Сквозь тень

В городе, скованном жарой и ленью, жизнь днем течет едва-едва, каплями-прохожими в сточной канаве нижнего города, а ночью… ночью становится не до сна. Глаз луны — серебристый, любопытный, смотрит на бестолковую человеческую муть, дневную тишь сменяет перезвон отстрелянных гильз об асфальт, визгливый смех подштукатуренных красоток, для которых тело и жизнь дешевле порции кокаина, чей-то приглушенный матерный крик. Ночью дышится легче — воздух тише, небо выше, к влажной утренней буре с моря. Вдох — и Брендон окончательно просыпается, сбрасывает липкое одеяло дневной удушливой жары. Утирает с шеи пот, окунается в улицу, как опытный пловец, на прощание махнув Гарри, гремящему кубиками льда в стакане с дешевым пойлом. Гарри в ответ даже не кивает — занят. Думает, прикидывает, рассчитывает. Как всегда. Ночью Брендон в своей стихии — угловатый оформляющийся хищник, уже кого-то пугающий, все еще от кого-то прячущийся тенью-перебежкой. Ночь нравится ему свободой и небом — на нем звезд-дорог больше, чем он мог бы себе представить. Ночью пути нараспашку, и они ласково манят его приоткрытым окном и шелком недорогих занавесок. Есть места пограничные. Есть тень — грань между мраком и светом. Есть полоса прибоя, закапывающего ноги по щиколотку в песок — грань между сушей и океаном. Есть этот дом — граница между верхним и нижним городом, между нормальной жизнью и Брендоном Хитом. Больше всех мест Брендон Хит любит именно такие — пограничные. В них он живет, ими он ходит, в них, он уверен, однажды найдут его труп. В нижнем городе чей-то труп — обычное дело. В доме не горит свет — здесь ночью принято отдыхать, а не работать и принимать гостей, особенно незваных. Так считает его хозяин. А Брендон знает — есть за окном, в которое влезть проще простого, один раз зацепиться, полраза подтянуться, еще одна тень, которой не до сна, беспокойная и мечущаяся. А Брендон больше всего любит тени. — Наконец-то. Шепот — то ли сон, то ли явь, останавливает на секунду. Брендон глупо цепенеет на подоконнике, увидев порывисто двинувшуюся навстречу фигуру в длинной ночной рубашке. Вздыхает. Окончательно перекидывает ноги через оконный проем — окунается в другую тень, до которой не дотянулся слабый свет уличных фонарей. В любимую тень. Мария всегда ждет, когда он оставит под окном старые стоптанные полуботинки, которые Брендон носит на босу ногу. И лишь после этого прижимается — лица в полумраке не рассмотреть, только волосы цвета солнца. — Где ты был так долго? Я тебя еще вчера ждала. У тебя царапина на щеке — снова дрался? И с кем на этот раз? Гарри опять с портовыми что-то не поделил? — она всегда задает много вопросов, прежде чем усаживает его едва ли не силком на свою кровать и тянет вверх футболку — такую же потрепанную, как оставшиеся под окном полуботинки. Мария считает его ссадины и царапины, знает синяки на его коже лучше, чем он сам, некоторые из них Брендон и не рассмотрел бы. А когда он ходил с трещиной в ребре, ему казалось, что не у него раны, а у Марии. От этого всегда стыдно. Мария заканчивает школу, но уже знает о полевой медицине все, что только можно: даже рану ножевую у него под ребрами зашивала. Бледнела, серела, явно сдерживала тошноту и чуть не жмурилась, но все равно продолжала накладывать стежки. Все порывалась заштопать его дома — отказался входить. Представил, как белое-белое покрывало на ее постели будет залито кровью и покачал головой — шили на заднем дворе, хорошо, что дядя так и не узнал. У нее правило теперь — ни одной царапины без внимания не оставить. Брендон сидит к ней спиной, согнувшись и разглядывая узор на покрывале, выставив худые лопатки — она хлопочет над ссадиной, щекочет поясницу рукавами длинной ночной рубашки. — Если бы я плохо тебя знала, то попросила бы перестать влипать в неприятности, — водит она кончиками пальцев по краю ранки — скользко, мазь какая-то. Холодит и пощипывает. — Но можешь хотя бы быть осторожнее? — она спрашивает это каждый раз — Брендон каждый раз кивает, не выпрямляя спины. — Врешь и не краснеешь? — прижимается к спине обеими ладонями и щекой и