Идеальные отношения

В это лето произошло несколько крайне важных событий. Во-первых, в наших с Вередом отношениях наметилась брешь. Хотя нет, на первое место следует поставить аномальную жару. Восточное побережье плавилось, крыши плыли перед нами, как сон безумца, тая в мареве удушающей жары. Казалось бы, океан должен повлиять на погоду и сделать её более терпимой, как в курортном городе, но на деле всё заканчивалось натужно собравшимися тучами, крупным редким дождём и ещё более удушающей атмосферой, теперь уже полной влажной тоски. Дышать снаружи было невозможно, мы проклинали каждый вызов на дом, старались не заходить в те комнаты, со стороны которых сияло солнце. Мы с Вередом загорели против воли, полосато и в крайне странных местах, и вечерами сверяли загары и предполагали, от какого именно предмета одежды это осталось. Веред перешёл на джинсовые шорты до колена и чёрные майки без рукавов, а я уныло напяливал, что под руку попадётся — и обычно грустно хватал воздух ртом. Цветы на городских клумбах пожухли, листья городской сирени на площади свернулись и стали вялыми, с прогнозом шли пачками предупреждения (берите воду, надевайте головные уборы), король дал подросткам рабочие места — бегать по улицам и бесплатно вручать жаждущим бутылочки с водой. Мы все устало спрашивали мир, почему нельзя обратиться уже к волшебникам за регулированием погоды, но знали ответ сами: для обращения за регуляцией требуется 25 умерших от воздействия погодных условий. На деле умерло только 5. В некоторые моменты мы были готовы, как это ни страшно звучит, добить остающихся 20 человек. Особенно когда мы завязали в дороге, как в горячем мармеладе. Веред увлёкся открытками — к слову, эта очаровательная страсть осталась у него на много лет. Вы отправляете открытки, вам присылают открытки, вы собираете их — с марками, надписями, цитатами, случайными фактами, наклейками, рисунками. У каждой из них разные картинки, так что в общей базе (совместное творение волшебников и магиков) можно было выбрать свои интересы. А вот «сооткрыточники» выбирались случайно. К сожалению, у нас такой аппарат был только один на город, и Веред, скрипя зубами, но не жалуясь, выбирался в город с пачками открыток, а возвращался со списком адресов в зубах и горящими глазами. Мне очень нравилось его хобби, хотя казалось немного безличным — это чудесно, но я люблю отправлять открытки знакомым людям. Но в его способе было больше открытий, больше необычных людей, с которыми он никогда бы не познакомился. Впрочем, моя лёгкая претензия скоро исчезла, потому что у Вереда появилось несколько постоянных собеседников по открыткам. Поэтому я тоже полюбил забирать почту. Открытки я, разумеется, не читал, но как приятно забирать ворох цветных плотных карточек из разных Сторон Света! Держишь их в руках и понимаешь, какой путь они прошли, каких разных людей они представляют, как разнообразен мир. Веред выделил под свою коллекцию отдельную комнату, всё каталогизировал и каждый день немного ворковал там над ящичками, заполняя новые открытки своим красивым почерком, со временем становящимся всё красивей. Я тоже привык покупать ему открытки и марки, и мне очень нравилось видеть его загорающиеся глаза. Но о бреши в наших отношениях. Думаю, вы слышали, что у нормальных пар есть критические времена — через год отношений, через три и какая-то там таинственная динамика, основанная на серьёзной статистике. Прошёл год, и брешью в наших отношениях стал я. Начитавшись различной литературы по этому поводу, я ходил за изнывающим от жары Вередом и с загадочным и трагичным видом спрашивал его мнение о качестве наших отношений, обо мне в целом, уныло