Избранный

      Прежде чем Занзас распахнул глаза, чья-то ладонь зажала ему рот — жесткая, холоднющая, будто в мокрой перчатке, которая быстро нагревалась от его губ. Занзас попробовал рвануться и вдруг понял, что не может, что едва в состоянии двигать даже шеей и что сзади по загривку что-то медленно сходит, освобождая.       — Да не рыпайся ты, мы это, — прохрипели над ухом полузнакомым голосом, и Занзас даже снова дернулся, вздрогнул: «Скуало!» — но тут же замер настороженно. У Скуало голос был не такой хриплый, не такой гулкий, не такой... взрослый. Он на пробу дернулся опять — получилось лучше, странная дрянь уже освободила плечи, хотя в кромешной темноте Занзас не мог разобрать, что это. Голос выругался около виска и просипел уже громче, с таким звуком, будто говорить шепотом было для него ужасающей пыткой:       — Маммон! Зажги ему какого-нибудь своего светляка, видишь, не верит.       Занзас снова замер, выжидая; руку с его рта так и не убрали, и он мог только скованно дергаться да глазами вращать, мычать было не в его правилах. На краю зрения — как он ни исхитрялся, разглядеть не получалось — что-то теплилось, горячее, цветное, едва светящее.       Оттуда же поднялся маленький огонечек, матовый и ровный, не похожий на спичку. Он завис над Занзасом, расширился, и его света хватило на то, чтобы он увидел себя, часть чужой фигуры рядом и что-то прозрачное и угловатое, облепляющее его со всех сторон, напоминающее лед, но удивительно теплое — вроде пластика.       По плечу скользнуло тяжелое, текучее, и в слабом свете Занзас вдруг понял: волосы.       — Занзас, я отпущу тебе рот, но молчи, я тебя теткой Агостиной заклинаю, помнишь мою тетку Агостину? — Занзас не шевелился, и чужая рука медленно сошла с лица. Ее хозяин — хозяин голоса, похожего на Скуало! — плавно сделал шаг в сторону и вперед, давая Занзасу рассмотреть себя в скудном освещении. — Ты не можешь не помнить мою тетку Агостину, она же нас обоих за уши драла, когда мы ее сливы обдирали, помнишь?       Занзас помнил. И Занзас не верил. Человек, стоявший перед ним, был похож на Скуало, как зеркальное отражение — и вместе с тем отличался, отличался так, как отличался от Скуало его отец, человек, совершенно на него не похожий. Занзас бы подумал, что это старший брат, но старший брат у Скуало был один, и он не выглядел… Так. Так, будто Скуало… повзрослел.       Перед Занзасом стоял, криво улыбаясь, подспудно знакомый мужчина: узловатый, длинный, но все равно видно, что сложившийся, складный. В форме, которую Занзас не узнавал, но с узнаваемой варийской нашивкой. С пристегнутым к бедру мечом. И с лавиной светлых волос до пояса.       Прозрачная дрянь сошла, освобождая руки, и Занзас с удивлением обнаружил, что держит в них пистолеты, хотя как он успел забыть? Всего минуту назад он собирался пальнуть в старика и… и…       О Господи.       Кажется, незнакомец что-то увидел в его лице, потому что поспешно замахал рукой, призывая к тишине, и сорванно зашептал:       — Молчи! Я по пути тебе объясню, что происходит. Нас ждет Луссурия, он тебя хоть осмотрит. Леви не брал, думал, ты ему не очень-то обрадуешься. Эй! — просипел он вбок, туда, где светили огоньки. — Поди сюда, мелкая мозгоплюйка, дай ему на тебя посмотреть, все равно развлечься нечем.       В поле зрения вплыла маленькая темная фигурка, совсем детская, с желтой змеюкой над головой, и Занзас узнал: Маммон. Значит, по крайней мере свои. Но почему Скуало нет?       «Льда» оставалось на самых ботинках, и Занзас попробовал выдраться сам, но ничего не вышло: движения давались неожиданно тяжело, тело ныло и деревенело, не слушалось. Мужчина подошел, протянул руку, но Занзас отбил ее, с трудом попадая пистолетами в кобуры. Не маленький.       Они вышли из подвалов, пробежали по темным коридорам, мужчина, не спрашивая и не собираясь слушать возражения, за пояс подсадил Занзаса на распахнутое окно — и был, признал Занзас, скрипнув зубами, прав, потому что тело все еще плохо работало.       Они спрыгнули в сад, но не в розарий, который, Занзас был почти уверен, должен был быть прямо под окнами, а в какие-то пахучие цветы со стрельчатыми листьями, и рванули по газону к ждавшей их машине. Занзас поневоле заметил, как у мужчины идут волнами волосы от бега.       Тот опередил его, распахивая дверь, и он нырнул в салон почти с разбега, чуть ли не «рыбкой» — и сразу оказался зажат между мужчиной, вкатившимся следом, и кем-то еще, кто уже был внутри. Фонари замелькали по окнам, и Занзас разглядел Луссурию: прическа сменила цвета, темные очки тоже поменялись, но в остальном он был такой же, как и всегда. По крайней мере, Занзас отчаянно хотел в это верить.       — Бедненький, — Луссурия ловко ухватил его и развернул к себе, прощупывая плечо и шею. — Ну, рассказывай, как у тебя что?       — Меня тело не слушается, как будто замороженный, — устало буркнул Занзас, не надеясь на объяснение, но Луссурия закивал с неожиданным пониманием.       — Еще бы, — вздохнул он, — восемь лет без движения. Но это ничего, я тебя мигом на ноги поставлю.       Занзас моргнул, пытаясь понять, при чем здесь восемь лет, но сейчас у него был другой вопрос, который он хотел задать первым:       — Где Скуало? — напряженно спросил он. Повисла секундная тишина, а потом мужчина у него за спиной зашевелился, и Луссурия резко развернул Занзаса к нему, на мгновение отпустив.       Мужчина вздохнул, убирая волосы с лица; на лоб упала растрепанная мальчишеская челка.       — Я Скуало, — просто сказал он.       Занзас молчал. Скуало, Маммон и Луссурия молчали тоже, давая ему время подумать, справиться с новым миром вокруг. Встроить в него себя.       — Что остальные? — наконец спросил он, и Скуало хрипло заржал.       — Леви все так же готов лобызать твои ботинки. Мы здесь. Бельфегор… с ним поначалу могут быть проблемы. Он не повзрослел даже, он просто… вырос, он плохо тебя помнит, плюс теперь разница в возрасте...       — Я умею считать, — раздосадованно оборвал его Занзас. — Ему было восемь, мне шестнадцать, прошло восемь лет, мы одного возраста. Он будет качать права.       — Ему на следующий день исполнилось девять, — неожиданно тихо сказал Скуало. — Восемь с половиной лет. Он тоже старше.       — Значит, еще сильнее будет качать права, — рыкнул Занзас. Он еще немного помолчал. — Что с Гулой?       Гула при их удаче должен был занять место Хранителя Облака.       Скуало отвернулся.       — Гула погиб, — сухо сказал он, и Занзаса затопило. У Скуало было на эту потерю восемь лет, у него — ни минуты. Действовать надо было прямо сейчас, в мафии не дают перерывов, только ослабь хватку — и тебя перегрызут напополам. Занзас и так каким-то чудом продержался восемь лет на одной вере Скуало. Ждать больше было нельзя.       Он сжал зубы, уставившись в лобовое стекло между передними сиденьями. В груди теплело от знакомой глухой ярости: ему бросили вызов, и стихия внутри уже предвкушала расправу с противником.       В ярком свете ламп Занзасу стало еще хуже.       Он наконец-то отчетливо увидел лица тех, кого, казалось, не видел всего несколько часов, а на деле — восемь с половиной лет.       