«Дух человека переносит его немощи; а пораженный дух — кто может подкрепить его?» Притчи 18:14 Библия
Говорят, разрушать — не строить. Обрывать связь с другим человеком, долгое время дорогим тебе, чертовски больно. Чувство опустошения колоссально. Оно всепоглощающе и победоносно сминает уверенность и даже душит надежду, закидывает в пропасть, да так, что дыхание перехватывает как в настоящем полете. И словно окатывает ледяной водой не предупредив, после такого растерянность и хаотично толпящиеся, так и не додуманная ни одна до конца, идеи разрывают, кажущуюся неправдоподобно тесной, голову. Отказ такого с вами не сделает, да и неудача, вообразите себе, тоже. Звон оборвавшейся, лелеемой надежды — и он с вами этого не сотворит. Надо что-то сильнее, глубже, то, что укоренялось не только в сердце, но и в сознании ни один месяц, подкреплялось словами, а главное, делом. Вы словно человек, познавший чудо всуе, и у которого его отняли. Люди, толпа? Если бы. Тот же творец чуда и отнял. Убил, хотя скорее отрубил к херам то, что верило, но кровоточащие лохмотья остались висеть, и боль в первые минуты нестерпима; и не веришь, что это произошло — нет части тела, души — убеждаешь себя, что это иллюзия, на сон точно не похоже, но и в действительности быть не может. Иррационально, порой, наше сознание: зачем это; оберегает нас от травмы? Но не лучше ли было бы дать человеку отступиться, сухо и цинично воспринять ситуацию и уже не тешить себя надеждой, не тратить силы на поиск подоплёки? Хотели бы так? Вряд ли. Я бы точно не хотел. Можете сказать, что это душевный мазохизм, создание и поиск аллегорий, однако есть в этом то, что пробуждает, заставляет подниматься колоски вкуса жизни, её полноты. Все смешивается, необъятность бытия, ощущение сосредоточения всего мира в одной точке в груди, и ничего не надо, видится все так, словно ушли возможности, искры света.***
Сухие ветра так любят этот край, обнимая его почти год напролет. Желтые просторы раскидываются до горизонта, пыль к вечеру оседает, давая приятную возможность находиться на улице без желания закашляться. Молчаливое марево, царившее над равниной, нарушалось шелестом листов бумаги, скрипом ручки и редкими ругательствами под нос проповедника местной церквушки, расположившегося на ступеньках около входа в неё. — Чёрт, пора с этим завязывать, — щелчком пальцев Прэнсис отправил сигарету догорать в траве. — О чём это ты? — не особенно желая услышать ответ, отозвался Джесси. - Кровь. Кровь людей охуеть как западает в душу, а я, кажется, не фанат мочить народ без надобности. Джесси Кастер на это ничего не ответил, встал и ушёл в темноту церкви. Его тяжелые ботинки были отчетливо слышны на хлипких половицах на фоне закатного затишья; отсутствие затягивалось. «Ну и катись, падре» хмыкнул про себя Кэссиди, потянувшись к уже пустой пачке сигарет, и продолжил сидеть, комкая её, не обращая внимания на хруст этикетки. — Держи. Хоть эту зависимость заткни, — Джесси кинул к ногам вампира целую упаковку. — Как заботливо с твоей стороны, пупсик. Оторвать ленту, верхушку, выбить из пачки, щелчок, первая затяжка — действия, отработанные до автоматизма. Кэссиди не помнил, когда начал курить, было верно одно то, что он еще сворачивал, мать их, самокрутки из настоящего табачного листа. Дым приятно покалывал нёбо, заставлял чувствовать мнимую лёгкую расслабленность: сколько лет ощущениям, а они не застаревают. Прэнсис опёр на колени локти, внимательно наблюдал за тлеющей линией на границе пепла и бумаги. — На что это похоже, Кэсс, желание крови? — вырвал его из лиричных мыслей Кастер. «Ну етить твою, серьезно, что за вопросики? Что мне ответить тебе? И я абсолютно нахрен уверен, что тебе не понравится прямой ответ про зависимость, живущую под моей