вопрошал, изменились ли наши отношения с самого начала, уточнял, не стали ли мы дальше друг от друга. И в результате мы, разумеется, стали дальше, потому что Веред, не слишком сильный в выворачивании сердца даже передо мной, начал при виде моего трагичного выражения лица медленно сливаться из комнаты до того, как я открою рот и произнесу очередной вопрос из серии «По процентной шкале от 78 до 120 как изменились к худшему наши отношения в промежутке от 11 июля к 17 июля?» Я, конечно, понимал, что я перегибаю палку, но у меня бывают такие состояния, когда я просто не могу остановиться. Поэтому, когда Веред стал избегать этих разговоров, я совершенно себя накрутил. Мне было грустно, что я приношу ему столько неприятностей своей несдержанностью, но одновременно и грустно было, что Веред не может просто потерпеть меня и продолжить отвечать мне. В конце концов, нормальные пары рядом с партнёром и в горести, и в радости. А если у меня случится настоящая неприятность? Разумом я осознавал, что на настоящую Веред среагирует иначе, но поздно: я был весь трагедия, и периодически выползал из дома, сидел на лужайке под яблоней, смотрел на город, медленно поджаривался со всех сторон и становился ещё более трагичным. Я думал об Отношениях. О Времени. О Старости. О Бренности. О том, как мало счастливых моментов нам с Вередом осталось. В последний раз, когда Веред увидел такое выражение на моём лице, он сказал: «Оооо, нет», - и запихнул меня в шкаф. Он очень уморительно говорит «Оооо, нет», и я проржал в шкафу минут пять, уткнувшись в чьё-то старое пальто и чихая от пыли. Поскольку Веред от разговоров ретировался, мне хотелось найти собеседника, но я отлично понимал, что выносить сор из избы как-то не очень хорошо (особенно виртуальный сор). Но я был одной сплошной проблемой дома, и когда я видел захлопнувшееся в ожидании моих вопросов лицо Вереда, я хотел выть от собственного несовершенства. Мне нужны были люди, которые сказали бы: «С тобой всё в порядке, ты хороший». Желательно какие-нибудь чужие люди. Но чтобы при этом никто из них о нас не знал. В общем, я окончательно самостоятельно в себе запутался и не знал, как отсюда выпутаться, а плавящая мозги жара делала только хуже. Нет, вы не подумайте, Веред всё так же нежно обо мне заботился и всё так же сводяще с ума целовал, но от этого я чувствовал себя только хуже — неблагодарной скотиной. Я хотел молчать, но тогда через некоторое время я взрывался отрицательными эмоциями. Я был ненасытен — и несчастен. Непонятно, к чему бы это всё провело, если бы в один прекрасный день мне на голову не упал совёнок. В тот день было мало заказов. Я думал закончить книгу, которую недавно подарил мне Веред, потом заняться садом. Но я управился со всем быстро и пошёл традиционно горевать под яблоню, захватив с собой огромную чашку вишнёвого компота. Мне очень нравилось выходить в сад с чашками. Тогда по ощущениям внешний мир становился гораздо уютней, как будто продолжением дома. У нас с Вередом даже вошло в привычку вечером сидеть на увитой виноградом беседке с чашками чая-кофе вечером и смотреть на звёзды. Но в этот раз я шёл без Вереда и горевать по поводу наших заканчивающихся отношений. Мне было крайне одиноко, крайне печально, вокруг меня уныло появлялись непонятные пожухшие растения, продукт использования побочной силы. Хорошо, что Веред чувствовал моё настроение только на верхних нотах, а то жить в доме было бы невыносимо. Итак, я сел под яблоню, уставился на город. Собирался неприятный дождик, небо заволокло рыхлыми тучами, дышать было тяжело и уныло. Казалось, можно было не выдыхать, а просто выплёвывать влажный воздух. На всё вокруг