Все они стали старше. Взрослее. Даже Маммон, соплюха, и та изменилась как-то неуловимо, но с ней было проще — Занзас привык видеть в Маммон взрослого в детском теле. У Леви прорезались морщины. Луссурия стал суше лицом, сделался выше, мощнее. Бельфегор превратился в поджарого тощего ублюдка, слава Богу, ниже Занзаса на полголовы, но уже лучше сложенного: в таком возрасте каждый месяц менял его, и ничтожная разница около года внешне делала их совершенно разными, и Занзас очевидно проигрывал.       И Скуало. Скуало стал отвратительно взрослым, и это читалось в нем всем, в любом жесте, в любом слове, в том, как он выглядел, как он держался. Он вытянулся, загрубел лицом, утратившим мальчишескую гладкость и круглость, стал похожим на отца. У него жестко очертились сухие мышцы на руках и шее. Сломался голос.       И отросли чертовы волосы.       Занзас лучше всех знал, что это значит, и это душило его, сжимало, колотило в голове пожарным набатом: «Ты не справился, не справился, я верил в тебя, а ты провалился, провалился, провалился!». А еще Скуало улыбался, когда смотрел на него, и смотрел тоже так, что Занзасу становилось дурно.       Так, как будто он только что вернулся из мертвых.       — Босс, — неожиданно подал голос Леви, и Занзас дернулся, повернувшись к нему. Тот неопределенно обвел пальцем свое лицо. — Можно вопрос? Откуда на Вас это все?       — Это — что? — немедленно жестко переспросил Занзас, и Скуало вдруг завертел головой, приметил шкаф со стеклянной дверью и потянул Занзаса к нему. Сначала тот не понял, куда смотреть. А потом увидел себя.       — Шрамы, — фыркнул Скуало. — Фигня, у меня полно.       «Полно», — отметил Занзас уже почти машинально. Он помнил, что было только два: полоски от кошачьей лапы на загривке и серп от аппендицита на боку. Уже полно.       Он потянулся потрогать лицо. Шрамы были объемными и будто шершавыми, как родимые пятна.       — Эй, босс, — насмешливо свистнул Бельфегор за спиной, — а Пламя-то сможешь зажечь?       Вместо ответа тот вскинул на него руку — прицелиться еще было невозможно, только примерно, так что Бельфегор в любом случае отделывался легким испугом, — и пальнул в стену. Ярость внутри взвыла голодным зверем, почуявшим дичь, и Занзас вдруг подумал, что она-то, может, все эти восемь лет и не спала, так что наверняка соскучилась по крови, и неожиданно понял, что прав.       И что шрамы — это тоже она.       Старик только заморозил его. Но Ярость, горячая, кипучая, не находящая выхода от скуки, изъела его самого, в особенности руки, где ее обычно выпускали. Она билась из тела наружу, и Занзас, без всякого зеркала чувствуя, как от злости шрамы растут, растекаются, будто готовя для Ярости вторую взлетную полосу, вздумай он удержать ее на цепи, сунул руку в волосы: так и есть. Под волосами, целехонькими, невредимыми, отметины тоже были. То, что их оставило, било изнутри.       Занзас хмыкнул свободнее. Что ж, он всегда знал, что за силу придется платить, и это было не худшим выходом. Тем более, Ярость была честной.       А еще Ярость была единственной, кто не удосужился хоть капельку измениться за восемь с лишним лет. Кроме самого Занзаса, конечно.       Занзас быстро вливался в суть происходящего, набирал форму, восстанавливал влияние. На то, чтобы приструнить Бельфегора, ушло несколько дней: за это время он разработал руки и успел пристреляться, а Бельфегор понял, что ему крышка, и, хоть и в своей заносчивой манере, сдался на милость победителя.       Хуже было со Скуало. Он был старше, взрослее, опытнее, он, черт подери, раздался в плечах, и ему не надо было ничего доказывать. Потому что он не стриг волосы. Не видя его восемь лет, он все еще верил в Занзаса, был предан ему почти слепо, и от этого у Занзаса иногда сводило зубы.       