Навигацкие науки

— Maldito sea! — уже в третий раз воскликнул Хоакин Рибера. Он сидел на койке в рубашке, кюлотах и присланных матерью шерстяных чулках, с бутылкой дрянного хереса в одной руке и грифелем в другой. — Рикардо, я снова попал в Южную Африку! — Такое бывает, если перепутать юг с востоком, — не оборачиваясь, отозвался Рикардо Риварес из-за стола. Он уже закончил свои расчеты и теперь чертил сетку координат. Парень за его спиной снова выругался и отбросил грифель. — У меня не получается. — Потому что надо делать по расчетам, а не как попало, — со смесью пренебрежения и назидательности ответил Рикардо. — Не слюбился я с математикой, что поделать, — беспечно заявил Рибера. — Значит, и с флотом не слюбишься, — фыркнул Риварес. — Придется возвращаться домой в Паленсию и гонять овец. — Кто-то молится о милости Божьей для Испании, кто-то сражается в дальних морях и землях, чтобы над Испанией никогда не заходило солнце, а Места гоняет овец. Вместе мы — три столпа, на которых зиждется могущество и процветание нашей империи. Рикардо пробормотал что-то неразборчивое и явно непочтительное в адрес двух из упомянутых «столпов». Хоакину легко — не сложится с учебой, просто вернется домой, займется древним и благородным семейным делом, никто из родни не будет сильно расстроен. А Рикардо Риварес, будучи дворянином в третьем поколении и сыном военного, рано усвоил две вещи: что пробить себе путь в жизни можно либо шпагой, либо словом Божьим, и что второй способ категорически не для него. В тринадцать лет Рикардо окончательно определился с призванием, выбрав службу на флоте, к шестнадцати годам наметились первые успехи в этом начинании. Благодаря природным талантам точные науки, особенно связанные с цифрами, и заучивание наизусть правил и положений легко давались ему; кроме весьма посредственных успехов в латыни и философии — которую преподавали, естественно, на латыни — во всех остальных дисциплинах Рикардо Риварес всегда оказывался в числе лучших. Хоакин скользнул ему за спину, положил руки на плечи, отчего Риварес тут же дернулся и зашипел, словно кот, которого не так погладили. — Слушай, Рикардо… Сделай за меня, а? — У меня свое, — отмахнулся Риварес. — И так вторую ночь не сплю, еще тебе помогать… — Да успеешь! — промурлыкал Хоакин, разминая ему плечи, чему Рикардо отнюдь не препятствовал. — Сколько там считать-то? Тебе же так легко все эти мили с координатами даются, не то что мне. Хотя бы и ночь буду мучиться — ничего не выйдет. Выручишь друга? Друзьями с Хоакином они не были, хоть и жили в одной комнате уже год. Риварес вообще ни с кем близко не сходился — приятелей и недоброжелателей у него было примерно поровну, но ни одного человека, которого действительно можно было бы назвать другом. — А ты мне что? — прямо спросил Риварес, оборачиваясь к Хоакину. — А что хочешь? — лукаво улыбнулся тот. У Рикардо было много времени обдумать этот вопрос. Еще пару лет назад он вполне осознал, что ни зрелые женщины, ни девицы его не привлекают, в отличие от лиц одного с ним пола и возраста. Хоакин Рибера был на год старше его, хотя эта небольшая разница совершенно не бросалась в глаза, отличался очень приятной наружностью и, о чем Риварес точно был осведомлен, пользовался успехом не только у женщин, но и у мужчин. Рикардо не был в него влюблен и даже не слишком симпатизировал, просто… иногда не утруждал себя отвести взгляд, когда Хоакин переодевался или обтирался влажной губкой, стоя у столика для умывания. А посмотреть было на что; и Хоакин нимало не смущался от его взглядов, даже напротив — иначе почему бы ему было не воспользоваться ширмой, которая, хоть ее и умудрились в один прекрасный день прожечь и сломать, все еще могла обеспечить двум соседям по комнате необходимую приватность? Словом, Рикардо Риварес имел все основания полагать, что его вполне недвусмысленный интерес если не взаимен, то, по крайней мере, не должен вызвать возмущения. И случай, кажется, представился подходящий; вот только бросать украдкой взгляды и рисовать картины в своем воображении — одно дело, а решиться сказать открыто — совсем другое, особенно в шестнадцать лет, когда еще ни с