кожей, заставляющую убивать, рвать, превращающую меня в грязное, жуткое, ночное создание, что наводит оцепенение на людей в легендах». Кэссиди порой удивляло умение проповедника сочетать в себе внешнюю суровость, строгость суждений, и широту души, готовой принять и не осудить пороки человека. Все-таки надо было что-то отвечать. — Яя…не мастак красиво излагать, падре, ну, не знаю, словно что-то владеет мной, диктует свои условия, и это, блять, не заглушить ни снежной дорожкой, ни самоконтролем. А, точно, похоже на тот охуительный момент, когда ты трахаешься и уже готов кончить, все, баста!, но тебя лишают такой возможности, а ты же готов сделать все, чтобы дойти до конца. — Не буду врать, не будь я отцом в доме веры и благодати, ответил бы, что звучит все это чертовски соблазнительно, — отсалютовал отче вампиру сигаретой. Авантюры всегда останутся маленькой слабостью в душе Джесси Кастера, а подначивать Кэссиди хотелось очень, да и какого хрена, он никогда полностью не верил ему в эту историю с вампиризмом до определенного момента. Прополоскав горло бурбоном и откинув страницы, исписанные текстом для проповеди, Кастер уставился в стекла авиаторов мужика напротив, давая понять, что был бы не против услышать об этом еще. — А когда чувствуешь удовлетворение потребности..мм..это лучше, чем если все шлюхи Техаса будут отсасывать тебе, — хриплым голосом самозабвенно протянул Кэсс, — Энергия просто переполняет. Все-таки то дерьмо, что поселилось в душе проповедника явно обладало темной стороной, или в это просто хотел верить сам Джесси, отмазывая себя от желаний типа подарить те ощущения, что описывал Кэссиди ему же. Хотелось быть поглощенным осознанием того, что причиной такого удовольствия будет он сам, что он отдаст часть своей жизни через эту горячую жидкость другому. Эгоцентризм, мать его, в самом ярком проявлении. — И сейчас хочешь? — испытующий взгляд одного явно уловил искры глубоко скрываемого нетерпения. — А в чем дело, Джесс? Хочешь сделать кое-что для меня? — оскалился Прэнсис. «Сначала он не верил, а теперь эти провокации». Не дожидаясь ответа, он быстро преодолел расстояние на паперти, их разделяющее, присел на корточки рядом с проповедником, оперевшись одной рукой выше его головы. — Зная тебя, тебе понравится, — пошло выдохнул дым в лицо пастыря. Тот не отвел взгляда, лишь забрал сигарету себе. Видя азарт в глазах напротив, в этот раз можно было все простить. — Ну покажи мне. Удиви меня. Ну и заодно… — Джесси оборвал пьяную речь на полуслове от ощущения твердой руки на затылке, ожидаемой, признаться, не так скоро. Длинные пальцы зажали волосы почти до боли, заставляя отвести голову в сторону так, как было удобно вампиру. Смуглая полоска кожи контрастирует с той, что ниже воротника рубашки, виден частый пульс на шейных артериях. Кэссиди слышит шум крови, желание вцепиться клыками огромное, однако он не может себе позволить сделать это сразу и бесцеремонно, ведь в этот раз перед ним не чужой человек. Он долго выдыхает, собирая самообладание, уткнувшись в шею Джесси, и чувствует, как того пробирает дрожь. Такая реакция, безусловно, бля, была лестная для него. Кастер пахнет притягательно, даже не разобрать, чем именно, хотя уловить нотки напряжения, сладкого ожидания все же удается. И, поддаваясь порыву, он почему-то целует проповедника за ухом, переводит поцелуй на мочку, слегка прикусывает её клыком, давая понять, что скоро ждет Джесса. Кастер вздрагивает, судорожно затягивается в предвкушении, отрывает от себя Прэнсиса и угощает того сигаретой. Чуть прикрытые глаза, втянутые щеки, выражение полной поглощённости процессом создают притягательный образ. Кэссиди вспоминает, на что же все-таки похож аромат Джесси: он уносит его на далёкие зеленые холмы Ирландии, в