EX-Overs.

Barcelona. 10:10. Средняя температура марта неожиданно упала с четырнадцати градусов до восьми, что было непривычно даже для января. Теплокровные испанцы начали массово облачаться в самые теплые свои одежды, натягивая одну на другую, и теперь походили на разноцветные коконы — больше всего доставалось детям из-за неимения права личного мнения, как такового. Впрочем, лишний раз на улицу в тот день не выходил никто. Живая и полная Барселона разом опустела, превращаясь в неприветливый городок, покрытый коркой холода и сгустками утреннего тумана. Заморозков не ждал никто. Не было ни предупреждений, ни предсказаний синоптиков. Говоря другими словами, холод застал врасплох абсолютно всех и каждого. Хуан Цзы Тао не знал наверняка, но чувствовал, что творится что-то необычное. Возможно то, что должно было раз и навсегда перевернуть не только его жизнь, но и изменить мир в целом. Вряд ли сразу же (Апокалипсиса все же совсем никто не ждал), но со временем, медленно двигая невидимыми шестеренками в строении Земли. И чем дальше заходили часовые стрелки в своем привычном ритме, тем отчетливее он чувствовал неожиданно нависшую над ним опасность. Казалось, весь город накрыл купол, будто огромной мутной крышкой закрывая солнечную Барселону от небесного Светила, что, непременно, и вызвало неожиданное похолодание. Однако абсолютно никто, кроме самого Тао, не чувствовал надвигающейся опасности, а от того он буквально физически ощущал, какая невероятная ответственность ложиться на неокрепшие еще плечи. Хуан не был готов к чему-то подобному. Ему было всего девятнадцать, а тугой узел в животе и подкашивающиеся ноги подсказывали, что ничего толкового он сделать все равно не сможет. Дело тут было не в моральной слабости. Он убеждал себя, что все это — глупые предрассудки, и верить собственному предчувствию было бы неправильно. По крайней мере, именно в этой ситуации. Если бы на город, (а уж тем более на страну, континент или даже планету) надвигалось бы что-то действительно серьезное и могущественное, то были бы брошены все имеющиеся силы для уничтожения опасности. Но город пах спокойствием. И только в груди его сердце заходилось от бешеного ритма, кажется, ударяясь о клетку ребер и периодически задевая легкие так сильно, что у Тао разом выбивало воздух, и еще пару долгих мгновений делал судорожные попытки вдохнуть поглубже. Все его естество кричало о том, что времени осталось совсем немного. Подсознательно уже утром того дня он чувствовал, будто бы пошел обратный отсчет, однако все еще отказывался верить в подобное. В конце концов, ближе к десяти утра, в голову Тао пришло правильное сравнение его внутреннего состояния: как бомба. Все внутри него отсчитывало оставшиеся часы, минуты, секунды, грозясь взорваться, как только отметка дошла бы до пустого нуля. В случае Тао пустых нулей было два. Этого оказалось достаточно для того, чтобы те в свою очередь сложились в знак бесконечности на определенном промежутке времени и держались там ровно столько, сколько было бы достаточно для того, чтобы начать потихоньку осознавать все происходящее, но не сойти с ума. Промежутком бесконечности для Тао стал перерыв меж первой и второй парой. К тому времени он уже успел прилично вымотаться в ожиданиях неизвестного и достаточно измотал себя морально, чтобы перестать думать о чем-то глобальном. Мысли уже не были забиты надвигающимся чем-то. Вероятнее всего, эта самая бомбочка настолько мелкая, что коснется только его, а ему и не привыкать — подвернет ногу, сломает руку, Боже, да могло случиться все, что угодно. Но случилось то, чего он не ждал никак. Отовсюду раздался странный, непривычный звон, который множился и одновременно угасал на фоне общих взволнованных голосов. Хуан едва успел поднять взгляд и закрыть голову руками, как все закончилось также резко и неожиданно, как и началось. Треск казался невероятно звучным, а хлопок после него затянулся на пару мгновений дольше, чем мог бы, и неожиданно оборвался, будто на середине. Сомнений не было, да и быть не могло — в помещении разом лопнули все лампочки. Однако прошла еще секунда, затем еще несколько, а ожидаемые стеклянные осадки так и не осыпались. Тао в изумлении медленно отвел руки от лица, чтобы в следующее мгновение расширить глаза от ужаса и медленно приходящего осознания. Все вдруг замерло. Застывшие люди вокруг были больше похожи на восковые фигуры: ни один волос не двигался больше. Будто окаменели. Замерли все в той же позе, в которой и находились в тот момент, когда и случилось это — Тао не