кем и никогда… — Даже не знаю, что ты мог бы мне предложить, — с расстановкой произнес Риварес, облизнув пересохшие губы. — С латынью я, с Божьей помощью, уже справился, так что… — Ну, есть вещи и поприятнее латыни, — улыбнулся Рибера и взъерошил ему волосы на затылке, а потом, все еще стоя за его спиной, неожиданно наклонился и поцеловал в висок. Ривареса бросило одновременно в жар и в холод, первым побуждением было вскочить, оттолкнуть — но почему-то он не мог сдвинуться с места. А Хоакин все так же непринужденно, будто играя и забавляясь, уселся к нему на колени, лицом к лицу, запустил ладони под свободный ворот сорочки. — Хочешь… поцелую? — горячо прошептал он, щекоча дыханием щеку Рикардо. Руки у Хоакина были теплые и приятные, губы горьковато-пряно пахли хересом, и этого было вполне достаточного, чтобы заставить любого впечатлительного шестнадцатилетнего юнца забыть обо всем на свете. Рикардо перехватил его запястья и отстранил от своего лица. — Если тебе нужно, чтобы я сделал за тебя расчеты и проложил маршрут, стоит предложить что-то посущественнее, чем поцелуй. — Сеньор Риварес, как вы негалантны… — насмешливо протянул Хоакин. — С такой прямолинейностью успеха у прекрасного пола вам не добиться! — Прекрасного пола здесь не видно, — сухо парировал Рикардо. Женских ужимок и кокетства, почитаемого им за распущенность и лицемерие, Риварес не терпел; тем более, что его сестра, которой едва исполнилось двенадцать, как раз начинала осваивать все эти игры с веером и «искусство» элегантно приподнимать юбки, демонстрируя потенциальным кавалерам цвет своих чулок. В прошлый свой визит домой, застав сестру с подружками за подобными упражнениями, Рикардо потребовал от родителей наказать ее. — И то верно, — согласился Хоакин. — Здесь только мы с тобой. И, пожалуй, можно придумать что-то посущественнее поцелуев, как ты выразился. Все с той же самоуверенно-лукавой улыбкой он опустился перед Риваресом на колени, беззастенчиво огладил его бедра и потянулся к застежкам кюлот. — Погоди-ка, — снова прервал Риварес. Слова дались с огромным трудом, собственное тяжелое дыхание обжигало легкие, но он уже решил, что будет либо так, как ему хочется, либо никак. — Что-то не так? — очень мягко спросил Хоакин, видимо, решив, что смутил Рикардо своей поспешностью. — Тебе работы на пять минут, а мне, в лучшем случае, до утра, — заявил Риварес, отнюдь не чувствуя себя смущенным. — Не очень-то справедливо. — Ну хочешь — будет на десять? — хихикнув, предложил Рибера. — Нет, так не пойдет. Я по-настоящему хочу. — «По-настоящему»… — повторил Хоакин, прищурившись. — По-настоящему, как ты выразился, я могу и д’Агвилару зад подставить, и ничего чертить не придется. — Если бы д’Агвилар питал хоть малейший интерес к твоей заднице, меня бы ты о помощи не просил. — Тоже справедливо, — усмехнулся Рибера. — Ну, хорошо. Я согласен. Он встал и, опершись о плечо Ривареса, приблизил лицо к его лицу, внимательно всматриваясь в глаза. — Но имей в виду, я бы в любом случае не стал выяснять, интересует моя задница д’Агвилара или нет. Он мне ни капли не нравится, чертов престарелый педант. — А я, выходит, нравлюсь? — с небрежностью, в которой явно сквозило недоверие, спросил Риварес. — А что тебя удивляет? Ты красивый, — просто ответил Хоакин. — Я знаю, как выглядят красивые люди. — Глупости, красота бывает разной, особенно мужская красота. У тебя привлекательные черты лица. И запоминающиеся. На тебя хочется смотреть подолгу и не отводить взгляд. И я сейчас не только о тех, кто захочет лечь с тобой в постель — такая привлекательность действует на всех. Я это совсем недавно заметил; год назад, когда мы встретились, еще нельзя было сказать, каким ты станешь, когда повзрослеешь. А теперь видно: красивым. Очень медленно, едва касаясь кончиками пальцев, Хоакин провел линию по его щеке, от скулы к острому подбородку, заставив Ривареса непроизвольно поморщиться. — Впрочем, не думаю, что тебе часто будут говорить это. Внешность — не самое яркое, что в тебе есть. Знаешь, что первым бросается в глаза? Что ты вечно недоволен тем, как все устроено в мире. И никогда не будешь доволен, — задумчиво подытожил