Немедленно удалить

Первые месяцы после похорон похожи на горячечный бред. Джон съезжает с Бейкер-стрит – находиться тут слишком тошно. Сидит в одиночестве, посылая сочувствующих к черту. Пьет виски. Просыпается наутро с больной головой, обещает собственному отражению в зеркале, что остановится, но вечером начинает все сначала. Иногда его душит чувство вины. Тогда он перебирает в памяти последние дни перед катастрофой, и каждый раз находит все новые моменты, в которые он мог бы обо всем догадаться, мог бы найти нужные слова, что-то изменить. Тысячи раз перебирает и переписывает в голове одни и те же диалоги. С каждым разом получается все хуже. В другие дни накатывает злость, и он вспоминает одного за другим всех тех, кто в несколько дней разрушил его мир, осознанно или нет: всех тех, кто потом раскаивался, виновато прятал глаза – и тех, кто смотрел с вызовом, без тени сомнений. Он ненавидит их всех удушающей, иссушающей ненавистью, которая возможна тогда, когда больше всех человек ненавидит самого себя. «Ты машина!» Это он сам сказал – не Мориарти, не Лестрейд, даже не Андерсон. Сколько ни возвращайся к этому моменту, не получится забрать назад брошенное в лицо сгоряча. Не получится извиниться, объяснить, что на самом деле никогда так не думал. Есть у смерти такое отвратительное качество: она не предупреждает заранее и не дает вторых шансов. - Вы должны простить себя, - говорит Элла. Она просит невозможного. * Недели складываются в месяцы, и острота отступает. Мир теряет резкость, становится размытым. Джон возвращается в клинику. Прекращает пить (ну или почти). Молча выслушивает сочувствующих, кивая в нужных местах. Пытается что-то читать или смотреть телевизор. И в один из сливающихся в однородное пятно дней, вернее, поздно вечером, когда Джон лежит в кровати и бессмысленно пялится в потолок, ему приходит СМС с засекреченного номера: «Ты никому об этом не расскажешь. Немедленно удали это сообщение». Это похоже на дурацкую шутку или какую-то очередную рассылку, и Джон уже раздраженно фыркает и отбрасывает телефон на одеяло, когда догадка вдруг сбивает дыхание. Он медленно поднимает телефон, перечитывает еще раз, потом еще. Что-то сумасшедшее, бурлящее поднимается в груди. Господи. Как это возможно? Это возможно? Возможно же?! Он зажмуривается и дышит, дышит, пока сердце не входит в некое подобие нормального ритма. Потом удаляет сообщение и прижимает телефон ко лбу. В голове стучат две короткие фразы. Они звучат, звучат будто бы наяву: низкий голос, четкие гласные, уверенная интонация человека, который знает, что ему не будут перечить. Эгоистичный, сумасшедший придурок. Джона выбрасывает из кровати. Он спешно натягивает какую-то одежду и сбегает вниз, но у самой двери замирает. Его внешний вид сейчас точно может вызвать у кого-нибудь подозрения. Джон возвращается, стягивает одежду и становится под душ. Закрывает глаза и подставляет лицо горячим струям. Потом утыкается лбом в запотевший кафель и смеется. Или плачет. Сложно сказать наверняка. Потом в кухне он заваривает себе крепкий чай и долго сидит, обхватив чашку ладонями. Он думает о потерянном выражении лица Грега на той фотографии в газете, о сердечных каплях на полке в кухне миссис Хадсон (он заходил на той неделе, забирал книги). О том, что сам теперь вынужден будет молчать и отводить глаза. И мелькнувшая было мысль вернуться на Бейкер-стрит уже не кажется такой привлекательной. В конце концов он отставляет чашку и возвращается в постель, и через некоторое время ему даже удается заснуть. * Кажется, мир теперь должен перевернуться, но ничего не меняется. Дни по-прежнему неотличимы друг от друга. Каждое утро Джон становится перед зеркалом и старательно натягивает отсутствующее выражение. На работе думать о постороннем некогда, а вечером он обычно настолько устал, что притворяться уже нет нужды. Две короткие фразы звучат в голове, когда он закрывает глаза, вместо колыбельной, и ночью ему теперь снится спокойная, ничего не значащая ерунда. Майкрофт появляется по расписанию, через три недели. Он неизменно приходит раз в полтора месяца, осведомляется о здоровье, спрашивает, не нужно ли чего