ждет ответа, а Брендон молчит. Перестает дышать, чтобы не выдать себя. Не хочет врать и говорить правду. Этот город ночью может оглушить — канонадой перестрелок, визгом рикошетов и пьяными воплями. Ночью даже собаки лают истерично, воют — только предрекая чью-то смерть. За этим шумом, который не спрячешь днем, который выдаст утром, не слышно скрипа пружин, когда Мария садится на колени перед ним. Приподнимает согнутыми пальцами подбородок — и смотрит прямо в глаза. У Брендона они золотистые, в темноте почти как лунный диск. У нее — цвета самого высокого неба. Мария отпускает его, осторожно скользит пальцами по своим бедрам, цепляет ткань и чуть приподнимает полы кружевной по подолу ночной рубашки — переползает-перебирается к нему на колени. Луны без неба не бывает, думает Брендон, когда целует ее, по-настоящему и долго, влажно и всерьез, щекочет кончиком языка ее нёбо и чувствует улыбку. Не отпускает больше ста ударов сердца. — Дурачок, — едва слышно выдыхает она в паузу, повисающую перед первым поцелуем. И тянется к ремню на его брюках. Этот город с детства воспитывает в человеке жажду жить за чужой счет. Требовать — выстрелом, забирать — силой. Брендон знает очень мало людей, которые способны делиться чем-то искренне без расчета на то, что воздастся в скором будущем сторицей, с процентами поверх отданного. Мария из таких людей. Возможно, потому что живет на границе — видит, что значит оголодать без человеческого, не скотского отношения, но саму человечность, которой на такое отношение хватит, еще не растеряла где-то вместе с отстрелянными гильзами и отобранными жизнями. До Марии Брендон не умел целоваться, с ней приучился — только с закрытыми глазами, даже движением век страшно спугнуть повисающую уютную тишину. До нее он не ценил времени: его, застывше-клейкого, лениво-горячего днем и беспокойно-холодного ночью, всегда было в достатке, всегда было даже слишком много — с ней не хватает никогда. До Марии он и любви не знал — никакой. И ответственности — настолько огромной и настолько пугающей. — Мария, — выдыхает Брендон вполголоса, проводя пальцами по ее щеке. Кажется, ее подружки зовут ее «Мари», но ему нравится полное имя. — Мария, — одним голосом он заставить ее вздрогнуть и заерзать на коленях, где ей все неудобнее сидеть. — Мария, — повторяет он в последний раз, легко подхватывая ее под бедра и чувствуя, как девушка судорожно вздыхает в его плечо, обхватывая за шею. Крепче, думает Брендон про себя, держи ее крепче — крепче целуй. Не оставляя следов. Словно крадясь в тени. С Марией ему просто — любить несложно, если взаимно. Это чувство они не называют вслух — никогда. Не называли в тот день, когда впервые лежали на этой же постели опустошенно-счастливые, не называли и после, цепляясь друг за друга до умопомрачения и сбивая простыни. Не назовут и сейчас — слишком привычно любить без слов. Любить, как скользит по груди ее рубашка и как она сползает, оголяя ее плечи (и в этом бесстыдства еще больше, чем в мини-юбках всех шлюх на пристани вместе взятых). Любить ее руки на своей коже: прикосновений целый дождь, даже более долгожданный, чем гроза в июльскую жару — на плечах, на шее, на щеках, на груди и на спине, за которую она цепляется, когда чуть всхлипывает и еле заметно кивает, позволяя ему продолжать. Любить ее всю — румянец на щеках, приоткрытые в ожидании поцелуя губы, движения стройных бедер и нажим ее ступней на поясницу. Любить — просто и незамысловато, по-мальчишески пылко и напористо. Лишь бы не слишком быстро, лишь бы не слишком больно — один раз она уже позволила сделать ей больно. И тогда все закончилось постыдно быстро, нелепо и дергано, Брендон и понять толком не успел, когда умопомрачительно сильное животное счастье оставило его наедине с этим «больно», пятнами крови на простыне и с ней — не сказавшей ни слова и попытавшейся улыбнуться, но сумевшей лишь скривиться. «Все нормально», — так она, кажется, сказала ему тогда, хотя слезы ему даже в темноте не примерещились. Но ведь «нормально» — не «хорошо». — Хорошо, — опаляет Брендону губы ее полустон, который он не успевает