Рибера и, усмехнувшись, неожиданно щелкнул Рикардо по кончику носа. — Нет, правда, первые полгода я думал, что тебя комната не устраивает. Или я. — Время к двенадцати, — скрипнув зубами, напомнил Риварес. — Если хочешь, чтобы я успел к утру закончить две карты, лучше бы уже переходить к делу. — Как скажешь, — охотно кивнул Рибера. — На твоей кровати или на моей? На моей белье почти свежее, зато твоя скрипит меньше — уж извини, я как-то раз проверил, когда тебя не было… — Здесь?! С ума сошел?! — в ужасе воскликнул Рикардо, забыв даже возмутиться, что его кроватью пользовались в его отсутствие. За стенкой кто-то негромко играл на гитаре, явно будучи навеселе, а когда к полуночи молодые люди не спят, это обычно означает, что и не собираются и могут в любой момент завалиться в комнату к соседям за выпивкой или с предложением прогуляться ночью по городу; не говоря уже о проверяющих, которых может привлечь шум в неурочное время. Двери в комнаты учащихся не запирались, к тому же их с Хоакином единственное окно выходило прямо к окнам дома напротив, где жила вдова Готель с целым выводком детишек, а Рикардо был убежден, что и дети, и одинокие дамы имеют привычку глазеть в окно, когда им не спится. — Не волнуйся, просто приставим стул к двери, — легкомысленно отмахнулся Рибера. — Ничего не случится. Рикардо решительно помотал головой. — Ты что, так боишься? — Надо быть идиотом, чтобы не бояться за свою жизнь, — огрызнулся Риварес. — Меня защищает Места, а тебе достаточно будет доказать, что ты испытываешь желание к женщинам, и отделаешься епитимьей. Господи, ну отлучение от причастия на пару лет — это самое скверное, что может случиться. — Репутация, учеба, карьера — если кто-то узнает, всему конец… Недавнее возбуждение, возникшее от их словесной перепалки и того, как легко и бесстыдно Рибера опустился перед ним на колени, моментально схлынуло, Рикардо уже готов был отказаться от всего. — Я и забыл, как это важно для тебя, — почти сочувственно проговорил Хоакин. — Что ж, хорошо. Идем туда, где все это делают. Рикардо Риварес понятия не имел, где все это делают, он знал только, что те из учащихся, кому невмоготу обходиться без женского общества, по ночам выбираются в веселые дома, а некоторые, особо удачливые, заводят обеспеченных благодетельниц, как правило, из числа рано овдовевших мещанок. Помещение, в которое отвел его Хоакин, находилось здесь же, в здании, на цокольном этаже, куда Риваресу никогда не пришло бы в голову спуститься. Низкая дверь у лестницы там запиралась на ключ, но у Хоакина оказался собственный, очевидно, изготовленный со слепка. — Кто еще здесь бывает? — настороженно спросил Рикардо. — Днем только работники, по ночам — кое-то кто из ребят. — Кто? — Ты бы хотел, чтобы я кому-то рассказывал про нас с тобой? — Нет. — Вот и не спрашивай. Спускались в полной темноте, даже без свечи, поэтому лица Хоакина было не видно, но Рикардо был уверен, что тот опять ухмыляется. — Ну вот, пришли. Какая-то коморка с бог знает каким хламом, в темноте не различить, по ширине — взрослому мужчине едва развести руки. — Знаю, выглядит не слишком романтично и запросто можно обо что-нибудь ноги переломать, но ты сам настоял. Не передумал? — Нет, все замечательно, — заверил его Риварес, в самом деле радуясь темноте, потому что так ему было проще и спокойнее. Он волновался, конечно, потому что невозможно не волноваться в свой первый раз — и сам понимал, что ничего страшного и необычного в этом нет, но почему-то думал, что обязательно должен успокоиться, прежде чем что-то начинать. — Выбор поз, как ты понимаешь, ограничен двумя возможными вариантами, но, боюсь, ты меня не удержишь, — глумливо прокомментировал Рибера. Рикардо то ли услышал, то ли почувствовал, как он расстегивает штаны и стаскивает ткань к коленям. — Так что, наверное, мне стоит повернуться вот так… Он развернулся спиной к Рикардо, оперся ладонями и предплечьями о слегка подсыревшую деревянную стенку кладовки, задел что-то ногой, чертыхнулся, встал поудобнее. Риварес различал только его белеющую в темноте рубашку, прикрывающую зад. — Можно? — враз охрипшим голосом спросил Рикардо, едва приподнимая