Джону, молча принимает привычные отказы. В первые два раза Джон вышвырнул его за дверь. Потом смирился. В этот раз, как и всегда, Майкрофт охватывает Джона цепким взглядом, сканирует насквозь. Запинается. Потом его губы растягиваются в сладчайшей фальшивой улыбочке. Он в ярости, думает Джон. В беспомощной холодной ярости. - Ну конечно, - цедит Холмс, - естественно. И давно? Джон скрещивает руки на груди. Значит, так? Значит, он недостаточно хорош, чтобы знать правду? Недостаточно умен, влиятелен, породист? Не заслужил? Джон стискивает зубы. Он не собирается бить Майкрофта Холмса. Только этого ему не хватало. - Как давно? - повторяет тот, четко выделяя каждый слог. - С двенадцатого июля, - выплевывает Джон. Вполне возможно, Майкрофту действительно нужно это знать. Вполне возможно, это важно. - Двенадцатого. Ну конечно, двенадцатого. По незащищенному каналу, без предупреждения, без реальной необходимости. Чистой воды безрассудство. Каких еще доказательств можно желать? - Я умею молчать, - говорит он. Губы Майкрофта сжимаются в тонкую линию. - Я очень на это надеюсь. * Время идет дальше. Джон работает, пишет в блоге о забавных случаях в практике, встречается с друзьями. Иногда ходит на свидания с девушками. Ничего серьезного из этих свиданий не выходит, да Джон и не ищет серьезных отношений. Гарри снова выходит замуж. Джон иногда заходит к ним, смотрит, как Гарри смеется, беря Джинни за руку. Она не пьет уже больше года. Джон пока не позволяет себе надеяться, но узел в груди немного отпускает. Майкрофт появляется с привычной регулярностью. Задает те же вопросы. Сохраняет нейтральное выражение лица. Уже перед уходом смотрит Джону в глаза и говорит то, чего Джон ждет: - Да. И этого достаточно. В феврале Майкрофт долго смотрит на Джона и вместо привычного слова говорит: - Вероятно, еще полгода. Джон полночи лежит, улыбаясь в темноту. * Мэри приходит в клинику в апреле. Она не каноническая красавица, но у нее живое умное лицо. - Я читала Ваш блог, - говорит она ему на третий день, - отвратительно, что все эти люди считают возможным писать Вам. Им ведь на самом деле плевать, лишь бы сказать кому-то гадость. Почему-то от этого становится легче. Рядом с Мэри тепло и легко. Она любит с азартом поспорить, и у нее отличное чувство юмора. Но Джон знает, что осталось четыре месяца. Он ни о чем таком не думает, было бы странно, если бы он о чем-то таком думал. Но с Мэри они так и не идут дальше милого флирта. Наверное, он немного жалеет. Но только чуть-чуть. * В результате четыре месяца превращаются в пять, потом в шесть. Джон становится раздражительным и нервным, язвит по пустякам. Потом извиняется, предлагает какие-то глупые объяснения. Ему советуют взять отпуск, но он знает, что в пустоте квартиры просто сойдет с ума, а уехать куда-то просто не решится. Он читает медицинские журналы, ходит в кино и убеждает себя не писать Майкрофту – тот все равно никогда не отвечает. И все же СМС застает его врасплох. Он как раз объясняет мистеру Стоунтону, почему тому следует принимать именно предписанную дозу лекарства, когда телефон в кармане вибрирует, и сердце вдруг делает бешеный скачок. «Диоген. Сейчас». Джон ухитряется достаточно разборчиво выписать рецепт, а потом вламывается к Алексу и заявляет, что ему надо уйти прямо сейчас, сию секунду – да, он знает, что у него пациенты до шести, но если его не отпустят, честное слово, он прямо сейчас напишет заявление. Алекс качает головой и велит Джону убираться, пока он и правда не заставил его писать заявление, и отработать пропущенные часы послезавтра. Дворецкий в Диогене, вероятно, узнает Джона, и провожает его без комментариев. Джон на секунду замирает у двери, выравнивая дыхание, потом толкает ее и заходит. Майкрофт у окна. Справа мужчина в белом халате защелкивает свой чемоданчик. Человек с длинными вьющимися волосами поспешно заканчивает надевать футболку и разворачивается, но Джон все равно успевает увидеть его спину. Майкрофт недовольно хмурится, потом вздыхает и кивает мужчине в белом халате. - Идемте, Томсон. Дверь за ними мягко закрывается, и Джон молча смотрит на знакомого незнакомца. Темные кудри до