поймать поцелуем. — Хорошо, Брендон, — и просит еще, утыкаясь взмокшим лбом в костистое плечо, сжимая до испарины тесно. Хорошо, прекрасно, восхитительно — слишком мало. Брендон сгребает ее ночнушку на спине в горсти и прижимает кулаки к ее спине — притискивает к собственной груди. Ближе, еще ближе, чтобы слышала его сердце — когда еще ему быть таким громким? Кажется, даже улица в такие минуты затихает — он слушает Марию. Слушает и запоминает — во второй раз так уже не будет, будет как-то по-другому: быстро или неторопливо, с шумными вздохами и расцарапанной спиной или с поцелуями, которыми несложно медленно задохнуться, с шелестом листьев за окном или под рокот набирающего силу ливня. Неважно как, важно, что будет. Брендон целует-кусает ее плечо (отметина, черт, нехорошо), поглаживает талию под складками ночной рубашки, приподнимает ее (мало, как же она мало весит) и опускает на подушку. На небе, вспоминает он прописную истину, только и разговоров что о море. А с высоты их холма море такого же бесконечно голубого цвета, как ее глаза. И как же легко быть с ней рядом, когда Мария протягивает руки ему навстречу и держится за него, подается вверх всем телом, жмется, выгибается, ласкает каждым, даже случайным, прикосновением, елозит и гнется под его руками и губами. Если есть что-то лучше этого, Брендон хочет знать что же. Брендон вздрагивает, то ли вздыхает, то ли давится вздохом, не столько двигается, сколько дергается, опираясь на руки до вздувающихся жил и выгибаясь так сильно, что трещит спина, а кровать все-таки скрипит, хотя еще одно правило — не устраивать лишнего шума. Ее сердце словно где-то в желудке колотится — он чувствует его, как чувствует прикосновение ее кожи, как чувствует напряжение всех мышц, выгнувших ее спину вверх, как чувствует своей рукой боль от укуса на ребре ладони. Брендон чуть не падает — утыкается лицом в подушку и в ее шею, дышит долго-долго и чувствует ее пальцы, перебирающие мокрые волосы на загривке. Закрывает глаза, а за закрытыми веками — небо, отраженное ее глазами. Жаль только, что небо при луне должно быть темным, думает Брендон получасом позже. Знает — через час ее дядя поднимется из гостиной в спальню, а это — соседняя комната. И к Марии мельком обязательно заглянет, а Мария — спит, наспех приняв душ и подтянув уютным калачиком ноги к груди. Уснула у Брендона на плече. Он обувает полуботинки и застегивает потрепанный ремень, толкает осторожно под кровать аптечку и вылезает в окно — бесшумно. Помнит о времени и жалеет о нем. Жалеет о том, что скоро, совсем скоро, придется принимать решение, от которого Брендон Хит пока что еще пытается убежать тенью. Он бредет обратно другой, кружной дорогой, держит руки в карманах и чувствует на себе каждый подозрительный взгляд, даже если он был брошен искоса, растворяется в каменных воздвигнутых людьми джунглях и понимает — это его джунгли. Его — не Марии. И он сам согласен с дядей Марии, но не может отказать самому себе в счастье, даже если оно такое — урывчатое, пока идет футбольный матч, пока вопят в соседнем спортбаре и пока никто не услышит их «хорошо». Все дело в том (и Брендона тошнит, когда он это понимает), что он куда хуже Марии — ту заботит его счастье гораздо больше, чем собственное. А он давно уже должен подарить Марии ее счастье. Кто, если не она, его заслуживает? И счастье это в том, чтобы держаться подальше от хмурого щенка из тени по имени Брендон Хит. Никогда не видеть его и имя по возможности забыть, а если вспоминать когда-то, то лишь как ошибку бурной молодости. Но пока Брендон Хит бредет тенью, он чувствует, что проводит машинально языком по губам — собирает поцелуи и вздохи, свое собственное имя, оставленное на них. Улыбается — Мария добрая просто бесконечно. Возможно, она простит Брендону этот эгоизм? А подарок, тот единственный, который он может ей сделать — выбрать свою сторону между светом и мраком, сбежать из тени, в которой они оба могут недолго быть вместе — он пока что придержит. Случаются же все-таки на чудеса. И, может быть, золото в его глазах — это все-таки солнце, а не луна.