край одежды и не решаясь на большее. И снова — одно дело собираться что-то сделать, другое — протянуть руку и коснуться, хоть и очень хочется… Рибера кивнул, позволяя, и Риварес запустил руки ему под сорочку, сминая и задирая тонкую ткань, оглаживая горячую гладкую спину Хоакина, его плечи, бока, бедра. Трогать другого человека было чертовски приятно и в то же время странно, почти как… ни одного подходящего сравнения на ум так и не пришло, и не мудрено — ведь сравнивать подобный опыт было решительно не с чем. Собственные штаны уже давно мешали, но мысль их расстегнуть почему-то никак не приходила в голову. В какой-то момент, ткнувшись лбом меж лопаток Хоакина, Рикардо подумал, что запросто может кончить прямо так, даже не прикасаясь к себе. — Ты ведь этого раньше не делал? — полуутвердительно заметил Рибера. — Нет, а это существенно? — Нет, просто будет удобнее, если ты тоже разденешься. Совет пришелся как нельзя более кстати, Рикардо поспешно приспустил кюлоты, и все сразу стало до звона в ушах простым и понятным. — Нагнись еще, мне неудобно. — Смазать бы чем-нибудь, — подал голос Хоакин. — Например? — Слюной хотя бы. — Ага. Все-таки в любом новом деле стоит прислушиваться к людям более опытным; Хоакин действительно помогал, и в конце концов все получилось, хотя и оказалось несколько сложнее, чем Риваресу в начале представлялось. Но, наверное, так и должно быть, когда занимаешься чем-то противным Богу и природе? — А это всегда… так… узко? — с трудом выдохнул Риварес, пытаясь приноровиться. — Нет, специально для тебя месяц никому не давал, — процедил сквозь зубы Рибера. — Так что не мог бы ты… — ах, черт! — не торопиться... Рикардо хотел что-то ответить на это, но было уже не до того — что за глупости, в самом деле, как можно не торопиться, когда все, чего хочется, все, о чем можешь думать — это толкаться глубже в тугое и горячее, изо всех сил стискивая бока партнера… Как тут, во имя неба и крови Христовой, можно сдержаться и, главное, зачем? Рибера и сам о себе может позаботиться, да Ривареса и не сильно волновали ощущения любовника, он был всецело поглощен собственными. Длилось все недолго, наверное, всего несколько минут, но дольше было и не нужно — под конец Рикардо и самому стало почти больно. Толкнувшись последний раз особенно сильно, он излился, застонав в голос. Как только на ногах устоял? Хотя, понятно, как — держась за Хоакина и нечаянно приложив его лбом к стенке кладовки. Ну вот, дело сделано — теперь можно расходиться? Или положено еще что-то сказать или сделать? — Эй! Я еще не кончил! — обиженно напомнил Рибера. — А руки матросу для чего? — ответил Риварес избитой шуткой. Хоакин негромко выругался, но совету последовал, потом догнал Ривареса уже у двери перед лестницей. — Тебе понравилось хоть? — спросил, возясь с ключом. — Мне — да, — пожал плечами Рикардо. — Про карту помню, не волнуйся. Идем уже. В комнате Рибера первым делом допил свой херес и завалился на кровать, Рикардо бы с радостью последовал его примеру — все пережитое напряжение и новые впечатления мгновенно преобразовались в усталость и апатию, меньше всего хотелось заниматься навигацией, но раз подписался на чужую работу, придется выполнять. Свою карту он отложил, решив, что лучше попросить у д’Агвилара отсрочки, чем показывать неаккуратно выполненное задание, взялся за расчеты для Хоакина. Сразу же понял, где тот ошибся, но это мало помогло, так как ошибка была, что называется, «базальной», и пришлось переделывать все с самого начала. — Я тут пару помарок сделаю, а то д’Агвилар догадается, что не ты чертил, — предупредил Рикардо, когда спустя пару часов мучений неверно отложил очередную координату, причем безо всякого намерения, а просто оттого, что невыносимо хотелось спать и глаза болели от работы при свечах. Рибера что-то сонно пробормотал со своей койки, соглашаясь, что товарищу виднее. К четырем часам утра карта выглядела как что-то, что не слишком радивый ученик мог бы представить своему наставнику, не рискуя вызвать у того негодования. — Рибера! — в отместку окликнул Риварес, когда оставалось всего около двух часов до побудки. — Какого? — вяло отозвался тот, даже