знал, как назвать это явление — не уж-то бомба все же взорвалась? Хуан вскинул голову и уставился на застывшие осколки лампочек, которые должны были вот-вот осыпаться остроконечным дождем на головы студентов. Но нет. Те замерли и не собирались продолжать свой путь, будто земное притяжение неожиданно отказалось работать. Шаг вперед, затем еще один. Тао видел, как стекла отливали на солнце, поблескивали и искрились так, на манер драгоценных камней. Такие камушки Тао любил. Но не осколки. Определенно. Тишина так неожиданно обрушилась на мир, будто все разом умерло, и на всем Белом Свете остался один лишь он. Покинутый и брошенный среди окаменевшего мира. Это было до ужаса пугающе, неясно, невозможно, хотя бы с материальной точки зрения! В таком случае кислород должен был вот-вот сгуститься до такого состояния, что вдыхая воздух, Тао чувствовал бы настоящую киселеобразную кашу в легких. Если бы время действительно остановилось, то все немедленно должно было бы погрузиться в полнейшую и безоговорочную темноту, однако и этого не было тоже. Больше всех этих факторов пугало только другое: если — предположим, ведь такого точно-точно не могло быть — время на самом деле остановилось, то почему это не подействовало на самого Тао? Почему он продолжал также двигаться, мыслить, видеть и дышать, когда все вокруг неожиданно решило покинуть нечто живое — душа, наверное. В существование последней Хуан никогда и не верил, но теперь что-то подталкивало его исключительно в сторону религии, ибо, Господи, да как еще все это объяснить? Быстрые шаги сорвались на бег. Тао пролетел сначала одну лестничную площадку, всеми силами стараясь не сбить ужасающие восковые статуи, затем рванул по первому этажу прямиком к главному выходу. Схватился за узорчатые ручки и разом распахнул массивные двери. В лицо ему не ударил ожидаемо прохладный воздух. Время не вернулось вспять. Замер весь город, а вместе с ним на мгновение, казалось, остановилось и сердце Тао. Не сразу тот осознал, что вокруг все темнеет. Голова его была забита рассуждениями о частоте подобного: что, если такое происходило ни раз, а он просто оставался такой же неподвижной статуей и не чувствовал таких остановок. Что, если он ежедневно подвергается такому? Как так вышло и как долго еще может продлиться подобная пауза? Он не знал, сколько точно времени прошло с тех пор, как все разом замерло, однако движение не заставило себя ждать. Над замершим Миром Луна неожиданно заслонила, и без того тусклое, Солнце, погружая город в кромешную темноту и холод. Хуан чувствовал, что ему надо спешить. Он не знал куда и зачем, но все внутри кричало о том, что времени, даже вот такого — остановившегося, катастрофически мало. Первые неуверенные шаги вниз по лестнице, не отводя взгляда от черного круга Луны, объятой горящим обручем Солнца. Что увидят те, кто остался в здании, когда время придет в свой привычной ход? Заметит ли кто-то, что только-только стоящий рядом Тао вдруг неожиданно пропал? Что будет с теми, кто пострадает от стеклянных осадков? Возможно ли, что время остановилось навсегда и теперь он, Тао, будет блуждать меж замерших навеки фигур в одиночестве ровно до тех пор, пока окончательно не потеряет рассудок и не покончит жизнь самоубийством? На тысячи вопросов не находилось ни одного ответа. Раньше Тао позволял себе делать какие-либо предположения, но теперь это было бессмысленно. Теперь, когда мир оказался совсем не таким, каким его представлял он. Медленные шаги стали быстрее, а после Хуан сорвался на бег. Он бежал в единственное место, где мог чувствовать призрачные намеки на спокойствие — домой. Тао не знал, сколько времени заняла дорога. Впрочем, судя по замершему миру вокруг, не сложно было догадаться, что ноль минут и ноль секунд. Он влетел резво в съемную однушку, едва ли не снеся дверь, и тут же принялся поспешно копаться в ящиках, небольшом комоде, прикроватной тумбочке, хватая и сгребая в рюкзак все самое ценное: документы и скудные пару сотен евро. Черт его дернул приехать сюда учиться — в родном Дзындао не сиделось, что ли? Мысль о том, что, возможно, он больше никогда не увидит мать, сводила Хуана с ума. Не о таком исходе он мечтал, когда улетал учиться на долгих четыре года, оставляя семью и отправляясь в совершенно чужую страну с чужими нравами и законами. На карте должно было быть достаточно денег на билет. А дальше все будь, как будет. Доехать бы домой, а там уже будет не так все и важно. Он замер в дверном проеме, сжимая крепко в ладони лямку рюкзака: уехать? А как, если стоит все? Хуан