давило мягкой поступью надвигающейся грозы. Было очень красиво. И мне очень хотелось бы продраться через затянувшую меня трясину и оценить эту красоту — стальной и слегка фиолетовый блеск океана, красные крыши в зелёном мхе крон деревьев, улицы — такой привычный и в то же время такой любимый пейзаж. Но я не мог. Я страдал. Я был заключён сам в себя, я раздирал себя самого на клочки, и выхода мне не было. Примерно между «Я ужасный человек» и «Даже если Веред меня ещё любит, это ненадолго» сверху послышался странный шум. Я привык воспринимать яблоню, как нечто неизменное, как часть декораций, и открытие, что в ней могла зародиться жизнь, меня абсолютно скосило. Вместо того, чтобы встать посмотреть, я лениво смотрел на то, как шевелятся ветки. А потом мне на голову упало что-то серое и пушистое, и больно вцепилось в голову огромными когтями. -Вяяяя! - завопил я, роняя кружку и бестолково пытаясь стряхнуть нечто с моей головы. Поняв, что это не снимается и только впивается сильнее, я вдруг совершенно успокоился, встал с травы и аккуратно побрёл в дом. Я был настолько к этому времени морально вымотан, что на простые человеческие эмоции типа «страх» сил уже не хватало. На самом деле, моей мыслью было не попросить помощи у Вереда, а посмотреться в большое зеркало в прихожей, но в это же самое время Веред выходил из дома. Он посмотрел на меня... И сполз по стенке, хохоча до слёз. Я, стараясь идти плавно, как женщина с горшком на голове, обогнул его и вполз в дом. Существо на моей голове задумчиво покачивалось в такт моим шагам. Я подошёл к зеркалу и зажал себе рот руками, чтобы не засмеяться в голос. Это был совёнок, распушённый и крайне недовольный. Он сидел на моей голове и смотрел на меня с подозрительным прищуром, как старый дед, который подозревает, что вы пришли сюда тырить его портянки. Нежные серые перья пушились во все стороны, как будто совёнок перед этим получил сильный заряд электричества. Это было очень органичное зрелище. Потом совёнок огляделся и спикировал на один из диванчиков в прихожей. -Ну и что это за головосовие? - весело спросил Веред, просмеявшись и с любопытством глядя на сердито устраивавшегося на диванчике совёнка. Я вдруг понял, что давно не видел его таким весёлым, и почувствовал укол вины. - Ты теперь мама-сова? Господи, Кель, жалко, что ты не видел своё лицо. -Ты понимаешь, я пошёл под дерево страдать весь такой трагичный, что наши с тобой идеальные отношения вот-вот придут к концу, - подхватил я его тон, и вдруг начал понимать, что это и правда не так уж и страшно, а скорее даже смешно, - и тут на меня свалилось... Вот это. -Поразительно, как на тебя не свалился свод земной, - Веред впервые за последнее время подошёл ко мне, прижал к себе и поцеловал в висок. Мрр, какое приятное ощущение. -Ничего поразительного, - хмыкнул я. - Это ненаучно. Нет никакого «земного свода». Ты даже не знаешь, что означает слово «свод». -Ну, что-то, что свели, - ответил Веред и поймал на себе мой весёлый взгляд. - Просто заткнись. И что мы будем с этим делать? Он всё ещё обнимал меня, и мы синхронно перевели взгляд на совёнка. И совершенно вовремя, потому что он задумчиво огляделся и запустил свои когти в мягкую кожу обивки. Мы с Вередом одновременно застонали. Диванчики были нашей особой любовью, так что понятно, конечно, что две-три дырки не сделают погоды, но ощущения были, словно нам пропороли сердце. -Думаю, для начала нам следует посадить его в клетку, - задумчиво выразил я нашу общую мысль, и мы, не сговариваясь, сотворили в углу большой вольер типового образца. Я подумал и добавил в вольер яблоневых толстых ветвей и ящик, похожий на дупло. Мы