***
Две пустых пивных бутылки, полумрак; и воздух врывается из приоткрытого окна. Юра откинул в сторону наушники, в усталости закрывая глаза. Последние несколько часов он провел тут, увлеченный очередной бесполезной игрой, подаренной в стиме. Но низменные человеческие потребности давали о себе знать. Голод становился лишь сильнее и Хованский на память пытался вспомнить, что из съедобного было в доме. Блядская веганская дрянь. Юра закатил глаза, зло захлопывая холодильник. Вечер укутывал Петербург покрывалом из прелых листьев и ливня. Капли исступленно бились о крышу, ветер стучался в окна. «Как давно звонить Ларину с просьбой купить на вечер еды вошло в привычку»?***
Сначала он пытался бежать, ловко просачиваясь сквозь цветную толпу, но с каждой новой каплей замедлял ход. Дима теперь просто брел под осенним ливнем, замечая, как суетятся прохожие. До дома было недалеко. Глупо было заказывать такси или звонить знакомым, чтобы подвезли. Да Дима и не хотел, что бы хоть кто-то кроме них двоих знал, где теперь был его дом. Ночь, Питерский холод, ливень. Окоченевшие ладони спрятаны в карман, а изо рта вырывается пар. Совсем скоро, лужи подмерзнут, пожухлая листва совсем потеряет цвет, и голые уродливые ветви пугающими тенями затанцуют в свете одинокого фонаря. Скоро последние туристы покинут северную столицу, вернув ее в привычный меланхоличный траур. Ларин иногда представлял, о чем же грустит Петербург. О Солнце? Нет, вряд ли. Тут, с дворами колодцами, с извечными туманами и букинистическими лавками солнце казалось совсем лишним. Отвлекающим, что ли. Может, Питер грустит о Москве? Опять ошибка. Ветреная спешащая и шумная Москва со своими магистралями, позолотой храмов и ночными клубами была далека и казалась вычурно доступной. О чем же грустит Петербург? О забытых историях, недопетых песнях. Город на Неве грустил с каждым случайным гостем заодно. В глазах дворового пса, составившего вам компанию на прошлой неделе, или в мягком прыжке кошки, задремавшей утром на вашей новой машине. Питер грустил о недосказанности и забытых клятвах. Ларин свернул во двор, чувствуя, как холод пронизывает до костей, он уже шмыгал носом, представляя как будет валяться температурой ближайшие дней шесть. В кармане зазвонил телефон, Ларин лишь сильнее закутался в капюшон, давно уже не спасавший от дождя.***
Не берет телефон, сука самодовольная. Юра садится за барной стойкой, наливает себе и выключает свет. Полная луна продиралась сквозь плотную завесу, мельком заливая серебром небольшую комнату. Поворот ключа в замке. Несмелые два оборота. Тишина. Загорается свет в прихожей, Юра слышит тихую ругань и залпом допивает содержимое стакана. Свет гаснет. Ларин, как кошка, прошмыгивает в гостиную, не сразу заметив хозяина. Дима молчит, от него веет усталостью и влагой. "Как пойманный дикий зверек", проскальзывает в голове. Хованского забавляет это сравнение, он жестом просит подойти ближе. И Дима подходит, отчего-то не включая свет и не решаясь открыть рот. Настолько устал? Мокрая холодная ткань касается чистой футболки. Юра не разрывает прикосновения, позволив критику буквально упасть в свои объятия. Хованский лишь цокает языком, носом уткнувшись в волосы. «Когда я стал таким пидорастичным»? И эти «отношения» были странными с самого начала. Негласная связь, вообще возвращение критика и спонтанное желание оставить ему дубликат ключей. Все случилось само по себе, по сценарию, написанному кем-то другим. А ночь властвовала над северной столицей, холодный осенний воздух трепал тюль, дождь унимался, прятался в оттенках глухого звучания, грозясь скоро совсем сойти на нет. — Я забыл сегодня зонт. Дима нарушает тишину, отстраняется, позволив Юре откинуть прочь ненавистное пальто. — Чертовски устал за день. Хованский слушает, словно бы снисходительно, не отвлекаясь на слова. Он улавливает суть, слышит интонации и вглядывается в полутьме в лицо собеседника. «Он опять несет полный бред.» Так всегда. Разговоры в последнее время не клеились. Но зато случайно просыпаться в районе семи и видеть, как критик уже собирается куда-то, наскоро застегивая белую рубашку стало привычным. Забавляло звонить ему, доводить до исступления, найдя самый незначительный повод. Да и просто смотреть на его реакцию, когда Хованский запрещал приходить из-за того, что проводит вечер с друзьями. Дима всегда реагировал спокойно, даже понимающе, кивал и уходил через пятнадцать минут. Это было забавно, но вот засыпать одному, пересиливая себя, чтобы не вызвать такси и не бросить непонимающих друзей посреди пьянки, злило. Как злило сейчас и то, что Дима, черт его побери, сейчас стоял тут, а не лежал в кровати с чашкой горячего чая. — Иди спи, ты на человека не похож. — С заботой у Хованского всегда было не очень. — Сам разберусь, — но он все же слушается, уходит, и слышно как включается кран в ванне. Стендапер облегченно вздыхает, запрокидывает голову, размышляя, выпить ли еще немного. А ночь захватывает, переплетает и путает. О чем же грустит Петербург?