пору беззаботной молодости, где казалось, что все возможно. Вот же срань сентиментальная. Целуя над ключицей, ирландец сразу же заменяет губы на клыки, теплая кровь сбегает за воротник, на колоратку, обагряя её. Таким сочетанием, особенно в закатных лучах, можно даже полюбоваться. Глоток жизни приносит с собой жар, драйв, желание разорвать рану еще сильнее и умыться струей из неё. Припадая к шее, цепляясь за плечи преподобного, словно ищущий спасения, Кэссиди жадно пробовал Кастера. Провел окровавленной ладонью по лицу, не наслаждаться всем происходящим было истинным преступлением, облизал пару пальцев. Размазывать и вдыхать этот кружащий голову запах было каждый раз мало. — Хотел знать, на что это похоже? Я чувствую силу, огонь, меня это пиздец как возбуждает, святой Отец, и я хочу еще и ещё, — нашептывал Кэссиди прямо в губы проповедника, пачкая их кровью. Джесси же и вовсе тонул в новых эмоциях: чувствуя давление на шею, страсть, боль, иррационально не кажущуюся нежеланной, он только обнял Кэсса за талию, прижимая к себе; воздуха было мало, а гортанный стон не хотелось сдерживать. Вампир поставил свое колено между ног, обтянутых черной джинсой, и сел проповеднику на колени. — А твой пошлый вкус срывает мне тормоза, — Прэнсис Кэссиди показал невольную грубость, хватая Джесси за шею и перекрывая доступ кислорода окончательно, — Господи-ёбаный-боже, не дай выпить тебя всего. Возбуждение заполняло разум, явственно распускаясь горячим шаром в груди, внизу живота. Кастер сам впился в окровавленные губы. Вкус крови — соленый, отдающий железом — не вызывал отвращения, хотелось углубить поцелуй, разделить этот вкус на двоих. Щетина была все измазана в липкой субстанции, лицо тоже, со стороны невозможно было отличить, кто именно из мужчин кусал другого. — Как же это это чертовски затягивает, — выдохнул Кастер. Бесцеремонно столкнув с себя Кэссиди, игнорируя то, как он приложился затылком об пол, Джесси сел сверху ирландца, явственно ощущая его стояк через штаны. Накатывало желание совершить полноценный обмен кровью, ощутить сущность вампира самому. И единственным верным решением в этой ситуации затуманенному сознанию казалось вовсе не прокусить губу в ответ. Отстранившись, намеренно неспешно закатав рукава рубашки, святой Отец отработанным движением руки прошелся по лицу своего друга (?). — Да какого ж…! Из рассеченной губы явно должна была пойти кровь, хоть её и не было заметно на фоне крови самого Джесса. Жадно втягивая в себя новый вкус, дурея от всего происходящего, Кастер про себя думал, что, верно, сходит с ума, однако прекращать вовсе на собирался. — Жалкий подражатель! Ну это уже слишком, — в притворном возмущении шипит Кэсс. Подмяв под себя проповедника, держа его руки над головой в крепком захвате, мужчина сменил темп на неторопливый. Хотелось распалить этого слугу Господа, довести до исступления и добиться мольбы не останавливаться. Вжимаясь всем телом, прогибаясь для удобства в пояснице, шаря в области паха, стараясь расстегнуть ремень, Кэссиди с упоением спускался влажными поцелуями по шее и совершил резкий переход к блядской дорожке волос. Без церемоний, сразу до конца — нет сомнений, именно такое бы начало отсоса хотел Джесси, а поэтому стоило все сделать наоборот: придержать член для удобства, оголить головку, облизать по окружности, почти-почти взять в рот, и снова всей поверхностью языка пройтись, но уже более ощутимо, по длине, остановившись на уздечке — не впервые доставлять оральное удовольствие этим грязным ртом. Минет — искусство из преисподней, как сказал бы сам Прэнсис, извращенное, сладкое, томительное: невозможно отказаться. — Ёб твою..., Кэсс, — рука Кастера упорно дает понять, что этого, ох, блять, как мало, — давай до конца. Кэссиди в этот момент