швырнул рюкзак на небольшую кровать и тут же рванул к окну: как и ожидалось, ничего не изменилось. Слабый свет обруча Солнца освещал ровно настолько, чтобы замершие в безветренной среде человеческие фигуры выглядели действительно пугающе. Все это походило на фильм ужасов, в котором он, по какой-то странной причине, оказался главным героем. Хотелось немедленно забиться в угол и скулить щенком, прикрывая голову руками в ожидании, когда его, наконец, просто прикончат. Желательно без мучений. Но что-то внутри подсказывало, что расправы ждать не придется. То чувство, которое гнало его в дом, теперь буквально выталкивало обратно. Оно было необъяснимым и от этого еще больше пугающим. Тао чувствовал, что слабость будет излишней, именно поэтому немедленно вновь схватил рюкзак, сжимая в кулак вместе с лямкой всю свою решимость немедленно добраться до аэропорта, дождаться там нового течения времени и тут же улететь. А что дальше? Действовать по обстоятельствам. Он уже было двинулся в сторону двери, хватая на ходу кожаную куртку, как, будто из ниоткуда, прямо на пороге появился юноша. Воздух на мгновение будто стал еще гуще прежнего, сжался в одной точке и выплюнул черноволосого парня. Тот отшатнулся легко, но сразу же крепко встал на ноги. Осмотрел квартиру, тут же уцепился взглядом за Тао и протягивая руку. Хуан не сразу понял, что от него требуется. Он уставился на протянутую ладонь, попятился назад, а после и вовсе вздрогнул от густого, слегка охрипшего голоса:  — Быстро хватайся, мать твою! Времени совсем нет на твои выкрутасы! Тао замешкался на секунду, но все же поспешно ухватился за чужую ладонь. Еще сегодня утром он бы ни за что не дотронулся до человека, появившегося буквально из воздуха. Еще утром он не знал о том, что время останавливается в те моменты, когда Луна прикрывает собой Солнце. Теперь же незнакомец казался ему единственным выходом из этой ситуации. Он, по крайней мере, двигался, черт бы все это побрал. Воздух на секунду выбило из груди, заставляя шире раскрыть глаза в немом ужасе. Вот он — конец. Все вокруг стремительно поплыло и исчезло с оглушающим хлопком. Пару отвратительно долгих мгновений до тех пор, пока он вновь не распахнул глаза и не втянул воздух, отшатнувшись назад. На ногах стоять оказалось до ужаса тяжело: голова кружилась, а неожиданные рвотные позывы заставили поспешно искать глазами место, где можно было бы опустошить желудок. Чувство было такое, будто его перемололи в мясорубке и выкинули на кафельный пол. Кстати говоря, Хуан находился больше не у себя в однушке в Барселоне, а черт знает где. Помещение темное, неприглядное, почти пустое. До дрожи неожиданно он почувствовал легкое похлопывание широкой ладони по спине и услышал тот же хрипловатый голос, который теперь казался еще слабее:  — Ничего, чувак. В первый раз многих так разносит. Lyon. 06:26 Темнота медленно расступилась перед светом, источник которого оставался неизвестным: тонкие лучики исходили одновременно из определенного места, и в то же время не было ничего материального, что могло бы излучать его. Свет, мягкий, слегка приглушенный, освещал письменный стол широкими, обрывистыми лучами. Он не был похож на тот, что излучает Солнце, люминесцентная лампа, гирлянды, мотыльки и все остальное, что действительно могло бы быть его источником. Свет струился мягкими полосами, не отдавая при этом теплом. Не слепил и не казался назойливым, ложился ровно туда, где был необходим и не затрагивал те участки тьмы, где был нежелателен.  — Чуть ярче, милый, — женщина лет сорока сидела за столом, переворачивая страницу книги и мимолетом бросая короткие взгляды на сына. Лицо семнадцатилетнего юноши едва ли было освещено тем самым светом. Теплые отсветы нежно касались светлой кожи и отросших волос цвета горького шоколада, играли переливами на чужих губах и терялись в густых волосах, пропадая меж прядей. Глаза его были прикрыты, а рука вскинута вверх. Руки его, неимоверно красивые, в темноте напоминали выточенные из мрамора своим холодным свечением. Юноша лишь легко повел указательным пальцем, как свет над столом приобрел чуть более яркие оттенки, отгоняя тьму все дальше от матери. Она склонилась ниже над книгой, но все еще не бегала глазами по ее строчкам — смотрела непрерывно на сына. Теперь, когда свет стал чуть ярче, она прекрасно видела легко подрагивающие реснички, чуть приоткрытые губы и выражение лица, которое всегда было ей знакомо: ее Бекхён хотел что-то сказать, но не знал, будет ли это правильным.  — Что такое, сынок? — Она отодвинула книгу, но не спешила захлопнуть ее.  — Какого цвета свет, мам? — Он повел головой в ее сторону, но глаза так и не открыл. Брови взметнулись чуть ближе к переносице, а когда тонкая материнская рука коснулась густой челки, убирая ту со лба, губы его тронула долгожданная теплая улыбка.  — Дай-ка подумать. Он теплый. Похож на оранжевый, но слегка отдает красным по углам. Тебя что-то беспокоит? — Она вновь коснулась его длинной челки и заправила непослушную прядь за ухо. Ее Бекхён всегда был таким: нежным, ласковым, улыбчивым, и в то же время до ужаса обидчивым, закрытым ребенком. Он мало общался со сверстниками, зачастую сидел в полном одиночестве и подолгу тихо напевал свои любимые мелодии. Бекхён умел прекрасно играть на пианино, однако в последнее время и старенький инструмент остался без его внимания. Что-то тревожило его, а что именно он, конечно же, рассказывать он никому и не собирался. Впрочем, чувствовал все Бекхён крайне остро. Запахи, звуки, прикосновения, тепло — он ориентировался по ним достаточно давно для того, чтобы заранее ощущать телом происходящее, не видя того. Бён часто задавался одним и тем же вопросом: в чем смысл происходящего, если он — тот, кому суждено Свыше управлять Светом, вдруг оказался слеп? Было ли это наказанием за что-то или же платой за подобный Дар — ему от этого легче не становилось. Бекхён, не задумываясь, отдал бы все на Свете, лишь бы хоть глазком увидеть окружающий его мир: увидеть подрастающего младшего брата, их квартиру, свое любимое пианино, увидеть маму. Однако зрачки его все еще были опутаны дымкой, и день ото дня не менялось абсолютно ничего. Светлый, во всех смыслах этого слова, мальчик Бён Бекхён терял надежду каждый раз, когда распахивал широко глаза, но все также видел глухую тьму. Тревога внутри не давала покоя. Она билась дикой птицей в грудной клетке, и с каждой минутой чувство чего-то приближающегося увеличивалось, поднимая тревогу и заставляя руки слегка подрагивать. Ранним утром того дня паника накрыла его с головой: все подсказывало, что его ждет что-то могущественное, то, что раз и навсегда изменит его жизнь. И знал Бекхён наверняка только одно — все это связано с его Даром. Он знал, что мать встревожена. Старался всеми силами сдерживаться, не выдавать собственное беспокойство, однако все было тщетно. Руки все равно тряслись, а после дрожь перешла на колени, охватила ноги, а затем и все тело. Он не понимал, что происходит. Вертел головой судорожно, не в силах увидеть что-либо. Не видел, но слышал, как гремит посуда, как поскрипывает дверь, свое собственное сбитое дыхание и сердце, готовое вот-вот выскочить из груди.  — Мам. Мам! Что происходит, мам? — Он поспешно схватил за руку женщину, а та в ответ опустила свою вторую поверх ладони сына, чуть сжимая. Она знала, что ему гораздо страшнее, чем ей, от того, что он не способен был видеть, все происходящее, но при этом чувствовал все в разы острее обычного человека. Ей хотелось немедленно обнять его и прижать груди, поглаживать по волосам и укачивать, как маленького. В соседней комнате находился ее младший сын, и было удивительно, что мальчик все еще не проснулся от происходящего. Все вокруг тряслось все сильнее, и стол вскоре пошел ходуном по полу, заставляя Бекхёна вжать голову в плечи. Он все еще старался контролировать себя, свои мысли и способности, однако пучки света уже начали мерцать в разных углах комнаты, освещая валящиеся на пол вещи, безделушки, посуду. Все это безоговорочно разбивалось, поднимая еще больший гам.  — Бекбом, — неожиданно опомнился Бекхён, поспешно подскакивая с места и бросаясь в соседнюю комнату, где и находился брат. Мальчик к тому времени забился в угол своей небольшой кроватки, накрылся с головой одеялом и, будто онемев разом, совсем забыл о том, что стоило бы звать кого-то из взрослых на помощь, плакать навзрыд или хотя бы тихо поскуливать. Он лишь тяжело вздыхал, когда горячие слезы скатывались по все еще по-детски округлым щечкам. Слезть с кровати он, конечно же, не решался, но и находиться на ней было страшно.  — Бом-а? — Бекхён не слышал брата. И это было для него самым ужасным. Мальчик же, завидев Бекхёна, тут же осмелел, подал голосок, позвав того по имени, и немедля больше ни секунды, откинул в сторону тонкое одеяльце, бросаясь к тому по трясущемуся полу. Бекхён подхватил на руки пятилетнего Бекбома и передал его матери, чувствуя, что так ребенок будет в большей безопасности. Он не знал, что происходит даже тогда, когда тряска стала ослабевать, но воздух вокруг неожиданно стал гуще, а после начал собираться в одной точке. Мать и брат вряд ли видели это, а он чувствовал. Тряска усилилась вновь, когда комнату прорезал хлопок, а вслед за ним раздался совершенно чужой для Бекхёна голос. Тот был слегка хрипловатым, густым, уставшим. Принадлежал парню лет двадцати — не больше. Юноша не представлял собой опасности, но почему-то пах тревогой. Запах этот немедленно распространился по комнате и коснулся и самого Бекхёна.  — Давай руку, парень. Нет времени объяснять сейчас. Потом все узнаешь. Бекхён попятился назад от предполагаемо протянутой руки — откуда же незнакомец мог знать, что руку эту Бён все равно не увидит? Юноша, кажется, встревожился не на шутку, когда осознал, что идти на контакт Бекхён не очень-то спешит.  — Слушай, так надо, парень. Ты же хочешь остановить все это? Если не остановишь — дом с минуты на минуту к чертям полетит! Пространство вокруг немедленно начало заполнятся светящимися частицами. Они будто поднимались снизу, отгоняя нависшую тьму и опасность. Большинство таких сгустков уверенно расположились вокруг брата и матери, однако Бекхён знал, что этим защитить их все равно не сможет. Скорее просто пытался показать незваному гостю, что бросать родных не намерен. Парень намек этот понял правильно.  — Все это происходит из-за тебя. Ты же хочешь, чтобы они выжили? Ответом на вопрос послужил рывок вперед, в результате которого тонкая, бархатная ладошка Бён Бекхёна оказалась сжата в чужой — на порядок крупнее и крепче. Еще через секунду тряска затихла под ощущение вновь сгустившегося воздуха и громкий хлопок, в котором растворились неизвестный и слепой мальчик Света. Beijin 10:09. Первые раскаты грома эхом отдавались по всему полю ближе к половине десятого утра. Эпицентр назревающего ливня оказался недостаточно близок для того, чтобы видеть раскрывающиеся цветы молнии во всей ее красе, но достаточно для того, чтобы юркий ветерок в мгновения перерос в порывистого зверя, гоняющего по полям безжалостно вырванные цветы. Он швырял их из стороны в сторону, рвал на куски нежные, чувствительные лепестки и с неуловимым удовольствием отрывал листья от стебля, оставляя зеленые трупы бездыханными, чтобы немедленно найти новых жертв. Только самые крепкие, сильные и красивые единицы он бережно подносил к босым ногам рыжеволосого юноши. Тот, склонив голову, наблюдал за разнообразием, уложенным у его ног: белые, голубоватые, молочные, алеющие и лишь легко тронутые розовым — все они были одинаково прекрасны, однако больше всего ему от чего-то понравился ярко-желтый цветок, который и оказался любовно заложен за ухо. Доходя до него, ветер от чего-то прекращал бушевать и касался алебастровых щек, угольных ресничек и мягких прядей крашеных волос как-то по-детски нежно, трогательно. Ветер вплетал свои невидимые пальцы в чужие пряди, трепал их и оставлял в ответ венком очаровательно-крошечные соцветья, время от времени касаясь желтых лепестков за ухом и заставляя тем самым юношу ласково улыбаться. Юноша сидел на подмятой траве и один за другим перебирал поднесенные ему цветы, стараясь забыться и отогнать прочь всепоглощающее чувство тревоги. Оно поселилось в его грудной клетке пару дней назад, начиная расти от незначительного, а ныне целиком и полностью охватило его грудь, сжимая при каждом вдохе и грозясь вот-вот пробить прочную клетку ребер. Время от времени он поглядывал на блестящий металлический обруч, плотно обхвативший левое запястье, однако подозревал, что опасность исходит совсем не от него. Был ли виной такой тревоги он сам? Возможно. Затянутое серым небо больше не радовало, а плотная стена грозовых туч не пропускала редкие солнечные лучи, которые еще минутами ранее отражались золотом на его волосах, ложились на ресницы и легко касались ореховой радужки, позволяя той гореть янтарем. Хань вновь чувствовал себя потерянным, одиноким, а присутствие великодушного ветра вновь стало незаметным: всю эту сказку с любовью он придумал себе сам — ветер ни за что не стал бы относиться к нему столь ласково, даже будь он человеком. Особенно в том случае, если бы он был человеком. Лу Ханю двадцать два. Он живет на окраине Пекина и предпочитает не общаться ни с кем. Потому, что он — чудовище. Тот, кто умеет управлять, не трогая. Его ненависть к людям — заслуженная, правильная. Нет его вины в том, что он не контролирует себя совсем порой. Нет вины в том, что браслет на руке всего год, как сдерживает силы, живущие внутри него. Во всем виноваты люди. Те, из-за кого ему приходится так тяжело и больно каждый раз, когда силы приходится