переглянулись, я притащил из душа пару полотенец — и мы перетащили упирающегося, хлопающего крыльями и раззевающего клюв птенца в вольер. -А что они едят? -Дохлых мышей, - вспомнил я. - Мясо. Веред сбродил на кухню и принёс кусок мяса и нож. Мы отрезали небольшой кусочек, насадили его на палку и в большом восторге наблюдали, как совёнок принимает наши кровавые жертвы всё с тем же сердитым и недовольным видом работника королевского учреждения. Общение с живым миром подействовало на нас обоих крайне благотворно. Мы сбродили к кроликам, с нежностью вместе их погладили, поиграли с ними (пока Черныш не оцарапал Вереда). Потом Веред отправился на почту, нежно поцеловав меня в нос, а я, весь пропитанный теплом и спокойствием, решил сделать ему сюрприз и приготовил неожиданно вкусный салат, а ещё сжёг в духовке чудесные купаты, у которых появился приятный привкус костра. Мы сидели вечером на кухне, отделённые от всего мира стеной, сотканной из темноты, звёзд и силуэтов растений, хрустели купатами, смотрели друг на друга с невыразимой нежностью и время от времени слышали, как падает с ветки решивший полетать совёнок. Я проснулся в приподнятом расположении духа, впервые за пару месяцев не чувствуя таинственной тяжести в груди, предшествующей моим нервным срывам и угрюмому состоянию. Я полежал в кровати, глядя, как поднимается над балконом обжигающее солнце. Гроза пролилась ночью, и я обрадовался, что совёнку не пришлось пережидать её на голой земле, а он был здесь, у нас, в тепле, сухости и заботе. Нежно и страстно я поцеловал Вереда, уже отвыкшего было от этого утреннего ритуала, но с наслаждением вернувшегося к нему. Мы так увлеклись, что у Вереда с шипением убежал кофе. Любовь была разлита в обжигающем воздухе, и я чувствовал прикосновение вечности во всём, что было с нами связано. Мы не станем старше — мы проживём эту жизнь вместе. Невозможно сомневаться в Вереде или наших с ним чувствах, когда его взгляд горит такой бесконечной любовью ко мне. Прошлое казалось мне дурным сном, да и я по сей день не знаю, что это был за странный период. Может быть, я просто слишком вымотался после всех этих молчаливых войн с Корпорацией, и это проявилось в таком вот нервном срыве. Но оно прошло, мы были здесь, и мы были счастливы. Покормив совёнка, я вдруг понял, что не проверил, нет ли там других совят. Или гнезда. Что, если мы не спасли совёнка, а забрали его из родного дома? Босой и в домашних шортах и разодранной футболке, со всклокоченными со сна волосами я выбрался в сад, отчаянно зевая. Веред с трудом просыпается всё утро, даже если занят какими-то делами, он на самом деле всё ещё спит, а я встаю легко, но через час примерно начинаю засыпать снова. Сухая трава колола босые ноги, но это было скорее даже приятно. В разогретом воздухе ритмично журчали сверчки (слава богу, что не пугающие меня до смерти кузнечики), обжигающе пахло травой и летом. У меня есть теория, что в жару люди хуже различают запахи. У них, наверное, просто от жары сбоит запахоулавливатель. Я почти дошёл до дерева, когда увидел, как камень в стороне от моей ноги задумчиво шевельнулся. Я замер и присел на корточки. Это был не камень, а жаба. Огромная, с мою ладонь с растопыренными пальцами, подогнувшая под себя лапки, похожие на жирные скобочки, а ещё какая-то вялая и дряблая. Я восторженно схватил жабу и поднял её. Лапки уныло свесились, жаба посмотрел на меня, и я увидел, что один из глаз у неё заплыл кровью, а на задней лапе что-то вроде кровавого желе в форме пальцев. -Мда, - сказал я задумчиво. Жаба уныло надула и сдула грудь, но вырываться не пыталась. Разве что лениво постаралась отодвинуть лапой мой палец, как