кажется по-мужски горяч, даже не смотря на неоднозначное применение им языка. Открыв глаза, Джесси видит часть тёмного неба, не замечает на нём ни одной звезды, а они там точно есть, перед ним появляются глубокие, с поволокой глаза, на губах он ощущает вкус своей смазки. Это опьяняет, хочется стонать: от нетерпения, от удовольствия. — Я отсосу тебе так, падре.., что ты имя свое…не вспомнишь. Ты кончишь…от моего…языка, и для тебя не будет отсоса лучше…во всем этом пиздоблядском…мире, — шептал Кэссиди, смешивая слова с поцелуями. — Давай, давай, сейчас..., — бессвязно слышалось от Джесса, откинувшего голову. — Ты хочешь этого? Действительно настолько страстно, чтобы попросить меня? — ну не мог старый ирландец сделать все просто так. Знать, что пастырь уже готов отдаться ему полностью, и услышать это — разные вещи. — Ты такой…, — тут Кэссиди облизал ладонь и вновь провел ею с характерным мокрым звуком по члену, — хорошо..., хорошо, смотри мне в глаза. Я сказал, подними голову! Я хочу тебя, только твой рот сейчас, прошу тебя, Кэссиди, — взгляд проповедника просил вместе с ним. Зрительный контакт хотелось продлить на секунду дольше. Звучало как признание. Не хочется думать, что все дело в желании разрядки, хоть сейчас, в этот в пизду пропащий момент близости можно позволить себе представить прогнивший мир по другому. Возбуждение пройдёт, и, как это обычно бывает, принесет с собой осознание действительности, понимание, что существо типа Прэнсиса едва ли достойно благосклонности священника. Но пока все возможно, и они необходимы друг другу. Вобрав до основания член, ирландец гладит языком всю ту твердость, которой стал причиной. Сочно облизывает, дает себя трахать в самое горло. Джесси протяжно стонет, находит ладонь Кэсса, и сжимает её в момент особенно острого удовольствия. Кэссиди доводит пастыря до края, пережимает основание члена, не дает ему кончить, усиливая последующий оргазм; сам грубо рукой доводит себя. Перспектива спустить в штаны кажется довольно унизительной, но от того еще более упоительной. Когда Кастер кончает с дрожью в коленях, Прэнсис проглатывает не все: сам не успевает сосредоточиться на волне своего оргазма. Кастера размазывает словно от дозы диаморфина, как сквозь патоку доносятся звуки, и в этот момент он любит все: старое здание, на пороге которого собственно валяется, осточертевших людей этого городка, Кэссиди, который после снова будет бухать казенный алкоголь, скуривать пачки его сигарет, сквернословить и привязывать к себе еще больше своей напускной безбашенностью. На подбородке Прэнсиса Кэссиди были подтеки крови и спермы, поцелуй вышел горький, неспешный, вдвойне влажный, словно передавал всю ту удовлетворенную похоть, что овладевала обоими ранее. Прэнсис еще раз для верности зализал место укуса, откинулся на плечо проповедника, и потянулся за забытой пачкой сигарет. — Я прикурю для тебя, расслабься, грешник, — небрежно, как на первый взгляд могло показаться, бросил Кэссиди. Напротив, за этим жестом скрывалась, нет, не нежность, любовь, тоже вряд ли, забота — это верное слово. — И мне после этого еще паству наставлять. Ирония, да и только. — Да в пекло всех, о чем ты вообще думаешь сейчас, — самому Кэссиди не хотелось размышлять ни о чем. Пусть это все не серьезно, пусть не будет обещаний «вместе и навсегда», зато сейчас он как никогда в последние годы чувствует жизнь, себя, и даже человека, который стал ему близок, и, надо признать, в основном за счет того, что сам Кэсс не получил неприязни в свой адрес. Было хорошо лежать на жестком плече, облизывать уже запекшуюся кровь с губ, слушать, как хозяйничает ветер в анфиладах церкви. Пожалуй, стоит собрать для проповедника страницы с трудом этого вечера, что были разнесены беспокойной природой.