не открывая глаза. — Если в следующий раз будет нужно, чтобы я за тебя что-то сделал на аналогичных условиях, хотя бы за день предупреждай, а то я сегодня свое не успел. — Как скажешь. Потом было еще три раза — за навигацию, за астрономию и «за хорошее настроение». «Ничего от тебя не нужно, просто хочу трахаться, — заявил Рибера в один, очевидно, прекрасный день. — Не заставляй еще и упрашивать». Рикардо был согласен, но только не в комнате без замка на двери, а там, где обычно, Хоакин возражал, что в кладовке ему надоело, и в конце концов сошлись на том, что надо бы выбраться куда-нибудь, где будет и засов на двери, и кровать. В этот раз все наконец-то получилось, как надо, как должно было быть с самого начала — без спешки и грубости, как будто заново. Действительно, что там какая-то кладовка с хламом — в полной темноте, стоя, кое-как, вечно на что-то натыкаясь или спотыкаясь… Совсем иначе все чувствуется в постели, хоть и не собственной, на относительно чистых простынях — можно полностью раздеться и ласкать друг друга, пробуя, изучая. — Ну, кто сегодня сверху? — шутливо поинтересовался Рибера. — Не обсуждается, — буркнул Риварес. — Ну и зря, может ведь и понравиться, — промурлыкал Хоакин, выцеловывая его живот. — Правда, вряд ли сразу. — Забудь. — Ладно, как скажешь, — легко согласился тот. А через несколько дней после того раза у Рикардо чуть повыше запястья появилось небольшое красное пятнышко, быстро преобразовавшееся в язву размером с мараведи. Он тогда впервые за последние лет десять беззвучно плакал ночью от страха, накрывшись с головой одеялом, а молитв читал больше, чем святой или приговоренный к смерти. Самым паршивым было то, что по срокам все замечательно сходилось, но спросить у Хоакина напрямую Рикардо никак не решался, только молча злился и паниковал, держа все в себе и поминутно одергивая рукав рубашки, чтобы никто не заметил язву. Но сложно скрывать подобное, живя с кем-то в одной комнате. Как-то вечером, когда Риварес всерьез раздумывал, не стоит ли самостоятельно вскрыть эту дрянь ножом и прижечь, Хоакин заметил и поинтересовался с ноткой брезгливости: — Что это у тебя? — Тебя бы надо спросить, — зло процедил Риварес, боясь, что если скажет больше, сорвется на истерику. — Нечего меня спрашивать, у меня ничего нет, — веско возразил тот. — В чем ты, кстати, сам имел возможность со всех сторон убедиться. Но вообще-то выглядит и правда скверно... А ты ни с кем больше? — Нет. — А у врача еще не был? Рикардо отрицательно помотал головой. Мысль о том, чтобы обратиться к доктору он тут же отбрасывал из-за иррационального страха, что если болезнь подтвердится, то станет известно и то, каким образом он ею заразился. — Завтра же ступай, — приказным тоном велел Рибера. — Не пойдешь — расскажу всем, что у тебя сифилис, переродившийся в чуму. — Это не чума, от нее умирают на третий день, — потерянно пробормотал Риварес. — Денег тебе на той неделе присылали, завтра же отправляйся к врачу. За ночь Рикардо все как следует обдумал и был вынужден согласиться с тем, что без врача в любом случае не обойтись — тем более, что на предплечье той же руки уже возникли еще две красных отметины. Следующим утром, выслушав дополнительную порцию увещеваний от Хоакина, он отпросился с занятий и отправился к доктору на улицу Лас Пальмос. Доктор оказался стариком лет пятидесяти, одетым, как и положено людям его профессии, во все черное, внимательным в обращении и серьезным не без высокомерия; а денег за прием взял столько, что на эту сумму примерный ученик навигацкой школы мог бы три ночи кряду основательно кутить в кабаках. Рикардо, чрезвычайно волнуясь, закатал рукав рубашки, демонстрируя пораженную руку. Врач пристально рассмотрел высыпания, велел раздеться по пояс и поднять руки, спросил, не случалось ли в детстве переболеть оспой. — Ну что же, мне все вполне ясно, — заключил он по завершении всех манипуляций. — Я… я около месяца тому назад встречался с одной сеньорой… — забормотал Риварес, мучительно краснея и чуть ли не заикаясь. — И… был неосторожен. — О, я по вам вижу, что были, — без улыбки кивнул доктор. — Не может ли быть такого… — сбиваясь, продолжал