бы говоря: «Ууууйди, дай мне помереть спокойно, и без тебя тошно». По выражению глядящей сквозь меня пучеглазой физиономии я понимал, что всё в мире, в сущности, тлен. Смерть такой великолепной толстой пупырчатой жабы не входила в мои планы на день. Поэтому я, спаситель жаб, подхватил распластавшуюся в моих руках унылую лепёшку в форме жабы и побрёл обратно к крыльцу. Именно в таком виде меня и застал сеньор Баротти, решивший заглянуть на огонёк. Вернее, наоборот, на холод нашей Башни. В ресторане постоянно работали охладители, но сеньор Баротти отчаянно боялся подхватить простуду, поэтому получал свою порцию холода только в наших огромных залах. Я ужасно смутился, представив себя со стороны: растянутая и рваная футболка, изрядно погрызенная кроликами, домашние шорты в яркие синие звёздочки, волосы дыбом и красноглазая жаба в руке. Но лицо сеньора Баротти при виде жабы внезапно озарилось неземным восторгом, граничащим с фанатизмом. -Мастер Кельвин! - воскликнул он своим рокочущим басом. - Что я вижу! Боже мой! На крыльцо с интересом выглянул Веред, чтобы тоже увидеть то, что привело нашего гостя в неземной восторг. Веред, в отличие от меня, как всегда, выглядел идеально. При виде жабы лицо Вереда стало задумчивым и крайне подозрительным. -Добрый день, сеньор Баротти, - улыбнулся я. - Вот. Вышел с утра, жабу нашёл. -Давайте же скорее её замочим! - жизнерадостно и, как мне показалось, кровожадно, воскликнул сеньор Баротти. Повисла немая пауза. Потом Веред аккуратно сказал: -Это была и моя первая мысль, но... -У вас есть блюдце с водой? - перебил его сеньор Баротти. Мы выдохнули. Через пятнадцать минут мы втроём сидели на мягких и местами теперь дырявых диванчиках и лениво заковыривали обратно в блюдце с водой иногда пытающуюся так же лениво выползти жабу. Заковыривать жабу в воду оказалось крайне умиротворяющим занятием, и мы все втроём прониклись гармонией с миром и почти готовы были впасть в нирвану. А что особенно приятно — в воде жаба, кажется, почувствовала себя немного лучше. Во всяком случае, с каждой минутой она всё активнее вырывалась и распихивала нас своими кривыми толстыми лапками, вызывающими у меня однозначные приступы неконтролируемого умиления. Мне очень нравилась жаба. Она была толстая и органичная. В её сердитом упорстве мне чудилось желание выжить любой ценой, а я это ужасно одобрял. Мне казалось, что в этом жёстком выточенном теле, похожем на бурдюк с водой, содержатся пополам недюжинный ум и однозначное умиление. Сеньору Баротти жаба тоже ужасно нравилась. Он сказал, что в детстве вокруг его дома было очень много жаб, и он относился к ним с неизбывной нежностью. -Всё это чудесно, - разбил нашу гармоничную компанию Веред. - Но что с ней делать дальше? Подумав, мы сошлись на том, чтобы жаба осталась у нас, в холоде и воде, ещё пару дней, а потом сеньор Баротти заберёт её в страну своего детства, где жабам тепло и привольно жить. Сеньор Баротти поахал над нашим совёнком и, воодушевлённый, отправился домой, забыв сказать нам, зачем он в принципе приходил. Вечером, после огромного количества клиентов («После дождика, что ли, выползли?» - недовольно бурчал Веред, который напланировал себе работу над каким-то сложным заказом от королевского двора), я внезапно вспомнил об операции «Гнездо». Потягиваясь, я выбрел в сад, в очередной раз порадовавшись тому, как у нас дома красиво, прошёл мимо выросших и ярко благоухающих белых лилий, и поковылял (снова босым) по выжженой траве к яблоне. Я почти прошёл пышные заросли тапинамбура, когда услышал лёгкий шорох и громкий писк. Изумлённый, я обернулся и увидел, как толстые стволы и широкие листья зашуршали — в