Kunstmaler

      Для Родериха живопись больше чем искусство. Это сама жизнь. Он ни дня не может прожить без ощущения запаха красок на старой деревянной палитре, без шершавого холста и мягкой кисти. Без натуры.       Видение искусства в этом смысле у австрийца несколько извращенное. Но его это не смущает. Он, как и античные скульпторы, считает, что человек прекрасен в своем первозданном виде. Поэтому обнаженная натура, классическая музыка в магнитофоне и необходимые для работы материалы заменяют ему прогулки с друзьями. Иногда даже саму жизнь.       Пока Эдельштайн не замечает ее.       Милая соседка по имени Анна, переехавшая из России около года назад, тут же становится объектом особого интереса успешного художника. Родерих нередко смущает ее, рассматривая во время коротких встреч, как будто надеясь увидеть больше, чем позволяет скрывающая тело одежда. А затем с остервенением комкает неудачные этюды в своей мастерской, закрывая глаза и представляя Анну, позирующую для него.       В реальности же приходиться довольствоваться уже знакомыми моделями или девушками из публичных домов, куда он частенько захаживает в поисках подходящей кандидатуры. Впрочем, неудачно.       Пытливый взгляд художника улавливает все недостатки предлагаемых особ. У одной волосы слишком похожи на желтое золото, у другой совершенно не тот изгиб губ, третья же и вовсе чересчур тощая и высокая. На втором десятке Эдельштайн наконец понимает, что пора заканчивать весь этот цирк, ведь вот он, оригинал, ежедневно не по разу проходит под его балконом, ласково улыбаясь старушке-соседке.       Поэтому, прихватив с собой папку и карандаш на случай неожиданного удачного ракурса, Родерих вышел из своей квартиры как раз в то время, когда Анна обычно уходила из дома. Они столкнулись на лестничной клетке, и мужчина, изобразив крайнее удивление, деловито поправил очки. — Добрый день, герр Эдельштайн, — вежливо улыбнулась ему Брагинская, отводя взгляд от лица соседа, сосредоточенно изучающего ее. — Добрый, Анна. Вы спешите? — австриец чуть склонил голову набок, отчего непослушная прядка волос упала ему на лоб. — Сегодня нет, Вы что-то хотели? — Поговорить.       Они спустились в кафе, которое находилась напротив дома, где и жил художник. Родерих заказал по чашке чая, когда услужливый официант подошел к их дальнему столику. — Что-то случилось, герр Эдельштайн? — спросила русская, внимательно вглядываясь ему в глаза, отчего щеки невольно покраснели. Да, давно на него никто так не смотрел. Это он скорее впитывал каждую деталь, каждый изгиб своих моделей. — У меня просьба, — отпивая чай, произнес он. — Весьма личного характера, как мне кажется.       В глазах девушки загорелся огонек интереса. О, великое русское любопытство. Оно уже было знакомо Родериху. Немало девушек из России были нарисованы им. И у всех как у одной в глазах было это любопытство, этот азарт легкого самолюбования и влечения. Влечения.       Родерих и самому себе не мог признаться никогда, что его влекло не только к живописи, но и к кому бы то ни было. А сейчас, откуда это чувство в груди, сокрытое под лицемерием? Откуда этот страх отказа и разочарования? — Вы мне, — он запнулся, проглатывая последнее слово, и пересохшими губами произнес вовсе не то, что хотел сказать еще пару секунд назад. -…попозируете?       Он заметил в глазах Анны минутное удивление, а потом ее губы растянулись в ласковой улыбке. — Так Вы художник?       Он лишь кивнул, не решаясь ничего уточнять. Но девушка сама спросила, тем самым заставив сказать всю правду о его деятельности. — Что рисуете? — Обнаженную натуру.       Анна пару раз удаленно моргнула, уставившись на него, а Родериху в тот момент хотелось забыть абсолютно обо всем, кроме ее чудесных глаз. — Не сочтите за грубость, — тут же взволнованно заговорил он. — Мои работы столь личного характера не доступны публике какой бы то ни было. И если Вы все же согласны… — Я… Если честно и не знаю, что можно тут сказать. — Просто один сеанс. Если Вам будет это не приятно, я не буду больше пытаться Вас уговорить.       Родерих не понимал, почему оправдывается, но тем не менее с волнением ожидал ответа русской. Даже предложение бывшей жене не давалось ему почему-то с таким трудом. Собственно, его творчество и послужило причиной развода, но ему не было жаль.       Он совсем по ней не скучал, вспоминал лишь тогда, когда она звонила по вопросам деления имущества. Хотела через суд забрать свои портреты, нарисованные им еще до женитьбы. В итоге, вместо этого получила его трехкомнатную квартиру, которую позже продала, и уехала в Мюнхен к новому мужу-бизнесмену. — Когда Вы хотите начать, герр Эдельштайн? — Завтра, если не возражаете. Сегодня мы не успеем. — Но еще только час дня. — Я не пишу портреты в мастерской, где, собственно и живу. Для этого у меня есть дачный дом в восьмидесяти километрах от города. Потому очень прошу Вас, будет готовы выехать в девять утра завтра.       Русская кивнула, смущенно прикрывая глаза, и протянула художнику салфетку с записанным номером телефона. «На всякий случай».

