Об улыбках, мечтах и сказке

1.       Она отважно откусывает кусочек приготовленного Майком печенья и ободряюще улыбается застывшему в тревожном ожидании юному кулинару.       - Отлично получилось, Майки! Очень вкусно! Ты молодец!       Мелкий, издав победоносное «Йухууу!!!», вприпрыжку убегает обратно на кухню.       Как можно вот так просто развернуться и уйти от… нее?       Я открываю рот – хочу сказать, что ее глаза сияют ярче елочной гирлянды, которую я только что починил… что из ее рук я готов есть что угодно – хоть Майкову оригинальную стряпню, хоть даже вечно подгорелую Рафову… что в это Рождество, и в каждое следующее, глядя на Рождественскую звезду, я буду загадывать одно-единственное желание, То Самое… И всю прочую романтическую чушь, которая сейчас разноцветным цветком салюта распускается в моей голове, разгоняя в стороны остальные, нормальные, мысли.       Но ничего не говорю, конечно же.       Следуя внезапному порыву, обмирая от собственной смелости, я протягиваю руку и осторожно стираю шоколад, оставшийся в уголке ее губ после дегустации, и жду, с трепетом жду реакции. Она улыбается – благодарно, искренне, доверчиво.       Я улыбаюсь в ответ и думаю о том, что эта безмятежность причиняет мне больше боли, чем могли бы причинить ее смущение или даже гнев. 2.       С гордостью окидываю взглядом проделанную работу. Майки, ты, как всегда, молодец!       Растягиваю получившуюся гирлянду в руках и огорченно вздыхаю. Вот ведь закон подлости… почему идея с фонариками пришла в мою глупую голову только сейчас? Эх… как все-таки жаль, что именно на них с таким трудом добытая бумага решила кончиться!       - Че нюни распустил, мелочь? – мимо проплыла, пахнула морозом и хвойной свежестью густая, пушистая, уже-заранее-обожаемая елка. Из зелени еловых лап на меня насмешливо смотрел знакомый изумрудный глаз.       Интересно, у Рафа изначально был встроен детектор Майкиного настроения, или он попросил Донни таким образом себя проапгрейдить?       - Да вот… Бумага кончилась… на самом важном месте.       - Нашел из-за чего страдать, балбесина, - аккуратно сваливший елку в углу Рафаэль уже топал обратно, на пути привычным движением прихлопнув по стянутой оранжевой банданой макушке.       Я давно понял, что это у Рафи такой своеобразный способ сказать что-то типа: «Эгей! Я тут, не сцы, мелкий!» Не то, чтобы я был в восторге, но как-то уже привык… Даже, наверное, нравиться стало… Иногда.       - На. Вырезай, страдалец, - на колени плюхнулась пачка комиксов.       Постойте… Поднимаю на Рафа неверящий взгляд:       - Но… это же…       - Я уже прочитал. А вы «Город грехов» все равно не любите, так что оставлять смысла нет. Бери уже, пока не передумал. Раскрасишь потом сам, хотя, по мне, и черно-белое отлично смотрится.       Раф возвращается к елке под прицелом двух взглядов: одобрительного – Лео и по-прежнему потрясенного – моего. Передергивает плечами, презрительно фыркает. Не любит, когда на него так смотрят, я знаю.       С энтузиазмом вгрызаюсь ножницами в подарок – первый на это Рождество, неожиданный и отчего-то очень приятный – и, напевая под нос «Navidad, Navidad»* (интересно, почему ко мне пристала именно испанская версия? Иногда разум Майки остается загадкой даже для самого Майки), продолжаю прерванную работу. Эта гирлянда будет самой лучшей. Обязана быть.       И – да – я уже знаю, что загадаю Рождественской звезде. 3.       - Раф… э-э-э… А ты уверен, что не… - Майки проглатывает окончание фразы, натыкаясь на мой многообещающий взгляд.       - Интере-е-есно… - растягивая слова, бархатным голосом мурлычу ему почти в самое ухо. – Малыш Майки хочет сказать, что всем можно расписывать рождественское печенье, а мне – нельзя?       - Не-не-не! Я вовсе не это имел в виду… Просто… Эм… Ты точно…       - …или что я могу что-то ИСПОРТИТЬ?       Круглые, как плошки, ставшие окончательно несчастными, глаза Майки ясно сообщают мне о том, что с перформансом пора закругляться, и я уже гораздо более миролюбивым тоном заканчиваю:       - Не бои́сь. Я просто добавлю в это рождественское сладкозвучие немного реализма.       