насильно держать внутри. Те, кто всей душой ненавидят других. Минимальное отклонение от нормы для того, чтобы общество смело окрестило тебя чудовищем. Раскаты грома отдавались все чаще, а гроза раз за разом озаряла небо. Лу Хань потянулся к браслету и медленно, подрагивающими от накатившего страха и волнения руками, расстегнул его. Тот с тихим щелчком отпустил теплую кожу и бесшумно лёг на цветы у ног юноши. Хань медленно поднял ладонь, чувствуя, как все вокруг него неожиданно изменилось: воздух загустел, а время будто замедлилось в ожидании грядущего. Он — не чудовище, и нет ничего страшного в том, что в свои двадцать два он способен на бесконечно многое. В девять часов девять минут по пекинскому времени огромное поле на окраине изменилось до неузнаваемости за пару мгновений: в воздухе оказались огромные клоки земли, подземные валуны, безжалостно вырванные с корнем цветы и травы. Воцарившийся хаос ярко освещали новые вспышки молнии, однако тяжелые капли не спешили опускаться с неба на землю. Хань склонил голову в бок и звонко, заливисто засмеялся. Голос его не мерк на фоне грома, разносился на все поле, утопал в стеблях и проникал глубоко под землю. Ветер ревниво дергал широкую рубаху на нем, порывисто хватал за руки, ноги, вырывал из волос цветы, а после и вовсе скинул ярко-желтый из-за уха. Хань замолк, как только его личное солнышко оказалось на земле, и перевел потерянный взгляд вниз — под ноги. Там одиноко покоилась ярко-алая роза. Она, истерзанная порывами ветра, едва сдерживала свои лепестки, а Хань думал, что алый цвет, наверное, самый красивый на Свете. А у розы есть шипы. Почему ее не считают чудовищем? Басистый голос прервал его мысли неожиданно резко, раздаваясь наравне с громом.  — Лу Хань. Тебе стоит прямо сейчас уйти со мной. Хань не чувствовал его присутствия, что и заставило насторожиться: до этого он абсолютно ясно видел всех людей даже с закрытыми глазами, да и те сторонились его. Все это наталкивало его только на одну мысль: некий за его спиной — не человек. Прикрытые глаза и взмах ладони напополам с поворотом корпуса, и парочка валунов отправилась прямиком в высокого, статного блондина с орлиным взглядом темных глаз. Однако тот не упал на землю ожидаемо, а лишь легко оттолкнулся от нее и взмыл в небо. Хань замер на мгновение: вот он — тот, кто тоже отличается от всех; тот, кого, определенно, тоже называли бы чудовищем. Шаг назад и расширенные в животном страхе глаза, когда блондин ринулся к нему по воздуху. Взмах ладонью и пара новых валунов напополам с клочьями земли отправились в сторону легко увиливающего юноши. Впервые в жизни Хань чувствовал себя настолько уязвимым и слабым. Он — умеющий управлять лишь материальным — в поле оказывался практически бесполезным. Еще пара шагов назад, пока Хань наконец не завел назад одну руку, ладонью вниз. Материальным был и он сам. Все гениальное до удивительного просто, когда жизни угрожает опасность. Хань не боялся высоты, однако управлялся, ожидаемо, достаточно плохо. Он поднялся слишком высоко, казался сам себе грузным и едва успевал переваливать вес собственного тела с одной руки на другую. Оппонент же, в противовес, оказался весьма изворотливым в своем деле. Он легко и ловко обходил все ловушки Ханя, настигая того в считанные минуты. Все это продолжалось около пяти минут — на большее Лу Хань, казалось, был уже не способен. Порывистый ветер играл с ним злую шутку, швыряя из стороны в сторону и не позволяя целиком и полностью контролировать собственное тело на высоте почти в шесть сотен метров — о какой любви, черт бы ее побрал, тогда вообще могла идти речь? Пара коротких рывков и неожиданно загоревшийся огонь едва ли не у самого носа. Достаточно для того, чтобы потерять контроль и камнем отправиться вниз. Смотря на серость неба перед собой, Хань думал, что, наверное, не успеет почувствовать, как позвоночник сломается о землю. Попытки управлять собой были тщетны, а в голове крутилась не мысль о собственной смерти, а о том, как же жесток окружающий его мир: в нем даже чудовище стремилось уничтожить себе подобное. Вместо твердости земли его встретили чужие крепкие руки и карие омуты глаз юноши, опутанного ветром. Сопротивляться больше не было смысла. Гроза неожиданно утихла. Хань, чувствуя чужие руки, не позволяющие рухнуть ему вновь на землю, смазано видел все происходящее и слышал чужие голоса отдаленно, будто эхом. Казалось, он все еще может поднять руку и отправить юношу с карими глазами в далекое путешествие по полю, однако делать это было бессмысленно — сам он немедленно рухнул бы на землю и был бы не способен защищаться достаточно долго для того, чтобы окончательно прервать все попытки вновь схватить его. Силы покинули его неожиданно не вовремя, отпуская слабое тело и посмеиваясь глубоко внутри — мол, кто ты без нас, жалкий человечешка? А Лу Хань и не отрицал. Лишь осматривался вокруг и щурился от первых лучей солнца. Дождь так и не пошел. Для мутнеющего разума голоса казались невнятными.  — Ты не говорил, что он умеет летать.  — Я и сам не знал этого.  — Ты мог бы справиться с ним и один. Зачем нужно было приходить втроем?  — От этого мальчишки можно ожидать всё, что угодно. Очнулся Лу Хань уже не на пекинском поле. Он с трудом открыл глаза и тут же уставился удивленно на юношу, склонившегося над ним. Руки того светились мягким, теплым светом, касаясь плеча Ханя. Незнакомец достаточно быстро смекнул, что его пациент очнулся, и немедленно поднял взгляд на лицо, выражающее всю нервозность ситуации. Улыбка расцвела на лице незнакомца, позволяя проступить абсолютно очаровательной ямочке на щеке. Хань смотрел на него и не мог понять, почему не чувствует страха и не спешит отшвырнуть того: было в этом парне что-то невероятно притягательное, ласковое, солнечное. Он не был человеком, и Хань понял это, как только распахнул глаза.  — Привет. Ты долго был в отключке, как чувствуешь себя сейчас? Тихий, спокойный голос заставлял расслабиться, а зрительный контакт вводил Ханя в транс, заставляя тревогу внутри опуститься на самое дно его сознания. На секунду Хань поддался мысли, что все хорошо и противиться нечему. Всего на секунду. Чтобы потом скривиться и прошипеть:  — Не смей копаться в моей голове.  — А ты смышленый. Arizona 17:11. В Марте в Аризоне обычно не так жарко, даже если и температура редко спускается ниже семнадцати градусов тепла. Тридцать шесть по Цельсию в тот день стали аномальными и заставили все радиостанции сорок восьмого Штата США наперебой вещать о неожиданной аномалии — метеорологи хватались за головы и делали многообещающие прогнозы: подобная температура обещала держаться над штатом еще пару дней, с разницей в один-два градуса в зависимости от рельефа местности. Нешуточная паника разгорелась тогда, когда поступила новость более странного характера: в Калифорнии и Неваде температура придерживалась установленных рамок и не спешила двигать ртуть в термометре выше. Будто бы жар останавливался на сухопутной границе. Католические церкви во всеуслышание трубили о Каре Божьей. За шесть часов среди верующего населения пошли слухи, будто бы Господь наказывает неверных, медленно, но уверенно превращая их Землю в Ад. Всеобщее волнение вскоре распространилось и вышло за пределы штата. Особо мнительные спешили покинуть Аризону со всеми своими пожитками. Казалось, от одной только новости, построенной на нелепых догадках, местное население обезумело. Однако безосновательным страх, базированный на животных инстинктах самосохранения, тоже назвать было нельзя. Ближе к вечеру температура не понижалась ожидаемо, а наоборот, возросла еще на четыре с половиной градуса, переступая отметку сорока. Больницы всего штата оказались в одночасье забиты под завязку. Аризона сходила с ума от жары, которая была спасительной для Пак Чанёля. Он едва успел разобраться со всей документацией на продажу своего старого трухлявого домика на окраине Финикса, когда по шумящему помехами радио вновь начали вещать весьма печальные данные о повышение смертности за день — эти дни Аризона запомнит навсегда. Чанёль, так и не дослушав до конца сообщение, передаваемое из центра столицы взволнованным мужским голосом, переключил волну. Помещение вскоре заполняла тяжелая музыка и хриплый голос вокалиста, вперемешку с тихим басом Чанёля. Эти песни он знал наизусть. Пак скользил по коридорам, наступал на скрипящие половицы, двигался с широко раскинутыми в стороны руками и ловил жар каждой клеточкой своего тела. Как же жаль, что он не приложил руки к творящемуся вокруг хаосу. Он тихо, хрипло засмеялся собственным мыслям и распахнул глаза, останавливаясь напротив зеркала. Эти люди искали исчадие Ада, принесшее на их головы жестокое проклятие. Был ли все же причастен к этому Пак Чанёль — дитя огня? Возможно. Чанёль с легкой улыбкой на губах наблюдал за тем, как огненные всполохи отскочили от чернильного зрачка, зажигая искрами алого темную радужку и заставляя ту гореть изнутри, переливаться и струиться в жилах огнем. От уголка правого глаза вниз по щеке струился ожог, касаясь уголка губ одним из своих хвостов, он увиливал