Стрекоза

«Прощальные стихи На веере хотел я написать — В руке сломался он». Мацуо Басё

      Кисть скользила по тонкой рисовой бумаге, одну за другой нанося линии густыми мазками чернил; несколько капель, упавших с ее кончика, расплылись причудливыми черными кляксами. Лист с не досохшей до конца надписью нашел свое место среди других, разложенных на татами: начертанные на каждом из них кандзи означали слово «утрата».         — Мне так жаль, Торадзиро. Сидящий на полу человек отложил кисточку и обернулся через правое плечо:         — Не сейчас, Сай.         — Как скажешь, — звенящий голос у него в голове. Торадзиро смотрел, как полупрозрачные пальцы Сая, желая коснуться бумаги, проходят сквозь нее, не оставляя следа. Смотрел и думал, как мучительно сильно хотел бы остаться сейчас в одиночестве. Но с давних пор Торадзиро не был один никогда.       Тишину нарушал лишь печальный перестук сиси-одоси в саду за полуприкрытыми сёдзи да шепот ветра в окружающих дом бамбуковых зарослях. Как непредсказуемо порой боги решают судьбу человека: не дают погибнуть под обвалами, когда земля под ногами становится не надежнее зыбучего песка, но позволяют умереть от случайно подхваченной простуды. Торадзиро поднялся с татами и вышел на окружающую дом веранду; Сай следовал за ним молчаливой тенью.       Стук. Плеск. Стук. Плеск. Стук. Он наблюдал, как качается вверх-вниз полая бамбуковая трубка, а от нагретых на солнце камней поднимается пар от разбрызгиваемой воды.         — Не могу поверить, что Юдзо-сэнсэя больше нет. Торадзиро покосился на старую сакуру в углу сада, среди листьев которой еще проглядывали редкие розовые лепестки, и с грустью подумал, что Юдзо-сэнсэй не увидел цветения вишни в свою последнюю весну: в Эчиго в апреле еще лежит снег, а до Эдо весть долетела лишь в мае. В мае на юге сакура уже не цветет.       Взгляд Сая, сидящего чуть поодаль, был прикован к двум стрекозам, танцующим в потоках теплого весеннего воздуха; глядя на отливающие красным прожилки тонких крыльев, Торадзиро едва слышно прошептал:         — Скажи, Сай, умирать страшно? По бледному лицу учителя словно прошла рябь — как от разлапистого кленового листа, упавшего на поверхность воды.         — Не думаю, что я тот, кого стоит спрашивать, — на губах Сая застыла тоскливая улыбка. — Я желал смерти. Она казалась избавлением и не внушала страха. Но ками-сама решил по-другому. В этот момент Торадзиро не думал о Сае. Он думал о семье, оставшейся на Инношиме: постаревшем отце, который уже почти полностью отошел от дел, передав торговлю старшему сыну, матери, что в последние годы так часто болела; о семье собственной: Хана-сан вот уже несколько недель вместе с братом гостила у матери; о лорде Асано в замке Михара и Хашимото-сэнсэе в Ономичи… Он не думал о Сае. Сай был единственным из дорогих ему людей, над которым было не властно время.         — Ты уже старше, чем я был тогда, — добавил учитель. Время, которого ему самому раньше мучительно не хватало, а теперь вдруг стало слишком много. Торадзиро встал на ноги и вскоре вернулся на веранду со старым гобаном из потемневшего с годами дерева: свадебным подарком Хонъимбо Дзёвы-сэнсэя. Ему не хотелось играть сейчас, но игра была бы правильным прощанием. Дождавшись, пока Сай, не говоря ни слова, усядется напротив, он пододвинул к себе обе чаши; пальцы нырнули внутрь — черный базальтовый камень обжег их непривычным холодом. Левый нижний угол, комоку.         — Шестнадцать на семнадцать, — сказал Сай, и гладкий белый камушек опустился на пересечение тонких черных линий. — Торадзиро… Комоку в левый верхний угол.         — Не нужно. Не нужно укорять за то, что он не приехал на похороны друга. Не смог заставить себя переписать бережно хранимые в памяти воспоминания о своем сопернике. Не желал помнить выбитые в камне кандзи вместо самого Оты Юдзо-сэнсэя, размышляющего над ходом за гобаном или на очередную просьбу поучаствовать в замковых играх со смехом отвечающего, что даже партия в присутствии сёгуна не стоит его прекрасной шевелюры.       Пятнадцать лет назад главой школы был Хонъимбо Дзёва, в бороде отца еще не проглядывала седина, а Торадзиро называли гением, и слава бежала впереди него. Только вот принадлежала не ему.         — Три на четырнадцать, никкэн бираки. Интересно, какое выражение было на лице Сая, когда он, учитель императора Ичидзё, ставил камни на доску? Какой звук при этом раздавался в зале дворца Хэйан — глухой и резкий или же звонкий, яркий, отдающийся эхом в ушах? Не раз, просыпаясь по ночам от шума ветра в Уэно или стука капель дождя по крыше, он видел Сая, сидящего у гобана и протягивающего руки к чашам; пальцы хватали пустоту. Точнее, пустотой, неясной, зыбкой, были они сами.       