Небо падает вниз

If we were invincible If we could never die Then all the world could rise against us And we’d dare to fight All Good Things — Invincible

Эта ночь сжата дождём. Он бьёт по сумрачным изгибам, по водянистой глади — на ней распускаются круги. Бьёт, бьёт, бьёт — по полусгнившим брёвнам и деревянной раме; сминает листья и мешает их с размытой землёй. Здесь старый дом безглазый, с разбитыми стёклами и их острыми краями. По трещинам-узорам хочется провести пальцами, в дыры, больше похожие на ошейники (только шипы с внутренней стороны, думает Линали) — сунуть шею. И думать, что они сожмутся вдруг. Почти надеяться. Она касается шершаво-зубастых граней рукой. Они, холодные и скользкие, едва не обжигают кожу. Линали бы не соврала, сказав, что ей плевать. Просто ощущение это — такое знакомое, такое приторно-мерзкое: так чувствуется кровь, стекающая сквозь пальцы. Остывшая — она обугливает. Чужая, она кажется родной. Здесь первородная тьма, которая глухо смеётся. Этот звук мерещится Линали так часто, что впору разбивать себе голову. Или зашивать ему, этому сущему дьяволу, рот (только бы дотянуться, Линали, только бы дотянуться!). А небо падает вниз, вниз, вниз. И воздуха с тех пор, как оно, глупое, потеряло опору — меньше. Молния вспарывает высь, колет её напополам, гром — оглушает. Как от взрыва ручной гранаты — Линали ведёт. Она закрывает глаза и прикладывается лбом к пробитому стеклу. Линали считает вдохи и выдохи. Десять — ровно столько ей нужно, чтобы расправить плечи и вновь смотреть, как вода падает с рамы к жёсткой коже ботинок. Десять — ровно столько ей было, когда, впервые ощутив жар под стопами, она официально стала солдатом Ватикана. С намордником на лице и плетью тюремщика — за спиной. Десять — ровно столько было ударов, чтобы повалиться навзничь, но не умереть. Потому что, решила она, эта невозможность — её порочный круг. Сломанные рёбра не давали дышать, ободранное тело саднило: люди в военных формах поднимали её за подбородок, она плевалась им в лицо кровью, и они заносили свои сбитые костяшки со звериным оскалом. Тогда она поняла, за что боролась на самом деле. За эту-самую-невозможность. Выжженное на шее клеймо не заживало, как и её забинтованные стигматы. Порченая, словно сифилисная шлюха; оклеветанная святая, которую сняли с креста и толкнули в лопатки — прямиком к братской могиле. Будто бы она безымянная. Почитание, ставшее презрением. Дар, превращённый в уродство. Её мост падает, падает, падает. И смех вырывается из груди — такой тихий, что тонет в шуме дождевых капель. Собака покорно сидит у могильной плиты хозяина. Побитая псина скулит, потому что даже собачье сердце способно чувствовать. На её шерсти копятся комки грязи, в глаза лезут блохи, но она не бежит — по-прежнему сидит, вшивая, и дышит землёй. Однажды приручённый не может без поводка. Случайность (Линали не осмеливается произносить это вслух). Случайность — запелёнатая утренним туманом, призрачная; она обрела очертания, слепившись в фигуру давно потерянную. Глумливая война вдруг замолкла, сокрыв свои желтоватые зубы. Перестала хрипеть ей в лицо. И на мгновение — всего одно — Линали показалось, что та больше не вернётся. Канда держал её за плечи и что-то говорил. Канда — такой далёкий, ненастоящий, из другого отрезка времени — вбивался в неё глазами, и волосы его, обрезанные неровно, были совсем-как-раньше забраны в хвост; её — липли к щекам, словно тина. Она сама вся была — как из проруби: дрожащая, вымоченная в поте и крови, болезненно бледная. А он был горячим. Его холодные пальцы — горячими. Промёрзшее тело — горячим. Он не был раскалённым. Это она — она была настолько ледяной, что губы тряслись и Канда невольно ёжился от её рук. Он говорил: «Я нашёл тебя». Он говорил: «Теперь всё будет в порядке». Врал бессовестно; врал, потому что ей было нужно. Потому что единственное, что у них осталось — это вера. Не в чёртового Господа, которого они ненавидели, не в лицемерие людей в рясах, обвитых другими ошейниками — из золота. Не в человечество, которое упало быстро и просто, как это-их-небо с подожжёнными мостами наперевес. Рухнуло на колени и преклонилось. А в самих себя. «Как контуженная» — сквозь плёнку, скомканную из шума, врывалось ей в уши. Он произнёс это, когда она впервые врезалась плечом в стену от громового раската. Когда задышала вдруг часто-часто и вцепилась пальцами в его запястье. Она не просила этого — силы, делившей с ней глотки воздуха напополам, и грезила о ней, отмершей, растворившейся. Мнимая свобода казалась избавлением, неизвестность, которую она боготворила — панацеей. Канда знал цену самообмана. Знал, что это значит: понять, что не умеет жить по-другому. Он выбрал лишь единожды, нацепив на себя цепи добровольно. И не думал, что когда-нибудь ему