Мелисса и мята

Колокольчик над входной дверью звякнул, и я поднял голову из-под прилавка, где до этого пересчитывал выручку. Клиентка стояла в дверном приеме, словно не решаясь переступить порог. — Проходите, — махнул я рукой, щурясь из-за щедро разбавившего сумрак лавки солнечного света. Давно, очень давно в наших краях не было такого утра… или это я настолько замкнулся в своих бедах, что перестал замечать мир за окном? — Что-нибудь конкретное ищете, или подсказать? — улыбнулся я уже куда искреннее, когда дверь, наконец, закрылась и глаза перестало слепить. — Пару унций мяты и столько же мелиссы, — отозвалась девушка. Даже не девушка — девчонка: волосы и лицо прячет под капюшоном, а тихий и тонкий голосок все равно выдает ее с головой. Спорить готов, что ей не больше шестнадцати. И как же она похожа на ту, другую… — А знаете, презанятная есть история про эти травы… Не хотите послушать? Вторник, на часах — без пары минут полдень, а значит, совсем скоро она снова войдет в лавку. Прозвенит колокольчик, возвещая о приходе покупателя, она переступит через порог — и мой сын в очередной раз потеряет дар речи. Эта девушка — вовсе не красавица, Джон и сам это признает: оранжевые веснушки на столь бледной коже чересчур ярки, нос с горбинкой, карие глаза, в которых нет глубины — а он все равно иногда, забывшись, сравнивает их с шоколадом. Он уже давно смирился, что никогда даже за руку эту девицу не возьмёт: пусть чайная лавка в портовом городке и не является самым прибыльным занятием, и все же мы, в отличие девчонки и ее полоумного отца, не живем впроголодь. Дверь отворилась, и в лавку ворвался морской воздух, мгновенно разбавивший густой запах целебных трав. Лицо девушки нынче спрятано под плащом — видимо, ее отцу стало хуже и она опять плакала. Нет, не бывать такой слабачке невестой моего сына — помяните мое слово! Она проходит мимо полок с лотосом и бергамотом, даже не глядя на них: все равно не по карману. Каждую неделю она приходит и покупает полгорсти сухих листьев мелиссы да столько же мяты — поит ими отца, которому от этого становится как будто легче. Раньше он был прославленным моряком. Бывало, привозил нам на продажу чайные травы из самой Индии — и ни монетки не требовал взамен, все шутил, мол, в счет приданного его дорогой дочурке. Дошутился и просчитался. После смерти своей жены, матери девочки, он обезумел — она умерла от чумы, поразившей город. Мать Джона тоже умерла в тот год: упрямица, помогала выхаживать больных и в итоге заразилась сама. Джон так ей этого и не простил. В общем, когда-то по пьяни я пообещал тогда еще здоровому капитану, что женю своего сына на его дочке. Как же ее звать? Вроде бы Рената, а может, Ребекка — последний мой с ней разговор состоял в том, что я отчитал ее за случайную улыбку, обращенную к Джону. В конце концов, обещание я давал не безумцу, не способному подняться с кровати без посторонней помощи. Но мое сердце не каменное, в конце концов — потому я продаю девчонке травы вдвое дешевле, чем всем остальным — а на большее пусть не надеется. — А она, похоже, разбирается в травах, — каждый раз с каким-то глупым восхищением говорит Джон, когда девушка останавливается перед лотком с кипреем и выбирает наиболее узкие листы — мало кто знает, что чем меньше листок, тем более насыщенный вкус он дает. — Это ничего не меняет, — я выхожу из-за прилавка и направляюсь к ней. — Ты что-то попутала. Мята на два лотка левее, девочка. Та поднимает голову чуть-чуть, смотрит на меня исподлобья. Ей пятнадцать уже, а она еще совсем крохотная — ниже и худее почти всех своих сверстниц. — Не надо мне мяты больше. И мелиссы тоже. Это, — девочка сглотнула, голос ее еще тише стал, — это для похорон, сэр. Приедет несколько старых друзей отца, и он давно еще завещал напоить их Иван-чаем. — Я едва смолчал, переборов желание указать на эти слова Джону — ничего-то девчонка в травах не смыслит. — Рассказывал, они часто пили такой на борту его корабля. Признаю, такого ответа я не ожидал. — Так… спятивший капитан умер? — о мертвых, может, и не говорят плохо, но её отец почил вместе с рассудком. Безумец же, занявший его место, не слишком достоин был почестей. — Не зовите его так! — клянусь, это был крик, пусть и очень тихий. У меня даже руки зачесались выставить осмелевшую пигалицу из лавки, но мне стало интересно, что она дальше скажет. Жестом отсылаю сына в подсобку — разговор предстоит не для его ушей — и, кажется, за эти краткие секунды девчонка набирается сил на продолжение монолога. — Это он рисковал жизнью, чтобы