плеч. Борода, усы. Немыслимо. Сердце бухается в ребра. Все-таки правда. Он все-таки не напридумывал себе невозможных сказок. Знакомый незнакомец так же молча смотрит на него в ответ. Джон даже не пытается представить себе, что тот видит. В этих невозможных глазах мелькают нерешительность, смущение… радость? Или Джон теперь придумывает себе сказки? Ватсон мысленно встряхивает головой, обходит его со спины и говорит безапелляционно: - Показывай. Шерлок послушно задирает футболку. Раны недавние. Джон подается вперед и скользит пальцами по спине, не касаясь их, придирчиво осматривает каждую. Они тщательно обработаны, там, где нужно, наложены швы. Сделано на совесть. - Откуда? – голос все-таки срывается. Джон на мгновение прикрывает глаза и сглатывает. - Сербия, - отвечает Шерлок. Низкий голос, четкие гласные, призвук несуществующего «р» в конце. Сердце сжимается и не отпускает. - Где-нибудь еще? – голос все равно ломается, и Джон решает не обращать на это внимания. Шерлок, не оборачиваясь, с показным раздражением задирает рукав. Джон аккуратно кладет пальцы на его предплечье, рассматривает розовый шрам, спускающийся от плеча почти до самого локтя. - Тринадцатое июля, Казахстан, - говорит Шерлок ровно, - Там было проще. Тринадцатое июля. Следом за двенадцатым. - Еще? - Нет, - быстро отвечает. Слишком быстро. - Шерлок? - Больше ничего значительного, - неохотно отвечает тот. Джон делает вдох. Выдох. Потом еще. - Ясно. Шерлок опускает футболку. Кудри мягко ссыпаются на плечи. Джон бездумно тянется вперед, пропускает между пальцев длинную темную прядь. - Черт знает что, знаю, - говорит Шерлок с отвращением, - скоро должен прийти парикмахер. Прядь между пальцев мягкая и неоспоримо реальная. Джон отпускает ее и она смешно пружинит. Ужасно хочется запустить руки в эти волосы. Сумасшествие. Джон сжимает зубы и усилием воли заставляет руку опуститься. Она ложится Шерлоку на лопатку. Теплый. Тощий. Опять с нуля откармливать. Джон делает глубокий вдох, и комок в горле отступает. - Ты совсем седой, - говорит Шерлок, так и не обернувшись. Джон пожимает плечами. Он в курсе, он бреется перед зеркалом каждое утро. - Тебе не подходит этот шампунь. И еще тебе давно пора заняться плечом. Почему врачи никогда не занимаются своим здоровьем? Джон немного раздумывает над ответом, разглядывая темные непослушные пряди прямо перед собой. - Потому что они тоже этого не любят. Ладонью Джон чувствует дыхание Шерлока. Что его рука все еще делает на его спине? Ее давно пора убрать, ее присутствие вообще ничем не оправдано. Но Шерлок живой под его пальцами, и он здесь. Голова клонится вперед. Еще чуть-чуть - и можно будет прижаться лбом к острому неприснившемуся плечу. Джон замирает и дышит. Вдох. Выдох. Еще один. Шерлок, вероятно, чувствует его дыхание через футболку. С этим надо что-то делать. Срочно. Надо переключиться. Пинком запустить центральную нервную систему, пусть главенствует, как ей и полагается. - Спасибо, что написал мне тогда, - хоть какие-то связные фразы. Уже лучше. Шерлок недоуменно оглядывается. - Спасибо? Тебя из-за этого могли убить. И не только тебя, - он закатывает глаза, явно цитируя, - возмутительная самодеятельность! - Тогда зачем писал? Шерлок отворачивается. Джон обходит его и заглядывает в лицо. Тот хмурится. Открывает рот, и снова его захлопывает. Наконец произносит тихо: - Мне был очень нужен талисман. Тринадцатое июля. Сразу за двенадцатым. Какая-то горькая нежность ворочается в груди. Вот уж не ожидал, что станет талисманом. Знакомый разлет бровей, нос, лоб. Новые морщинки на лбу. Новая родинка на правом виске. Шерлок совсем близко. Вернее, это Джон недопустимо, неприлично близко, и отступать назад совсем не хочется. Если невозможное сбылось, чего теперь бояться? Еще полшага вперед. Протянуть руку, переплести свои пальцы с его - это так просто. Ну же, Ватсон-три-континента! Что тебя удерживает? Шерлок поднимает глаза и больше не отводит взгляд. - Злишься? - Злюсь, - легко соглашается Джон. Два года ожидания – это много. Восемь месяцев в неведении – чертовски много. - Своими руками бы задушил. Он кладет руки Шерлоку на шею. Легонько сжимает. - Убить меня уже два года