Хм. Кажется, это его почему-то не успокоило. Ну и ладно. Переживут. Хорошо, когда маленькое кулинарное хулиганство оказывается единственной проблемой, с которой сталкивается семья. Задумчиво улыбаюсь. Хотелось ухмыльнуться, но почему-то получилось – так. Да, я знаю, что мне нужно от Рождественской звезды. 4.       Комната погружена в полумрак. Он смешивается с теплым, бесконечно уютным светом от рождественских гирлянд, сам становясь теплым и уютным.       Аккуратно накрываю пледом плечи в очередной раз задремавшего за рабочим столом Донателло. Он неосознанно кутается в мягкую ткань и, устроив поудобнее на сгибе локтя голову, погружается на новый уровень сна. Во сне его лоб наконец-то разглаживается, губы шевелятся – то улыбаясь, то словно шепча что-то. Кажется, я могу угадать имя, которое ты произносишь. Что снится тебе, брат?.. Что я могу для тебя сделать? Качаю головой. Это не моя битва. Хотя бы эта – не моя. Осторожно выхожу из комнаты.       Ступаю тихо, стараясь не разрушить мелодию, сплетающуюся из треска пламени зажженных свечей, раскатистого похрапывания уснувшего на диване Рафаэля и легкого звона колеблемых ветром елочных игрушек. Откуда здесь, в подземелье, вообще взялся ветер? Улыбаясь, представляю, что это невидимые для живых ангелы, осторожно размахивая крыльями, кружатся у Рождественского дерева. Хочется сказки. Хочется, чтобы сказка не заканчивалась.       Перевожу взгляд на звезду, старательно прилепленную к макушке ничего не подозревающего Рафа. Красный, зеленый и золотой – что ж, вполне по-рождественски получилось, у Майки определенно есть художественный вкус. Подмигиваю невидимым ангелам, киваю звезде и загадываю желание. Пусть еще не Рождество, пусть еще рано для желаний… Но мне почему-то кажется, что услышат меня именно сейчас.       Уже у себя, лежа в кровати, осторожно, будто несу, боясь расплескать, фарфоровую чашу, собираю в голове весь этот предрождественский суетливый день. Картинки, ощущения, мысли. Хочется сохранить, надежно запереть их в самом почетном уголке памяти, спрятать в сердце – так, чтобы умерли они только вместе с ним.       Паря где-то на грани сна и яви, чувствую легкое прикосновение к щеке. Улыбаюсь. Я знаю, это крыло ангела. 5.       Мягко провожу ладонью по щеке спящего сына. Его улыбка отражается в моих глазах, на моих губах. Осторожно поправляю одеяло и отступаю прочь.       Бесшумно задвинув за собой сёдзи, медленно подхожу к полке, ставшей для меня своеобразным алтарем. Фотография – мужчина и две его самые дорогие женщины. Кусок ткани – все, что от них осталось. Обручальное кольцо – все, что осталось от меня.       Открытка. Неумелый, по-детски примитивный рисунок: четыре разноцветных фигурки, почти-человечки, весело машут со слегка помятого картонного листа. Для удобства сенсея каждая фигурка подписана. Летящим, аккуратным росчерком синего фломастера: «Лео». Твердо, с нажимом, в то время еще не очень опытной, но весьма самоуверенной рукой: «Раф». Неровными, но удивительным образом остающимися красивыми каракулями, с предательски закравшейся ошибкой: «Мки». Быстрым, торопливым, прыгающим от старательности почерком: «Донател…», обрывающееся у края страницы. Улыбаясь, качаю головой: когда же ты наконец научишься рассчитывать свои силы, сынок? Перевожу взгляд на левый форзац самодельной открытки. Наседающие друг на друга, будто спорящие, у кого больше прав здесь находиться, буквы складываются в пожелание: «Merry Christmas, sensei!”.       Долгое время стою в задумчивости, неосознанно поглаживая тонкими пальцами корешок открытки. Традиции западного Рождества не были мне близки в прошлой, человеческой жизни. Но здесь, в Америке, пришлось изучить и их. Детям нужен праздник. Пусть у сыновей будет сказка.       Прикрываю глаза. Когда-то меня раздирали болезненные, отчаянные, стремительно сменяющие друг друга желания: все вернуть, умереть, отомстить. Сейчас же мне не хочется ничего более того, что у меня уже есть. Я счастлив и так. Пожалуй, я не буду в этом году загадывать желания. Разве что… только одно.