них явно что-то было. Снова послышался приглушённый и полузадушенный писк. «Наверное, второй совёнок!» - догадался я и присел перед лесом тапинамбура на колени. Осторожно раздвигая стволы, чтобы они не повредили, возможно, распахнутые крылья совёнка, я внезапно сообразил, что наш совёнок не пищал. «Возможно, наш более воспитанный», - успокоил я себя. Вообще, совы, наверняка пищат. Но не так, напомнил внутренний голос. Впрочем, мои сомнения быстро разрешились. Я раздвинул очередной пробор и увидел мелкий грязный комок шерсти в форме скелета маленького зверя. Животное было таким маленьким и таким грязным, что я даже не сразу понял, что это — щенок, котёнок? Раззевая маленький бело-розовый рот с рядами молочных зубов, зверь прошагал ко мне пару шагов и, улегшись на мою руку, свернулся и замурлыкал. Понятно. Я подхватил котёнка, который практически поместился на моей ладони, и потащил в дом. На крыльце меня уже ждал выползший покурить Веред. Он посмотрел на меня. Я посмотрел на него. -Опять? - сквозь зубы, не вытаскивая сигарету, уточнил Веред, с подозрением глядя на комок грязного меха в моих руках. Между пальцами у меня выползла морда котёнка, и на Вереда слабо выдохнули: «Мяяя». Веред тяжело вздохнул, открыл дверь... И весь вечер мы мыли котёнка, а потом ещё и лечили его. Вернее, Веред лечил, а я сидел рядом с видом послушной гимназистки, которая всё сделала правильно и совершенно никому не собирается приносить неприятностей. Котёнок оказался умеренно пушистым существом с бело-чёрной окраской типа «Енот». Голубые глаза из чёрной маски смотрели на мир так, словно котёнка только что огрели по голове чем-то крайне тяжёлым — или он познал смысл бытия. Сначала мы думали, что это стресс, но через пару часов до нас начало доходить, что пространная пучеглазость этого существа объясняется исключительно его свойствами характера. Котёнок натыкался на стены, оборачивался на наш смех, смотрел на нас этими идиотическими глазами и возмущённо произносил полудохлое «Мя». Он ел за троих, а если мы вовремя не добавляли ему еды, он подкрадывался к нам и сосредоточенно лез наверх по нашим ногам, оставляя ноги в маленьких старательных царапинках. Злиться на него было совершенно невозможно — котёнок был уморительным и совершенно идиотичным, везде за нами ходил, качаясь на лапках, вывихивал ноги, прыгая с любых поверхностей, оглушительно чихал и мурлыкал, как мини-трактор. За вечер он извёл нас и совершенно захватил наше сердце. -Кель, - сказал Веред вполголоса, когда мы намочили жабу, покормили сову, почистили кроликов, а кровожадный идиот-енот развалился спать на моих коленях, сонно мурлыча от удовольствия. - Послушай, давай поговорим. -Давай, - согласился я задумчиво. Тепло от котёнка согревало и меня и расслабляло. -Ты знаешь, что в последнее время у нас с тобой в отношениях было всё хорошо. Я моргнул и удивлённо посмотрел на него. -Ты хочешь сказать «Всё плохо»? -Нет, - спокойно ответил Веред. - Я хочу сказать именно это. Ты знаешь, что в отношениях у нас с тобой было всё хорошо, просто ты идиот, - он поймал мой возмущённый взгляд и уточнил. - Но умный идиот. Так вот, я хочу повторить тебе это в последний раз и уточнить, чтобы ты не перетащил к нам, как безумная Белоснежка, всех животных из леса: я тебя очень люблю, и если что-то изменится, я дам тебе знать. Наши с тобой отношения не идеальны, - я дёрнулся, и котёнок во сне сыто потянулся, опустив крохотную лапку на мою руку. - Но мы работаем над ними, и я рад, что, несмотря ни на что, мы решаем наши проблемы. И остаёмся вместе. Я не наблюдал, на самом деле, в наших отношениях ровным счётом никаких проблем и всегда мечтательно про