Матушка научила его играть в го раньше, чем разговаривать; отец частенько шутил, что, когда он был ребенком, его можно было успокоить лишь одним способом: стоило дать ему в руки комплект для игры, как он моментально прекращал плакать. Вскоре мать уже не могла играть с ним на равных — Торадзиро любил узнавать новое, и ничто не притягивало его так сильно, как бесконечная, бездонная глубина, которую он видел в го. «Опиши человека тысячей слов, и каждое будет ложью. Сыграй с ним партию в го, и слова будут не нужны», — так говорил учитель лорда Асано Хошин-сама, когда взялся обучать шестилетнего сына торговца из Тоноры. А через три года Торадзиро, попрощавшись с семьей, уехал в Эдо, уже зная, чему посвятит свою жизнь.       Субэри в левом верхнем углу; открывающая стадия игры затянулась, а любовью к оборонительному стилю он не отличался. Это было как резко выхватить клинок из ножен и смотреть на кончик лезвия, со свистом рассекающий воздух. Цукэ. Когда лучник промахивается мимо цели, он должен искать причину в себе. Торадзиро знал, почему никогда не мог обыграть Сая.         — Одиннадцать на семнадцать, осаэ. Его предназначение заключается в другом. Торадзиро остановил взгляд на черном кружке в центре доски, куда никто из них пока не успел поставить камень. Теперь было не с кем смотреть на звезды, и хоси превратились в точки.       Сколько поворотных моментов может быть в человеческой жизни? И сколько из них можно действительно считать таковыми? Торадзиро погладил гладкий прохладный бок полосатого белого камня, согревая его своим теплом; в его жизни их было три. И каждый из этих дней он помнит так ясно, словно это случилось вчера.       До того, как его приняли в школу Хонъимбо, он ни разу не был в Эдо, и первой мыслью было, что огромный шумный город раздавит его как букашку. Однако, за время обучения Торадзиро редко покидал пределы школы, а царившая в ней атмосфера не так уж значительно отличалась от тишины и спокойствия деревень его родной Инношимы. Возвращаясь домой два года спустя, он вез с собой сертификат первого профессионального дана, полученный от главы школы, впервые позволив себе гордиться собственными успехами.       В Тоноре же его ждал поистине царский подарок. Отец вместе с лордом Асано купил для него старинный гобан, чтобы отпраздновать новый статус сына, и Торадзиро не мог оторвать глаз от поверхности золотистой кайи, рисунок которой странно напоминал следы от слез. «Откуда взялись эти пятна?» — спросил он у матери, смотря на разводы на древесине. «Какие пятна?» — недоуменно поинтересовалась она в ответ и, так и не дождавшись ответа сына, вышла из комнаты; внезапно Торадзиро осознал, что только ему дано их разглядеть.         — Мальчик, — раздался из ниоткуда тихий мелодичный голос, — если ты видишь мои горькие слезы… позволь мне поселиться в уголке твоего сердца. Он в страхе обернулся к гобану. На него смотрели пронзительные глаза духа, а издалека доносился шум моря.       В тот предрассветный миг, когда Торадзиро сдался, сокрушенный мощью каждого сделанного Саем хода, он понял, что эта встреча неслучайно произошла именно сейчас. Боги умны; переплетая кружево людских судеб, они следят, чтобы нити пересекались лишь тогда, когда это им предначертано. Именно сейчас и никогда раньше Торадзиро знал, что одолеть Сая в поединке на гобане не способен ни Хошин-сама, ни Кадоно-сан, ни сам Хонъимбо Дзёва, да и никто из ныне живущих вообще.         — Шесть на шесть, атэ! Смелый ход, и на него стоило бы ответить, но ко на правой стороне стоит больше этих четырех камней… На дом опустились короткие весенние сумерки, наполнив воздух стрекотанием насекомых; белый камень, снятый с доски, с легким стуком приземлился в крышку чаши.         — Торадзиро, я давно хотел спросить… — Сай закрыл веер и положил его рядом с собой, с долей неуверенности покосившись на ученика. — Среди всех других… почему именно Юдзо-сэнсэй? Он вздохнул и посмотрел в сторону сада; вдоль каменистой дорожки, убегающей в заросли бамбука, зажглись мерцающие огоньки — как отражение россыпи звезд на темном небе. Торадзиро ждал этого вопроса много лет и много лет не был готов объяснить. Сегодняшняя ночь была ночью ответов.       После того дня, как он услышал голос из гобана, с каждым разом, играя с кем бы то ни было, Торадзиро все сильнее чувствовал, что это неправильно. Неправильно играть самому, зная, что есть игрок гения столь яркого, что по сравнению с ним он как цветок подсолнуха по сравнению с солнцем: нелепое, кривое отражение. Сай не просил разрешить ему играть с другими. К этому решению Торадзиро пришел сам.       