***

      Родерих внимательно следил за дорогой, иногда поглядывая на задремавшую в машине девушку. Тихое шуршание асфальта под колесами и легкое покачивание утомило ее, хотя было еще только утро. Ехать предстояло не так уж и долго, без учета пробок можно было добраться и за полтора часа, но, в итоге, к дому они подъехали лишь к половине двенадцатого.       Сонная Анна не сразу поняла, где находится, потому мужчина услужливо проводил ее в ванную комнату, чтобы умыться, а сам тем временем приготовил кофе. Он не хотел, чтобы русская заснула, позируя ему, лежа на диване. Признаться, такие случаи бывали, хотя и происходили с девушками, изрядно подвыпившими прошлыми вечерами.       Анна же стыдливо покраснела, когда напиток был выпит, и Эдельштайн попросил ее пройти в зал на втором этаже и раздеться.       Он и сам почувствовал легкое смущение от неоднозначности данной фразы и понимания того, что его давнее желание запечатлеть на холсте эту удивительно непонятную девушку из России наконец сбудется. Руки от чего-то тряслись, когда он натягивал ткань на подрамник и брал сумку с красками. Прошло уже десять минут, и девушка наверняка успела снять одежду, но Родерих не спешил. Так и стоял у лестницы, задумавшись о том, что будет после завершения картины. Он потеряет цель? Найдет свой новый идеал? Было бы слишком обидно, учитывая все те переживания, через которые ему пришлось пройти за последние месяцы. И то, которое он проходит сейчас.       Тяжело вздохнув, мужчина поднялся по ступеням, подходя к незапертой двери загородной мастерской. Первым делом он заметил аккуратно сложенную стопку с одеждой на одном из кресел, купленных им по дешевке для групповых картин. И лишь после этого переместил взгляд на Анну, окруженную лучами дневного солнца из окна. Она, словно нимфа, слилась с этим светом, с бледными стенами зала, отчего казалась художнику теперь уж совсем нереальной. Ему стало жарко, и он на миг пожалел, что, по привычке, повязал на шею темно-фиолетовый галстук. Расслабив узел, Эдельштайн принялся устанавливать мольберт, не смотря на девушку.       Лишь спустя пару минут, взяв в руки палитру, художник взглянул на модель, понимая, что забыл просто-напросто попросить ее принять нужную позу. Отложив все материалы на стул, Родерих закатал рукава белой рубашки и критично осмотрел помещение, пытаясь найти идеальную точку, которую бы подходящим образом освещало солнце. Наконец, придумав мысленно композицию портрета, мужчина принялся передвигать диван, стараясь не поцарапать паркетный пол. — Ложитесь, пожалуйста, — он указал на нужное место, наконец взглянув на Анну.       Она мелко дрожала, переступая с ноги на ногу и закрываясь руками. Светлые пряди спадали на грудь практически полностью скрывая ее. Родерих недовольно цокнул языком, поправляя очки. Так дело не пойдет, если девушка не расслабится хоть немного. Хотя, с кем он ее сравнивает? С теми «публичными» женщинами, которым ничего не стоит раздеться по одной лишь прихоти мужчины? Следовало с самого начала понимать возможность возникновения данной ситуации. — Я сейчас, — кинул мужчина через плечо, выходя из комнаты и возвращаясь обратно достаточно быстро. В руках он держал стакан с прозрачной жидкостью, которая плескалась практически у самого края. — Выпей.       Анна удивленно взглянула ему в глаза, заливаясь румянцем. То ли от того, что он стоял лишком близко, то ли потому, что перестал обращаться на «Вы». В любом случае, она взяла стакан и, сделав маленький глоток, тихо охнула. — Что это? — Русская водка. Привез мой друг из поездки. Главное не волнуйся, ладно? Я просто тебя нарисую. Хорошо? — он почему-то говорил тихо, словно с ребенком. Но получалось по-взрослому интимно. — Ляг, пожалуйста. И убери волосы от груди.       Щеки девушки пылали, когда она заняла удобную позу, открывая Родериху нужный для картины вид на свое тело. Он думал, все будет проще. Не стоило так ошибаться. Нервно сглотнув, он стал набрасывать силуэт фигуры, решая, что пора бросать к черту эти портреты и переходить к, например, пейзажам. Проще отыскать и место, и чувства не будут так сильно влиять на качество работы.       