себя называл их «идеальными». Видимо, видя, как застыло моё лицо, Веред аккуратно спросил: -Ты меня понял? -Понял, - обречённо согласился я. -Что ты понял? - подозрительно уточнил Веред. -Что ты считаешь меня идиотом, - уныло перечислил я. - Ты в последний раз сказал, что любишь меня. Возможно, в этом когда-то что-то изменится, и ты меня разлюбишь. Ты считаешь наши отношения не идеальными, у нас много проблем. Веред молча смотрел на меня, и я видел бегущую у него в глазах строку исключительно из матерных слов. Красными огромными буквами. Я покраснел от смущения. Жаба с задумчивым плеском выбралась из блюдца и свирепо на нас уставилась. Котёнок зевнул. Это был момент истины. Лицо Вереда смягчилось и засияло неземным светом. Я машинально улыбнулся. Мы потянулись друг к другу и поцеловались, и всё внезапно стало хорошо. С утра я вдруг вспомнил, что так и не посмотрел на совиное гнездо. Перехватив котёнка под мышку, я вышел на улицу и почапал к яблоне, стараясь не смотреть по сторонам. И я так увлёкся этим, что не заметил ежа, попавшего мне под ноги. Я отскочил, прижимая к себе котёнка, лупоглазо пялящегося на окружающий мир, и посмотрел вниз. Ёж лежал на боку и хрипло и неровно дышал. Я поднял взгляд и увидел стоящего на пороге Вереда с сигаретой в зубах. Наши взгляды встретились. Веред философски пожал плечами и пошёл ко мне подбирать ежа. В этот момент я понял в очередной раз, насколько это мой человек. Насколько сильно я его люблю. И насколько сильно он, похоже, любит меня, раз я всё ещё жив, и ёж всё ещё жив, и совёнок, и котёнок, и жаба. На следующий день пришёл сеньор Баротти. Воркуя, он подхватил жабу, оставил нам за нашу добросердечность огромный пухлый торт с вишней и бутылку отличного белого вина — и пошёл куда-то в мир своего детства, счастливый, как неизвестно кто. Совёнка забрал в тот же вечер клиент-орнитолог, всегда мечтавший о настоящей домашней сове. Ёж уковылял сам, сердито пофыркивая. Мы было уже собирались оставить безумного котёнка себе, но тут пришла в гости загорелая и летняя Веретта, трагически переживающая смерть своего старого кота, вцепилась в котяру, хохотала над ним до упаду и отбила котёнка в неравной битве. Это была чудесная драчливая кошечка ровно до тех пор, пока не оказалось, что она кот. Так что из Марты животное переименовали в Мартина, и Веретта каждый раз говорила, что это существо рано или поздно убьёт её своим уморительным видом, потому что столько смеяться не может ни она, ни её муж. Вечером того дня, когда из животных у нас остались только прописанные в нашем доме кролики, я налил в свою кружку компота, а в кружку Вереда — его любимый кофе. -Веред, - сказал я. - Пойдём, посидим под яблоней? Я поставил кружку на землю, прислонился к его плечу и вместе с ним смотрел на горящий внизу город, на медленно плещущий за дорожкой из фонарей океан. Сидеть под яблоней с Вередом оказалось совсем иначе, чем в одиночестве, и мир виделся мне в крайне жизнерадостном свете. Веред отхлебнул кофе, прижал меня к себе и спокойно посмотрел на огни, а потом — на звёзды. Мы были однозначно счастливы. У нас были идеальные отношения. Идеальные. Я даже сразу не понял, что произошло. Просто внезапно зашелестели листья, и Вереду на голову опустился пушистый серый шарик. Веред вскрикнул от боли. Я изумлённо посмотрел наверх и увидел, как на голове Вереда, распушившись, сидит аналогичный первому толстый мрачный совёнок. Я засмеялся прежде, чем успел зажать себе рот рукой, и нервно посмотрел на Вереда. Веред сплюнул спикировавшее ему на губу перышко и уныло посмотрел наверх. -Так там всё-таки есть гнездо, - меланхолично заметил Веред. Идеальные отношения.