станет так пусто. Просто в один момент — щелчок. И — Канда готов был скрипеть зубами от злобы — они перестали чувствовать себя цельными. Как будто ему отрубили руки. Как будто Линали лишилась ног. Они по-прежнему травились гарью подпалённых храмов, бежали, прятались, искали. Делали то, что делать умели лучше всего — балансировали. Их цирк был с серыми стенами, серым куполом и серыми декорациями, на лбах цвели бордовые мишени, канаты натягивались, качались, а зрители — зрители стояли, обмотанные лентами патронов. И целились. А небо падало, падало, падало вместе с дождевыми каплями, размазывая грим. После того как образ Богоматери похоронили под тоннами грунта, их начали травить — одного за другим. Как подвальных крыс. Они не были друг другу обязаны, просто грудь сжимало сильно-сильно, земля расходилась под ними покорёженными кривыми, а обломки церковных куполов словно впивались в глаза. И за спинами умирали расплавленные зимы. У них не стало церквей, но появились они — появились по-другому: ракурс сместился, в пальцах закололо, но старо-новое тепло обожгло кожу сильнее горящего хвороста. Она говорила: «Мы же победим, правильно?». Она говорила: «Только не оставляй меня одну». А он кивал натужно, гладил её по голове (он раньше никогда не касался её волос) и накрывал её маленькое тело своей курткой: лесные ночи пахли сыростью и болотами, сумрак скрадывал кровь из губ Линали, и она тряслась, прижимая свои руки ко рту и опаляя их дыханием. Как будто это могло её согреть. Она не искала огня в настоящем. Она обращалась к прошлому. И не находила ничего, кроме ледников: своих и чужих. Пустота целовала их, проходилась по изгибам и извивалась перед Линали многоголосым гулом. Это пели демоны. Гром заходится рокотом, приколачивает Линали к половицам и гудит в черепе. Так слышатся канонады, так стучат колёса по железнодорожным рельсам. Так пульсирует в висках, когда видишь плачущих под дулами ружей детей. Линали перестала молиться. Она не знает, кому. — Ложись спать, — за её шиворот забивается изморось, но она стоит недвижимо. Лишь вздрагивает (совсем немного) и моргает. Растягивает губы убогой улыбке (Канде хочется скривиться), и фальшь сочится сквозь щёлки в её зубах. — Ничего, — произносит она. — Я не устала. Всё в порядке. Ты помнишь, Линали? Ты не умеешь врать. Он говорил тебе это с сотню раз. Ты молчала о боли так громко, что сводило скулы. Ты, измазанная в жидкой грязи, хватала холод губами и слабо шептала ему в шею: «Я могу идти сама». Ты пыталась доказать себе, что сильная. Ты не понимала: ты уже была. Канда смотрит на неё, но Линали не видит его глаз. Только ощущает: его взгляд течёт по ней, как по ребристой: он цепляется, липнет, отскакивает и снова забирается, глубоко-глубоко. Неприятно щекочет. — Прекращай делать это, — говорит Канда. — Делать что? И он припечатывает: — Вспоминать. Небо падает, падает, падает вниз. — Почему? — Потому что это не повернёт время вспять. В заброшенной избе до безобразия промозгло. Канда сидит на скамье со стёртой резьбой, старая куртка сползает с плеча, и под его ладонями — влажное дерево. В заброшенной избе — как из-под обстрела. В заброшенной избе — иконы с соскобленными ликами. — Мне холодно, — произносит Линали. И теперь действительно поворачивает голову, взирая прямо. Напарываясь на тёмные глаза и полуопущенные ресницы, сжатые губы и руки, сжимающие (по привычке) рукоять катаны. Молчаливой и неживой. Где-то в его одеждах — револьвер. В её — тоже. — И мне. И она идёт. Передвигает свои такие-тяжёлые-ноги, облепленные жёсткой тканью, и думает, что всё это, наверное, единственное, что позволяет ей дышать. Небо замирает. Дождь колотит по оторванным ставням. Канда касается её осторожно и почти неощутимо, пока она ложится рядом и кладёт свою голову рядом с его — она поднимает подбородок, касаясь своим носом его щетины, и обхватывает его талию руками. Прижимает к себе. Он укрывает их затхлыми тряпками. У него лицо изрезано сетью глубоких морщин. У неё оно осунувшееся, рёбра выпирают, желудок, кажется, сжат до размера кулака, а синие вены на исхудавших запястьях — синие нити. Линали закрывает глаза. Когда дым от пушечных залпов обволакивает пространство, пилигримами, неверующими священниками, воинами, способными не только уничтожать — строить, они твёрдо встанут на забытые колеи. Если существует тьма, значит где-то таится свет. Канда ведёт губами по её лбу, задевает кончик носа. Иссушенными, покусанными, горячими, как у неё самой. И накрывает её рот — легко, нужно, правильно. Потому что это — тот согревающий жар, над которым они действительно властны. Демонам подрезают связки. На горизонте горят города. На горизонте рушатся мосты. Небо падает, падает, падает вниз. И, когда оно достигнет земли, для них обязательно зажгутся звёзды.