Happy Birthday, sister

      Она была его близнецом. Его другом на протяжении всей жизни, даже лучшим, чем Баз когда либо мог стать. Конечно, он был рад, когда появился Баз – наконец-то еще один пацан в семье, подходящий по возрасту – новый товарищ для проказ и игр, в которые с девчонкой не поиграешь. Но в их жизни было не так уж много места для игр, а вот для всякого дерьма места было навалом, и тогда Джулия всегда была на первом месте, всегда была выбором номер один. Он знал, что может прийти к ней в любой момент, по любому поводу, и она никогда не откажет.       И она все понимала, абсолютно все, особенно то, чего Баз понять не мог – каждую мелочь, каждое слово, каждый непонятный блядский сон, которые с возрастом мучили его все сильнее. В какой-то момент он перестал ложиться спать – сидел в гостиной и пялился в телевизор часами, пока Смурф не находила его и упреками, или пинками, не загоняла в постель. Джулия говорила, что побудет с ним, проследит, чтобы уснул. И она приходила, ложилась рядом. Она пела тихим голосом, обнимая, прижимая его голову к своей груди, и засыпала. Она не следила, чтобы он заснул, не заставляла закрывать глаза, но утром непременно докладывала маме, что «Эндрю заснул, и был спокоен, как младенец». Смурф лишь снисходительно улыбалась в ответ и заставляла себя ничего не говорить – теперь он знает, что это стоило ей усилий. Как же, девочке удалось то, что ей, матери, было не под силу – заставить сына спать.       Джулия была самым близким человеком, его половинкой. Не как поется в этих сопливых песенках про любовь, а на самом деле – она была частью его самого, его отражением, только более красивым и нежным. Он смотрел на нее и видел себя – улучшенную, добрую версию себя – и от этого становилось легче дышать, потому что с Джулией все плохое казалось не совсем плохим, а местами и наоборот.       Как будто она заставляла все – их семью, дом, весь гребаный мир за окном – становится лучше. Как будто рядом с ней он не был таким ужасным, испорченным, неправильным.       Она никогда не отворачивалась, всегда помогала и все принимала.       В их семье было много тайн – огромная необъятная куча тайн, и такая же огромная зловонная куча лжи. Но от Джулии у Поупа не было секретов – их просто не могло быть. Как он мог скрывать что-то от нее, когда она была всем в его жизни – всем важным и стоящим?       Именно поэтому он предложил эту идею – тогда им было лет по пять или шесть – традицию, которая будет принадлежать только им, и больше никому. Рассказывать желания, которые были загаданы на день Рождения, когда они задували свечи на своем торте.       После, вечером, когда сладости были съедены и Смурф достаточно весела, чтобы больше не обращать ни них внимания, они запирались в своей комнате, прятались под одеялом. Тогда у них еще была одна комната на двоих. И один фонарик на двоих. Он держал одеяло над ее головой, пока она усаживалась поудобнее на матрасе, затем садился сам – напротив нее. Махровое облако укрывало их от всего мира.       Он включал фонарик, направляя свет в сторону – они были в безопасности в своей маленькой пещере. Там их никто не мог найти. — Ты первый, Эндрю, — шептала Джулия.       Он появился на свет раньше ее всего на пару минут, и мог бы наплевать на старшинство, но Джулия была не такая. Она всегда признавала его первенство во всем. Тогда Поуп не понимал, но сейчас знал – она хотела, чтобы он шел впереди, чтобы он мог принять удар на себя, и тем самым защитить ее. Она хотела стоять за плечом своего единственного защитника. — Я хочу, чтобы в следующем году мама разрешила завести щенка, – сказал он.       Щенка, мать его! Ну и глупое желание он тогда загадал. Щенка!       Джулия улыбнулась, и сжала его ладонь. — Какого? — Как у мистера Касаветиса, соседа напротив. Золотистого ретривера. — Мне нравится мистер Касаветис, — прошептала Джулия, — Он милый. Он всегда дает мне конфеты.       