Анна не расслабилась ни капли, он это видел. По нахмуренным бровям, закушенной нижней губе и самой сжатой позе. Можно было прибегнуть к алкоголю, к которому он обращался уже несколько раз за свою карьеру. Но это всегда выглядело слишком пошло на фоне того, ради чего все делается. Ради искусства.       Уже в который раз откладывая кисть, Эдельштайн подошел к дивану, приседая на корточки прямо на уровне глаз русской. Она чуть приподнялась на локтях, но вновь опустилась, рефлекторно сжимаясь. Не говоря ни слова, Родерих прикоснулся к ее лицу. Осторожно очерчивая плавный контур скулы, губ, прикасаясь к шее, где бешено пульсировала вена. Он еще ближе склонился к ней, заглядывая в глаза, окруженные темными трепещущими ресницами. Тени и свет, сливающиеся в радужке, делали ее цвет нереальным, фантастическим смешением лилового и небесно-голубого. Мужчина тонул, падал в пропасть, в бездну, в ад или поднимался в рай. В голове крутились надуманные писателями сравнения, но он не находил в себе подходящего.       С приоткрытых губ Анны сорвался тихий вздох, и Родерих, уже не управляя собой и своими желаниями, припал к ним губами. Он чувствовал, как трепещет под его ладонями тело девушки, но не мог остановиться, беспорядочно гладя бархатную кожу. И сейчас уже стоны вырывались из горла мужчины. Поцелуи становились жестче, переходя на щеки, шею. Руки, не контролируемые затуманенным разумом, заскользили по груди, талии, переходя на бедра. На своих плечах мужчина почувствовал прохладные прикосновения русской, и прижался к ней еще ближе. Очки мешали, съезжая на кончик носа, пока и вовсе не упали на пол. Родерих, словно в лихорадке, нервными движениями расстегнул пуговицы на жилетке, отбрасывая ее в сторону, позволяя пальцам Анны сделать тоже самое с рубашкой. Он, наконец, ощутил, что в зале прохладно, но продолжал упиваться моментом. Кожа покрылась мурашками, когда уже Анна целовала его, оставляя влажный след на ключицах. Ткань его штанов неприятно терлась об обнаженное тело девушки, от того, что Эдельштайн нависал над ней. И русская уже даже не расслаблялась, как того хотел сначала мужчина, а скорее заводилась от умелых прикосновений.       Родерих отстранился, тяжело дыша, глядя на раскрасневшуюся девушку. И ему уже почти плевать на портрет, только профессиональное чувство звало его к мольберту, он поднялся на ноги, замечая, что в глазах Анны появляются слезы. Он почувствовал, что обидел ее, возможно даже, она подумала, что использовал. А потому аккуратно наклонился, нежно целуя в лоб и поднимая очки с паркета. — Пожалуйста, — взмолился он, глядя прямо ей в глаза. И в этом слове одновременно проскользнула и тоска, и успокоение.       Девушка вновь заняла первоначальное положение, чуть взбудоражено дыша. Она все равно была смущена, но хотя бы на время могла открыться художнику в нужном ему свете, могла побороть себя и немного расслабиться. А сам Родерих тем временем смешивал на палитре краски дрожащими от напряжения руками, отчего на пальцах, ладонях появлялись цветные мазки. И вот он уже нежно провел кисточкой по ткани, вырисовывая изгибы женского тела, ощущая, что в штанах нестерпимо узко. И он уже сам не рад, что позволил себе такое. В конце концов, искусство не должно зависеть от таких человеческих чувств.       Мужчина постоянно поглядывал на Анну, на ее мерно вздымающуюся грудь, округлые бедра и колени, уже не понимая, что писал вовсе не кистью, а пальцем, погружая мягкие подушечки в краску, от чего и мазки становились объемнее, плавнее. Ему нравился, действительно нравился этот день. Как давно не ощущал он радости от живописи. Именно радости, а не трепета или благоговения.       Краски смешивались на ладони. Их следы на щеках, лбу из-за неудачной попытки откинуть назад мешающуюся прядь волос, на до сих пор обнаженном торсе и предплечьях. В одно мгновение Эдельштайн понял, что не только он наблюдал за девушкой, но и она за ним. Это смущало. Это заводило. Родерих очерчивал указательным пальцем прядки волос девушки на холсте. Портрет совсем скоро уже был закончен, и мужчине хотелось бы верить, что он был не последним.       Солнце постепенно видоизменяло тени, опускаясь все ниже, окрашивая комнату в персиковый цвет. И все становилось нежным, прозрачным. И даже приближающиеся сумерки не могли этого скрыть, обнажая тени, тела, души в просторной светлой комнате на втором этаже деревенского дома где-то в Австрии.