причудливым рельефом вниз по шее и пропадал под воротом светлой, показывался вновь на запястье и змеился к самым кончикам указательного и среднего пальцев. Чанёль мог бы быть весьма хорош собой внешне, если бы не омерзительный шрам. Улыбка пропала с его лица. Пак медленно поднес ладонь к лицу, прикрывая ровно половину — на него из отражения смотрел молодой мужчина двадцати трех лет. Ничего необычного, не считая ожогов на руке. Огонь в глазах погас с первым взмахом угольных ресниц. От былого прекрасного настроения не осталось и следа. В голове наперебой путались мысли о желании закурить и о том, что неспроста на грудную клетку давит волнение. Будто бы должно было вскоре случиться что-то, несомненно, важное. Что-то, что изменило бы жизнь Чанёля раз и навсегда. Желание курить оказалось сильнее. Он вновь вскинул взгляд на собственное отражение в зеркале. Пак Чанёль замер в немом ожидании: воздух по правую сторону от него загустел, как бывает обычно при самовозгорании — такое в его доме бывало и не раз. Половицы предательски скрипнули, однако ожидаемые всполохи пламени так и не показались.  — Пак ЧанЁль, так ведь? — Голос незнакомый, будто бы ослабший, но некогда имеющий густой оттенок. Темноволосый юноша выглядел далеко не как среднестатистический житель Финикса. Впрочем, внешность его Чанёля абсолютно не волновала. Он назвал его по имени. Всего один взгляд для того, чтобы лестница, ведущая на второй этаж, а по совместительству и место прибытия парня, взявшегося из воздуха, вспыхнула пламенем. Тот, однако, растворился также быстро и неожиданно, как и появился. В следующее мгновение Чанёль ощутил прикосновение чужой руки к своему плечу со спины. Прежде чем воздух вновь загустел, погружая их обоих в мимолетную тьму, Пак Чанёль дотла сжег свой старенький, но любимый домик на окраине Финикса, стирая с лица земли все материальные упоминания о его существовании. Документы, вещи и игрушки. Отцовские заточки и ножи. Остатки маминых духов. Огнем пылало все родное, дышащее Чанёлевым теплом. Ближе к девяти часам того дня температура спала до привычных градусов. Вместе с долгожданной прохладой ночи на Штат опустилось успокоение. По радиоволнам крутили без конца мнимых спасителей, а Церковь трубила о Всемилостивом, вновь простившем все грехи созданиям своим. В девяносто восьмом юго-восток Финикса горел особенно ярко. Пламя переливалось всеми возможными оттенками, отскакивало на близлежащие дома и пожирало и их тоже. Не жалело деревья и жгло их под корень, чтобы после пробраться под плодородную землю и искоренить все живое, до чего могло дотянуть свои языки. Началось всё неожиданно, без причины будто. В документах абсурдно прописано «самовозгорание». На деле пламя унесло с собой не только три гектара леса, восемнадцать жилых домов и сорок шесть жизней. Оно горело по-разному: то тихонько потрескивая и смакуя ветви деревьев по миллиметру, то в мгновение охватывая живое тело на манер изголодавшегося хищника. Ему все было мало. Мало чужих криков и боли. Мало чужой души и пепла. Мало остатков разума в мгновенья перед смертью. Пламя забирало на тот свет быстро, не доставляя настоящих пыток, будто бы высвобождало неспокойный дух из единственного своего заключения — живой плоти и крови, приковывающих эфемерное якорем к проклятой Земле. Не забирало пламя только одного. Пятилетний мальчишка с ужасом в глазах метался в полыхающем доме от стены к стене. В сполохах алого пламени он стирал горькие слезы и размазывал соленое по лицу, вновь бросался к двери и давил на разгоряченный металл ручки не жалея себя. С головой в огонь и вдоль по коридору — к люльке с маленьким еще братишкой. Годовалый Муёль плакал душераздирающе звонко более от страха, нежели от боли. Ворочался в люльке и сбивал крохотными ножками голубую простыню под собой. В детских глазах едва успел отразиться весь ужас происходящего, как пламя проглотило и его тоже, оставив в воздухе висеть звонкое эхо детского визга. Дом сгорел дотла. Пак Чанёль, выброшенный из воронки на холодный бетонный пол, хватал воздух ртом до дикого жадно. Запах гари мерещился повсюду. Жар неистовой волной прокатился по всему телу и цапнул ожоги пуще прежнего. Но больше всего Пак Чанёля пугало потрескивание пламени и эхо детского предсмертного визга, отпечатавшегося на корочке головного мозга отчетливо настолько, что физическая боль без боя отступала на второй план, оставляя душераздирающему чувству вины Чанёля — дитя Огня — на растерзание самыми извращенными способами. В моральном плане это означало лишь одно — конец.