Потому, что, казалось временами, он недостоин.       А реже — потому, что в этом радикальном признании ему чудилось что-то снисходительное.       Такой Скуало был в состоянии остановить заигравшегося ребенка. Даже если этим ребенком был Занзас.       Шрамы же… Шрамы раздражали его до знакомого горячего колотья в ладонях, но при этом были единственным свидетельством того, что эти восемь лет, восемь лет, которые Занзас не помнил, были и для него тоже. И Занзас отчасти дорожил ими, как этой вехой своей жизни. Как частью себя — того себя, которого он потерял, упустив восемь чертовых лет.       — Хожу, как помеченный, — признался он Скуало однажды, и тот неожиданно пихнул его в плечо:       — Расслабься! Просто ты у нас теперь Избранный.       — Типа как Ван Хельсинг? — нахмурился Занзас. Скуало заржал.       — Типа как Гарри Поттер.       Занзас заржал тоже.       — Так, смотри, — Скуало упер колено в край столешницы и почесал шею. — Девятый нашел себе мальчика-супермена. Япошка, сын Емицу, единственная проблема — прямой наследник Джотто. Можем съездить нашинковать.       — Можем. Что с Кольцами? — Скуало поскреб в затылке, откинул волосы с лица.       — Кольца сейчас у Девятого, но пошел слух, что он их собирается переправлять япошке. Гонца еще смотрят, пока неизвестно. Могу попробовать поднапрячь Каваллоне, конечно, но что-то мне подсказывает, что он уже продался япошке с потрохами, поздновато хватились.       — Ему Вонгола с Девятым и его протеже выгоднее, чем удесятеренная Вария, — вздохнул Занзас. Дино он тоже помнил своего возраста и не был уверен, что смог бы узнать его на улице. — Сможешь проследить, когда Девятый выберет, с кем отправить Кольца? — Скуало уверенно кивнул. — Тогда не жди меня и, как только узнаешь, сразу давай за ним: у него в любом случае будет фора. Я пока разберусь с Девятым. У нас есть Моска?       — Можно достать, но они все еще работают на… — лицо Скуало прояснилось. — Ого. То есть ты хочешь…       — Да, — кивнул Занзас. Скуало присвистнул. — Но ты в это время уже должен забирать Кольца, понятно? — с нажимом добавил он, стискивая кулак и ожидая чего-то вроде «а ты справишься?»       Скуало только ухмыльнулся.       — А чего непонятного? — с удовольствием от будущей затеи фыркнул он. — Тогда я буду Сириусом Блэком.       — А Девятый кто, Дамблдор, что ли? — спросил Занзас, облегченно откидываясь в кресле.       — Ну, фанон по части Дамбигада кажется мне более правдоподобным, чем остальное, так что, пожалуй, да, ему подходит. А япошка будет Малфоем.       — Сойдет, — с ухмылкой протянул Занзас, и Скуало улыбнулся ему в ответ.       Червелло опустились перед ним бесшумно и спокойно, только волосы всколыхнулись.       — Мы пришли сказать тебе, что Кольцо… — начала одна, и за ней тут же подхватила вторая:       — …не примет тебя, потому что в тебе нет крови Вонголы. Не надевай…       — …его, потому что никто не уверен, справишься ли ты, когда оно…       — …захочет тебя убить.       — Это не вам решать, — глухо огрызнулся Занзас. Червелло посмотрели на него темными прорезями для глаз.       — Кольцо выберет одного из вас, — произнесла та, что стояла слева, и обе испарились.       Занзас снял с шеи свою половинку, положил на ладонь. Повертел в пальцах, разглядывая в тусклом ночном свете, просачивающемся из окна. Сжал в кулаке.       — А вдруг это буду я, — сказал он сам себе, крепче сжимая Кольцо, так, что острые края впились в ладонь. — Я же Избранный.       Он улыбнулся.