достать вам травы и пряности на продажу, и не просил с вас ни цента за это, а вы никогда и не пытались сделать что-то взамен! Это он учил вашего сына морскому делу, помогал ему строить первую лодку, а вы ни единожды не навестили его после того, как он слег, — она шмыгнула носом и продолжила с вызовом. — Он иногда бредил: вспоминал ваше обещание, все говорил, что время пришло и что, наверное, завтра-послезавтра вы навестите нас, чтобы выполнить условия соглашения. Но вы не приходили, и отец ждал и дальше. Вчера он сказал, что сам пойдет к вам. Я умоляла его не подниматься с постели, — ее голос дрогнул и вдруг стих до шепота, я едва уже слышал, что она говорила, — но он все равно встал, — она замолчала, а потом закричала вновь, — поднялся с кровати и повалился снова!.. Умер! Упал прямо к моим ногам, бледный и… — она подавилась словами из-за еле сдерживаемых рыданий. — Можете радоваться, — до ужаса спокойно произнесла вдруг девчонка, — теперь вы никому ничего не обещали. И вопреки своей воле я улыбнулся. — Забирай траву, что набрала, и уходи. И чтобы больше я тебя здесь не видел. Никогда. Последнее слово я, полагаю, произнес чересчур громко — как только девушка выбежала из лавки, Джон подошел ко мне: — В чем дело, отец? Что она вам такого сказала, что вы столь бледны? — Я исправил главную из своих ошибок. И Джон все понял. Вот только правильно ли? *** Джон вернулся спустя час — упустил девчонку все-таки, и славно. Он, правда, слушать меня не стал, ну да ничего: перебесится и поймет, что ни к чему ему эта нищенка. Пусть похоронит отца, а уж эту глупую Джонову влюбленность я обуздать сумею. …Спустя десять дней поиски прекратили. А ведь ее вся деревня разыскивала. Как сейчас помню — среди ночи зазвонил колокол часовни, все повскакивали, перепугались: времена-то неспокойные, вдруг пираты снова? Но нет, не в том дело: загорелась лачуга спятившего капитана. О самой-то хижине никто и горевать бы не стал, кроме девчонки капитанской, но коль вдруг огонь на другие дома перекинется? Слава тебе, Господи, обошлось. Вот только вскоре выяснилось, что девчонка эта пропала. — А, Джон, — обратился деревенский староста к юноше, — тебя отец прислал в поисках помочь? — Да, — уверенно солгал тот, — отец не хотел в стороне оставаться. Дочь старого друга, как-никак. Мне хотелось всыпать ему за эту ложь, да ведь он сам себя наказал: столько времени попусту по лесам шастал. Девицу не нашли — и немудрено, в чаще-то волки. Не один год с той поры минул, я уже и забывать эту историю начал, когда пришел Джон, бледный-бледный, и бросил тихо: — Нашлась. И я сразу понял, о ком он. То, что скелет был ее, сомнений не вызывало: небольшой, с полудетскими пропорциями — она ведь совсем еще дитя была. Он почти полностью сохранился, прикрытый полуистлевшим плащом, который мы оба видели на ней в последний её визит в лавку. Череп же частично разрушился — его-то ничто не прикрывало ни от дождей, ни от зверей, ни от ветров. Мне на какой-то миг показалось, что у неё глаза сохранились — почему-то зеленые, а не карие. Волосы на затылке — дыбом. Но я, превозмогая страх, все-таки ей в глаза заглянул. Не глаза это, показалось — из глазниц трава торчит. Из одного — мелисса, из другого — мята. Я ощутил укол сожаления. Какая горькая насмешка! Всю жизнь девица с этими травами возилась, так и после смерти они её не оставили. Я отщипнул пару ростков того и другого, пока никто не видел. Посажу их в том старом кувшине, последнем подарке спятившего… нет, старого капитана. Какое право я — да и все мы в нашей деревне — имели осуждать человека, любившего действительно до одури? Молюсь, чтобы девчонке в том мире жилось лучше, чтобы она простила меня. Потому что Джон уже никогда не простит. Сбежит на первом же корабле и никогда более не вспомнит отца. Не суждено мне узнать, женится ли он; подержать внуков на руках. Со мной только кувшин старый останется, да и его смахнет с подоконника влетевшая в комнату чайка. Рамиль — вот как ее звали — другого заслуживала. Никогда мне ее прощения уже не получить…  — Право, зачем я все это вам рассказываю? — к чему ее, такую молодую, грузить тем, о чем скорбят в опустевшем доме мои старые кости? — Ах, да: мята и мелисса, совсем забыл. Девчушка передо мной лишь моргнет удивленно, словно бы ото сна пробудится, и, кивнув нерешительно, примет из моих рук кулек с чайной травой. А потом, улыбнувшись, ступит за порог и растворится в утреннем тумане, а ветер эхом разнесет по портовому городку последнюю сказанную покупательницей фразу: — Я вас прощаю.