохом английском из соседней камеры. — Это я, Валентин. Сержант, знаешь, что сделай? Барнс по-прежнему всхлипывает, но больше уже не бормочет. — Берешь все, что ты помнишь о том человеке. Потом представляешь комнату. Или дом. Место. То, куда они, — сосед делает паузу, — не дотянутся. Берешь и закрываешь все там. А потом достаешь, когда можно. А иначе они, — и еще пауза, — отнимут все. Баки часто кивает. — Море, — шепчет он, видя газетное фото. — Остров где-нибудь в море. Затем снова судорожно сгибается пополам, вновь беззвучно рыдая. И сразу же распрямляется, глядя в упор. — Сколько ты убил в этот раз? Я обязан об этом помнить, — говорит Баки очень устало. — Стив, — бессмысленно выдыхает он, уставившись на море. Они оба опять у берега. Сидят рядом и смотрят на волны. Он гладит правой рукой левую руку, теплое и живое запястье Баки. Вот только он больше не хочет ни вопросов того, ни его поцелуев. Что-то поднимается внутри, что-то такое тяжелое, что он сам начинает раскачиваться взад-вперед, как Барнс в той своей камере. — Я задаю вопросы, на которые знаю ответы, — Баки пробует отобрать у него руку, он не отпускает, — ведь не думаешь же ты, тупое ты создание, что мне хочется слышать как ты произносишь все это? Тебе же наплевать, ты же даже не помнишь, ничего, никого, ни Ребекку, ни Стива, ни кто ты… Но ему надоело. Поэтому — руку на горло. Ту, железную руку. Поэтому правой он бьет по губам, по лицу, то ладонью, то кулаком. Потому что Барнс должен молчать. Потому что выслушивать снова и снова, раз за разом все эти вопросы, отвечать на них — вспоминать — слишком больно. Да, здесь не обнуляют, но на зимнем острове, острове посреди северного океана всегда слишком больно. Он к чертям рвет одежду на Барнсе, он сам толком не понимает, что у него под руками — ярко-синее сукно, хаки, спортивная майка или модное тряпье из проклятых тридцатых. Он тяжело дышит, словно кто-то душит его самого, отстраняется ненадолго, чтобы расстегнуть молнию на штанах и достать напряженный член, и сразу же очень легко, как какую-то цель — жертву — переворачивает Баки на живот, раздвигает ему ноги… Баки лежит на снегу, совершенно послушный и совершенно голый. Тихо что-то бормочет: то ли имя и личный номер, то ли имя и звание лучшего друга, то ли адрес родного дома. Баки просто горячий внутри, и он вталкивается в того, стонет — в голос, громко, отчаянно, так ему наконец хорошо, ужасающе хорошо, потому что вокруг ледяная могила, а Баки — живой и теплый. Он выходит немного и снова толкается внутрь: — Двое, — говорит он на выдохе. Баки всхлипывает от боли. — Двое, муж и жена, — говорит он на ухо тому, толкаясь сильнее, глубже, и еще, и еще раз. Баки бьет по заснеженному песку кулаком, прогибается и скрипит: — Говори. — Авария. Быстро. Ты… Ты хотел. чтобы я убивал их… быстро. — Я хотел, чтобы ты никого!.. — Барнс со стонов срывается почти на крик. Это самое странное, что им всегда больно — обоим. Всегда хорошо — обоим. И он движется. — Говори, — скулит Барнс. Но проблема, как и всегда, в том, что уже ничего говорить вовсе не обязательно. Баки ведь знает все. Уже знает. Едины. Опять наконец-то едины. Он толкается внутрь в последний раз, и орет — громко, будто его убивают, и Баки — сильный и голый, с теплой кожей, с горячим дрожащим нутром, содрогающийся и сжимающий его член все сильнее — тоже. Потом падают на песок. Баки говорит: — Боже. Этот парень с женой, как же он постарел. Это… — Говард, — завершает он, даже не переводя дыхания, потому что на зимнем острове не бывает дыхания. — Кажется, много лет прошло. Так много лет прошло. — Ты должен убежать. Умереть. Что угодно. — Пробовал. Пытки, помнишь? У них ничего не вышло, и они подослали ко мне Валентина. Потом я сорвался, меня заморозили… здесь был ты… Потом я убил Валю… Они только усложняют свои… методы. Пытки. Гипноз. Криокамера. Электрошок. Препараты. Препараты уже не работают, знаешь? Я больше не засыпаю перед тем, как замерзнуть. Обработчик сказал, я как вирус. Как грипп. Я мутирую. Баки смеется, лежа на холодном снегу. Он смеется, смеется, смеется… он заходится хохотом. — И зачем я такой живучий. Море темное и ледяное. — Ты можешь не убивать. — Что? — Попробуй. Не исполнить задание. Может, пустят в расход? Промахнись. Попади… в плечо. Не добей. Откажись выполнять! — Баки вдруг оживляется и привстает на локте. — Раз инъекции больше не действуют. Он говорит: — Попробую. Только я не хочу умирать. Баки Барнс говорит: — Ничего. Я останусь с тобой. До конца. Раз уж некому больше. Море шумит согласно. Его будят. Пока он еще неопамятовавшийся и квелый, бреют громко жужжащей машинкой, положив его в ванну со льдом. Подключают его к первой капельнице. Позволяют одеться, показывает ему новое, более скорострельное, легкое, наводящееся по теплу тела оружие. Тренируют. Приходит его обработчик. Волосы обработчика, просто светлые прежде, побиты теперь сединой. Как присыпанный снегом песок. — Твоя цель, — говорят ему, — это Ник Фьюри. Уровень десять. Вскоре все закончится. В эту цель он немного, но все-таки промахнется. Почему — даже сам не поймет. Новой цели — красавице с рыжими волосами — заденет только плечо. А последняя скажет ему: «Я с тобой до конца». Баки Барнс придет к нему сам. Один раз, когда он обессиленно упадет под мостом на окраине города. Сержант будет бормотать ему на ухо сотни ответов на ненужные больше вопросы. Баки будет его целовать и заставит снять, к черту, пустую разгрузку, заполненную речной водой кобуру, большую часть костюма. Он уснет, обессиленный. В грезе будет чувствовать, как в него входит словно самый бесцеремонный, самый нежный любовник — другой. Тот, другой. А потом… Баки Барнс проснется.