Она сжала его ладонь сильнее, но он не обратил внимания. — Теперь ты, Джулс. — Он гладит меня по голове и говорит, какая я милая девочка, и что я похожа на его дочурку, Джессику. — Джулс… — А? — она подняла на него глаза, будто не слышала, что он сказал раньше. — Что? — Твоя очередь. Желание. — А, да. Я хочу… хочу, чтобы папа вернулся.       Она хотела, чтобы не мистер Касаветис гладил ее по голове, а ее отец. Она хотела отца. Отца, которого они никогда не видели, о котором ничего не знали.       Смурф говорила, что их отец был дельфином.       Тогда эта шутка казалась глупой, и они смелись над ней, как только дети могут смеяться над шутками, которых не понимают. Но теперь-то он знает, что это был, пожалуй, самый жестокий трюк в их жизни.       «Ваш отец дельфин, поэтому вы так любите воду и так отлично плаваете» говорила она им, и ее глаза смеялись и искрились.       Сегодня Поуп смотрит в глаза матери, и они искрят, и эти искры отливают сталью. Все уже давно перестало быть смешным.       Она смотрит прямо на него, и ждет, пока он задует свечу. Она – сканер, она детектор лжи и тайн, всех маленьких секретов, которых у них от нее быть не должно. Поуп выдерживает – он уверен, он уже давно научился прятать от нее самое ценное глубоко внутри.       Его желания всегда были простыми, а Джулии – горькими и солеными. Каждый год новое – повторяться нельзя, какой в этом смысл? Но Джулия порой повторялась – ей было можно. Он разрешал ей это. Потому что его всегда исполнялись, а ее – почти никогда.       Щенок, новый велосипед, приставка, первая машина – Смурф находила способ давать им все, что они хотели, ведь они были ее мальчиками – ее любимцами.       Но Джулия не просила у нее вслух то, что она выговаривала Поупу каждый год под одеялом, в свете маленького фонарика. Хочу, чтобы папа вернулся. Хочу поскорее вырасти и уехать с Эндрю далеко-далеко. Хочу, чтобы дочка мистера Касаветиса поправилась и вернулась домой. Хочу, чтобы папа вернулся. Хочу, чтобы Эндрю мог спать спокойно Хочу, чтобы Бакли нашелся. Хочу, чтобы папа вернулся. Хочу, чтобы мама сказала, что любит меня. Хочу, чтобы она перестала делать плохие вещи. Хочу, чтобы папа вернулся. Хочу, чтобы папа был. Хочу, чтобы он был. Хочу, хочу, хочу…       Поуп не помнил, сбылось ли хоть одно из этих ее желаний.       Бакли, золотистый ретривер, который привязался к Джулии больше всех, хоть и был его псом, так и не нашелся.       Дочка мистера Касаветиса была больна лейкемией, и она не поправилась, и не вернулась домой.       Его собственные сны с каждым годом становились все ужаснее, безумнее, и он забыл, когда спал спокойно в последний раз.       Смурф никогда не говорила Джулии, что любит ее, и она не перестала делать плохих вещей – ни тогда, ни теперь.       Джулия выросла, но уехать смогла только на другой конец города, и его с собой не взяла.       И отец так и не появился.       Сестра не получила ничего из того, что просила. И кто в этом виноват?       Бог? Судьба? Смурф? Он сам?       Он должен был сделать для нее больше, должен был защитить ее, должен был стараться лучше, должен был, должен был, должен был…       Он должен был найти мерзкого ублюдка – их отца – и заставить его быть рядом. Хотя бы один день. Чтобы сделать Джулию немного счастливей.       Но он ничего этого не сделал – он хреново старался, а теперь ничего не исправишь.       Теперь только этот малец смотрит на него глазами Джулии, и в них обвинение, горечь и тоска, такая мать ее тоска, что хочется самому завыть волком и поскорее взяться за молот – расхреначить остатки каменной стены, а потом парочку чьих-нибудь костей.       Поуп сдерживает себя, собирает ярсть и боль глубоко внутри – он даст ей выход позже. А сейчас – священный момент. Он должен загадать желание, как каждый год, когда они делали это вместе. Только теперь он не загадает то, что сможет получить – это будет несправедливо, и подло, подло, подло – по отношению к Джулии.       Он больше никогда не загадает то, что может однажды сбыться.       Поуп набирает воздух в легкие и выдыхает – маленький огонек на шоколадном торте гаснет.       Хочу, чтобы ты вернулась, сестренка…