юноша, — что это от нее? — Если только сеньора не с четырьмя копытами и хвостом, то нет. — Что же это, болезнь доярок? — робко спросил Рикардо, когда до него, наконец, дошло. — Да, а еще кавалеристов. Вы не кавалерист? — Нет. От облегчения голова закружилась, а ноги стали мягкими, как воск, пришлось схватиться за спинку кресла, чтобы удержать равновесие. Не иначе как Бог все-таки есть и внял его лихорадочным ночным обещаниям, что больше ни с кем и никогда ничего противоестественного… — Зайдите к аптекарю на Лос Лагарес, возьмите мазь от оспенных пустул, — излагал рекомендации доктор. — Сходит так же, только не остается рубцов и совершенно неопасно. Избегайте купания в течение месяца, и ни в коем случае не заходите в воду — через язвы в тело могут проникнуть миазмы. И кровопускание я вам все-таки сделаю. Вид у вас лихорадочный. К тому же молодым людям полезно отворять кровь не реже раза в неделю. Дайте руку. Да-да, именно эту. Рикардо безропотно вытерпел процедуру, сдержанно поблагодарил врача и отправился в аптеку. Там не обошлось без недоразумений: оказалось, что нельзя просто так спросить мазь от оспенных пустул, не вызвав шквал вопросов, предостережений и угроз — за сокрытие болезни и несоблюдение карантина полагалось серьезное наказание. Пришлось объясняться и демонстрировать требующую лечения проблему. — Так вот в чем дело… Вы доили корову, сеньор? — с издевательской вежливостью поинтересовался аптекарь. — Я кавалерист, — буркнул Риварес. — Пятнадцать реалов и тридцать мараведи за мазь, сеньор. — Какого же дьявола проклятого так дорого?! — не выдержал Рикардо, уже взявшись за кошелек. — О, эта чудодейственная мазь сохраняет красоту лица и чистоту кожи, от нее оспенные пустулы сходят совершенно бесследно, — пояснил аптекарь. — Дайте то же самое, только без чудодейства. — Тогда тридцать мараведи, сеньор. По возвращении к себе Риварес уже не чувствовал ни облегчения, ни радости — только бесконечное раздражение и нервную слабость. А еще он злился, глупо и совершенно беспричинно — на Хоакина, хоть тот и пытался подступиться к нему сначала шутливо, потом с лаской. — То есть, тебе где-то попалась больная лошадь или скотина, а виноват я? — вопросительно подытожил тот. — В точку. В этом не было никакого смысла, кроме того, что переживания и страхи последних дней не растворились бесследно, не получив реальных оснований, а обратились в желчную озлобленность и требовали выхода. — Иногда ты просто невыносим, — вздохнул Рибера и хотел было по привычке взъерошить ему волосы, но Рикардо ударил его по руке и прошипел сквозь зубы то грубое, злое и несправедливое, что нельзя говорить ни женщине, ни мужчине. И получил в ответ звонкую пощечину. — Да какого черта! — взвился Хоакин. — Может, забыл, насколько хреново фехтуешь, чертов неуравновешенный сопляк? Да мне просто жалко тебя стало — с таким характером, тебе бы до Страшного суда никто не дал! Рикардо приложил ладонь к обожженной щеке и молча отвернулся. А ночью Хоакин, который хоть и мог порою вспылить, отходил всегда быстро, присел на кровать к Рикардо, успокаивающе тронул его за плечо. — Сейчас я тебя обниму, а ты сделаешь милость и помолчишь. И все забудем. Обошлось — и ладно. Рикардо кивнул, не оборачиваясь.

***

Через полгода Хоакин Рибера ушел из навигацкой школы, так и не доучившись. За ним сохранялось право вернуться и продолжить обучение в любое время без срока давности, но он им так и не воспользовался. Все это не было ни для кого неожиданным, поскольку Рибера никогда не намеревался связывать свою жизнь с флотом, о чем открыто заявлял. Риварес никогда с ним больше не встречался и долгое время ничего не знал о его судьбе. Только в 1712-м году, во время войны, встретил знакомое имя и подпись на адресованном ему письме от представителей Месты — солдаты Ривареса ограбили овцеводов Паленсии на полторы тысячи голов, что в денежном выражении равнялось примерно пятнадцати тысячам песо с учетом недополученной прибыли, и это только за сентябрь. Адмирал ответил им латинским выражением из Лукана и пообещал разобраться со всеми претензиями после победы. До конца войны оставалось одиннадцать с половиной месяцев.