как не актуально. Наверное, это смешно. Или возмутительно. Возможно, и то и другое сразу, как это обычно и бывает с Шерлоком. Но под ладонью Джона бешено бьется пульс, и это явно не от страха. Или это его собственное сердце стучит в ушах, заглушая все остальное? - Пошли меня к черту, - говорит он. Голос хриплый, и лучше бы Шерлоку прямо сейчас применить свое язвительное красноречие, пока еще не слишком поздно. - Пошли меня к черту немедленно, - и теперь уже поздно, уже можно ничего не говорить, уже бесполезно, потому что левая рука Джона сдвигается вверх, большой палец скользит по выступающей линии челюсти, по жестким темным волоскам. Шерлок судорожно втягивает воздух и, кажется, перестает дышать. Рука скользит дальше, на затылок и тянет вниз, навстречу. Шерлок подается вперед, подчиняясь, и расстояние между ними сокращается до нуля. Губы Шерлока мягко раскрываются от легкого прикосновения, а потом замирают, как и сам Джон, силясь осмыслить происходящее. Потом узкая ладонь ложится Джону на бедро, и они оба слетают с паузы. Борода и усы колются, и это неприятно, но в конечном итоге не имеет значения. Шерлок обнимает его, а Джон наконец запускает пальцы в эти кудри. Шерлок издает мягкий звук, похожий на урчание кота, и на мгновение Джону хочется рассмеяться, но потом из головы вылетает, что же ему показалось смешным. В голове вообще нет ничего связного. Его тело тает и плавится, в венах стучит бешеный восторг. Горячая кожа под пальцами, под губами.. Горячие ладони на его спине, на плечах, на груди. Из горла вырываются невразумительные звуки, Шерлок отвечает на них рваными выдохами. Длинные пряди падают Шерлоку на лицо, он нетерпеливо откидывает их назад и притягивает Джона ближе, ближе, ближе. Когда они, наконец, отрываются друг от друга, встрепанные и запыхавшиеся, кожа Джона горит от соприкосновения с щетиной. Он потирает ее, безуспешно пытаясь облегчить жжение. Шерлок видит это и ухмыляется той самой ухмылкой, от которой Джону всегда хочется одновременно посильнее дать ему по голове и – можно уже и признаться самому себе - прижать к ближайшей стене. Это Шерлок тоже видит, и Джон понимает, что только что дал Холмсу в руки отличное оружие против самого себя. Да и черт с ним! Он и сам открыл для себя пару точек, эффективно отключающих чей-то гениальный ум. Глаза Шерлока смеются, и Джон тоже начинает смеяться, в голос, и это так здорово – смеяться, он уже и забыл, как это делается. Шерлок подхватывает – низкий рокот, отдающийся в груди Джона теплой вибрацией. Разбегаются от невозможных светлых глаз морщинки-лучики. А потом неизбежно приходит парикмахер, и братья заканчивают свой характерный разговор, половина из которого явно происходит телепатически, и Шерлок надевает пальто. Намного позже, уже после того, как миссис Хадсон выпила успокоительный настой и легла спать, и после того, как Джон сумел промолчать над оставшимися незначительными шрамами – намного позже, когда за окном уже совсем темно, Джон аккуратно натягивает на Шерлока футболку, укрывает одеялом и обнимает за плечи – они, по крайней мере, целы, - а Шерлок утыкается Джону в шею и рассказывает про тринадцать вариантов развития событий и трех снайперов, про Лазаря и мяч для сквоша, про Сербию, Казахстан, Испанию и дальше по карте. А потом он прижимается еще ближе и рассказывает ему о виски в шкафу, и о том, что Алекс любит сдобное печенье, и, черт побери, о его последней девушке, и тут уже Джон возмущается и требует рассказать, откуда Шерлоку это известно – уж месяцев восемь прошло - а потом слушает, затаив дыхание. И впереди еще поезд под Букингемским дворцом, и журналисты, и дополнительная смена в клинике перед увольнением, и шквал комментариев в блоге. И, конечно же, бардак в кухне, и голова в холодильнике, и «Джон, подай мне телефон», и где-то среди всего этого он обязательно скажет Шерлоку то, что пока так и не произнес. И, может быть, увидит то же самое в ответном взгляде. А пока за окном мягко шелестит дождь, и свет фонаря отражается в каплях на стекле. Сердце его бьется размеренно и наконец-то - верит. Постепенно веки тяжелеют, и Джон засыпает, слушая тихое дыхание у своей щеки.