Часто, усаживаясь перед гобаном, он подавлял в себе желание сесть сбоку от доски или чуть поодаль, уступив место напротив оппонента тому, кто действительно сражался с ним в этот день и час. Сила Сая всегда стояла за его спиной: незримая, но ощутимая. Они с Саем вдвоем играли столько игр, сколько могли, и не было радости большей, нежели учиться у мастера эпохи Хэйан. Сай же играл с кем хотел.       Представители четырех великих школ го, несмотря на вечное соперничество, довольно часто наносили друг другу визиты. Жарким июньским днем, через год после того, как Торадзиро принял имя Сюсаку, он вместе с другими учениками Хонъимбо впервые посетил додзё дома Ясуи. С весьма конкретной целью: слава и впрямь обгоняла его, и многие игроки изъявляли желание встретиться с ним за гобаном. В том числе Ота Юдзо-сэнсэй, единственный из сильных игроков школы Ясуи, никогда не участвовавший в замковых играх и не имеющий официального ранга.       Первое, что бросалось в глаза в его облике — волосы. Длинные, густые, заплетенные в толстую косу. После официального приветствия они заняли место за гобаном, и Торадзиро уже обхватил ладонями чашу с черными камнями, когда поднял голову и схлестнулся с ним взглядом. По коже пробежал холодок. Он невольно оглянулся: Ота Юдзо смотрел ему за спину, да так пристально, словно мог видеть Сая, сверлившего его в ответ упрямыми глазами.         — С ним я буду играть сам, — искрой вдруг пронеслась в голове мысль. — Сам, — шепотом добавил он. Сай одарил его легкой улыбкой:         — Как пожелаешь. Торадзиро, дрожа от предвкушения, поставил два черных камня в противоположных углах доски.         — Удачной игры, — поклонился он своему противнику. Юдзо-сэнсэй ответил тем же и, взяв из чаши белый камень, поместил его правый нижний угол. Партия началась.         — Иногда мне казалось, что он способен увидеть тебя, — Торадзиро положил руки на колени. — Мне не хотелось терять это ощущение. Ощущение, что никто, кроме Оты Юдзо, не мог отличить Кувахару Торадзиро от тени Фудзивары-но Сая. И именно в игре с Юдзо-сэнсэем Торадзиро не хотел, чтобы эта тень его заслоняла.       — Моя любовь к го отличается от твоей, Сай. Высшее мастерство, мастерство, которого я недостоин, — твоя единственная желанная цель, и для тебя нет разницы, с кем идти по этой дороге: лишь бы твой противник был силен, насколько это возможно. Для меня эта разница есть. Сай приложил к губам веер, как делал всегда в минуты глубокой задумчивости, и Торадзиро продолжил:         — Даже если высшего мастерства мне не достичь, в го нет конца партии и нет начала. Есть лишь одна игра длиною в жизнь. И мне важно, с кем я ее играл. Мне важно, с кем я ее уже не доиграю. Между ними повисла тишина, мрачная, неуютная.         — Я понимаю твои чувства.         — Нет, не понимаешь, — твердо сказал Торадзиро. — Ты не поймешь, каково это: лишиться своего соперника, если у тебя самого соперников нет. Не поймешь, насколько этот человек тебе дорог, пока не потеряешь его. Сай, казавшийся пристыженным, хранил молчание, и на мгновение ему стало неловко за свои слова.         — Ты… сходишь со мной на кладбище, когда мы закончим партию? Они оба прекрасно знали, что у привязанного к его сознанию духа подобного выбора нет. Но Сай ответил:         — Конечно, Торадзиро. И течение камней, неизменное, вечное, водоворотом закружило их обоих.       Рассветное солнце освещало тропинку, ведущую на старое кладбище в Онмёджи; утренний воздух все еще радовал прохладой, но деревянный ящик оттягивал дрожащие руки. Сай шел позади, и Торадзиро, то и дело оглядывающемуся через плечо, мерещилось, будто солнечные лучи больше не проникают сквозь него, а обрисовывают, как гало, неясный размытый силуэт. Он не пошел бы к месту последнего пристанища Юдзо с кем-либо другим, даже если бы мог выбирать: Сай, его бессмертная часть, словно шинигами, сильнее всего напоминал, насколько далека жизнь от понятия «бесконечность».       Опустившись перед каменной стелой, Торадзиро бережно извлек из ящика гобан из красного дерева — любимый гобан друга, за которым они сыграли большую часть своих партий. Слов не было; в какой-то момент он провел рукой по лицу: ладонь стала мокрой.         — Когда я умру… — начал он, чувствуя, как срывается голос, — я хочу, чтобы на мою могилу приносили камни для го, — он придвинул гобан к надгробию. — До тех пор, пока их не наберется достаточно, чтобы мы смогли сыграть вновь. На другой стороне. Сможешь проследить за этим, Сай? Тот едва заметно кивнул.         — Я постараюсь. Поднявшись с колен, Торадзиро бережно погладил шершавую поверхность камня; сверкнув солнечными бликами на трепещущих крыльях, на постамент вспорхнула ярко-красная стрекоза.