Одержимость

      Одержимость — такое некрасивое слово. Саднящее и горькое, как прокисшее вино. Совсем не благородное, не вдохновляющее, но ядовито-правдивое, проникающее в самое нутро. Чем меньше Натаниэлю хочется думать об этом, тем больнее стучит сердце в груди; и без того уже — слишком быстро. Отрицать очевидное не получается: Мира Кусланд сводит его с ума.       Они вдвоем — на ее постели. Ирония: он знает эту комнату, ведь когда-то она принадлежала ему самому. И постель — тоже. А теперь — это ее, как и весь Амарантайн. Как и он сам.       Он прикасается губами к ее животу, она — вздрагивает и вскидывается, хрипло выдыхая. У нее кожа — белая и мягкая, покрытая едва заметными светлыми волосками, ему нравится целовать ее, исследуя губами всякий раз, будто в первый. Нравится хватать зубами, несильно, нежно почти, но так, чтобы оставались следы. До боли хочется, чтобы она запомнила это хорошенько, даже если ненадолго: ведь он будет помнить это всегда, даже если постарается забыть.       Натаниэль целует самый низ ее живота, ненароком задевает носом светлую поросль коротких жестких волос на лобке. Мира пахнет терпко и солено, и от одного этого запаха его член напрягается, а в паху тяжелеет, и он готов едва ли не застонать от возбуждения. Но вместо этого он отстраняется, слегка приподнимаясь, медленно проводит ладонью по ее ноге, приподнимая за бедро.       Склонившись, он целует ее, желая помучить, поддразнить. Как она мучила и дразнила его за пределами этой спальни, одним взглядом, неуловимыми жестами, тоном, одному ему понятным. Он знает: она не издевается. Как и он не издевается, поддерживая эту игру, от которой они все еще никак не могут отказаться.       Губы Натаниэля скользят по ее бедру, лаская и сжимая кожу, он касается ее языком, оставляя влажные следы, слизывает едва уловимые капли пота. Ему нравится слушать учащенное, сиплое дыхание Миры, нравится, как она нетерпеливо елозит на смявшейся простыне, бессловесно умоляя. Между ног у нее уже влажно блестит, и Натаниэлю хочется коснуться ее не меньше, чем ей — ощутить прикосновения.       Наконец он подбирается с поцелуями к самой промежности, мягко целует в последний раз и отпускает ногу, устраиваясь между бедрами. Мира вздрагивает, когда он проводит языком по самым чувствительным ее местам, слизывает солоноватую смазку. Он ласкает ее умело и уверенно: обводит языком клитор, сжимает губами кожу, оттягивает ее, вбирая в рот, отчего Мира поджимает ноги и хватается со всей силы за простыню, сминая ее еще сильнее. Она стонет — низко и сладко — когда он проникает в нее языком, касается изнутри; она сжимается и дрожит, запуская пальцы ему в волосы, опускает ладонь на затылок. Невероятно заводит ее горячность, жадность, с которой она отвечает на ласки, ее возбужденная искренность, заметная в каждом движении и жесте. Даже в шумном дыхании.       Мира подается бедрами вперед, надавливает Натаниэлю на затылок и снова стонет: на этот раз громче. Ей мучительно хочется еще — а потом еще и еще, как нетерпеливому ребенку. Он совсем не считает ее такой, она — взрослая и сильная, умная женщина, и от такого контраста у него приятно сводит все внутри.       Вынув язык, он медленно проводит им сверху, нежно прикусывает, снова вдыхая ее запах, а потом снова проталкивает его внутрь и сжимает губы. Мира качает бедрами, изгибается и впивается ногтями в его затылок. Наконец она кончает: рвано дергается и стонет во весь голос, уже не в силах стесняться.       Выдохнув, Натаниэль медленно отстраняется, смахивая нитку слюны. Его сердцебиение оглушительно грохочет в ушах и голове, дыхание — хриплое и тяжелое: не лучше, чем у Миры.       Широко улыбаясь, он глядит ей в лицо. Щеки, обычно бледные, покрывают неровные красные пятна, светлые волосы растрепались и липнут ко лбу, а глаза — крепко зажмурены, как и всегда, когда она пытается прийти в себя после оргазма. Натаниэль выпрямляется, садится между ее ногами, а потом — склоняется, целует в губы. И Мира неожиданно скоро отвечает: впивается в него, проводит по губам языком, собирая слюну и собственную смазку. Тянется к его плечам, обхватывает за шею и прижимает к себе: не отдаст никому. А он и не уйдет.       Они целуются минуту, другую; Натаниэль отстраняется только для того, чтобы схватить ртом воздух, но Мира тут же снова ловит его. Он уже на взводе, и она наверняка чувствует это: твердый член упирается ей в бедро, и она трется о него, дразняще и нагло, выбивая из него неожиданный стон.       Разорвав поцелуй, Мира смотрит, — пристально, неотрывно — и у Натаниэля вдруг перехватывает дыхание. Он вздрагивает, когда она легко касается губами его губ, а потом улыбается и прижимается теснее, едва заметно кивая. Она делает так почти каждый раз, и в эти моменты сердце Натаниэля замирает от непривычной, удивительной нежности.       Он направляет в нее член мягким движением, и она тут же подается вперед, позволяя ему проникнуть глубже. Оба дышат шумно и прерывисто, на секунду замирая, а потом Натаниэль берет уверенный, размеренный темп и целует Миру в плечо. Вся ее жадная несдержанность мигом сходит на нет: теперь они наслаждаются медленными и глубокими движениями вместе, тесно прижавшись друг к другу.       Мира горячо и плотно сжимает его, и Натаниэль из последних сил держится, изнемогая от возбуждения. Его сводят с ума ощущения, запахи и звуки, теплое дыхание в районе макушки, когда он целует ее в ключицу. Он опускается к ее груди, хватает губами сосок и оттягивает его, и Мира, не выдержав, стонет сквозь сжатые зубы. Натаниэль порывисто сжимает в ладони вторую грудь и невольно ускоряет движения, а ей, кажется, только этого и хотелось. Она стонет снова, тихо, жалобно почти, словно невмоготу уже терпеть, и Натаниэль вторит ей, сильнее сжимая сосок губами.       После особенно чувствительного движения Мира крепко цепляется за его плечи, будто желая расцарапать. Он видит, как она стискивает зубы, жмурится, слышит, как прерывисто выдыхает его имя, откидывая назад голову. Натаниэль резко вынимает член и кончает ей на бедро, вздрагивая, упирается лбом ей в грудь, пытаясь хоть немного выровнять дыхание.       Одержимость — такое некрасивое слово. Резкое и отвратительное. Поэтому он предпочитает называть это любовью.