Серия псевдоисторических драбблов "Рассея, м-мать"

– Царь-батюшка, не вели казнить, – Вонючка, замшелый царский служка, просачивается в двери сразу ползком, не подымая очей. Роман Ростиславович поворачивает лик царской с неспешностью; бархатно платье колышется на могучем теле, переблескивают червецы на бармах, аспидные кудри вьются из-под венца и сверкают недовольством кипенные очи. Отвлек, пес дворовый, от чтения молитвенного. – Не вели казнить, – ладно пыль бородой метет Вонючка, – но пришли, пришли за тобою, окаянныя… дворец твой брать велят. – Как брать? Кто брать? – гнется бровь густая; так, при свечах, видна, видна горячая тюркская кровь опосля гулящего батюшки в молодом царе, чернобровом, с глазенками раскосыми и устами алыми, аки руда. – А ну, Вонючка, неси кафтан, смотреть пойдем. И выходит царь, значится, на стену, и глядит сурово вниз, и видит – стоят, паскуды, тьмой тьмущей перед дворцом, а во главе ихней – опричник опальный Иван Морозов, младой ишшо совсем, телеса свои статные да стройные в черный кафтан запрятавший, лицом строжайший. – Царь-батюшка, Роман Ростиславович, – шапку сымает, кланяется. – Не буду вокруг да около ходить, казнить мы тебя пришли. Именем всея русскаго народу, за все твои прегрешения пред лицом Господа нашего, от вотчин и волостей нижеследующих следует приказ… – читает с поданного листка. Роман Ростиславович опирается на каменную оградку локтем, подпирает оплывший подбородок. – Чевой? Сбивается Иван, теряется, уже не так ладно сызнова заводит: – Казнить, говорю, мы тебя пришли, Роман Ростиславович, именем… – Кого кадрить? – царь зубы скалит. Иван гневится, розовеет, что маков цвет. – А у той гречаночки знатно енто дело получалось, до стен высотных докрикиваться, – философически вздыхает рядом с Иваном Морозовым товарищ его Емельян по прозвищу Кислый. – Ейный бы тебе талант, Морозов. И войска. И змеев волшебных. И… – Ничего, прорвемся, – отрезает Иван и руки трубой складывает. – Казнить! Казнить тебя пришли! Глухая ты тетеря, – это уже в сторону. – Ах, казнить! Ты б, Ваня, так сразу и сказал, – глумится царь-батюшка. – Ну так за чем дело стало? Валяй, Ваня! Иван мнется, с ноги на ногу топчется, с Емельяном шепчется. – Так ты бы это, царь-батюшка, ворота нам открыл. – Не, – качает кучерявой головой царь. – Еще че. Иван еще совещается. – Тогда, уж не взыщи, дворец твой нам приступом брать придется. – Бери! Дозволяю! – соглашается царь, положения не переменяя. – Вонючка, неси семечки! Они дворец враз брать будут. Картина безотрадная. Опальная опричнина ведает, что запасов продовольствия во дворце на два лета хватит, а врата крепкие, к небесам устремляющиеся, никаким тараном не взять. Царь ведает, что упрям Иван Морозов, аки въедливая вша с вожжой в причинном месте, и хоть за два лета, хоть за три – а не отступится. Кислый Емельян рукой машет и идет велеть орудия военные готовить и лагеря разбивать. Роман Ростиславович семечки лузгает и шелухой на служивых поплевывает. Иван Морозов так и стоит, с листочком. – А, может, миром дело разрешим, по старинке, а, Вань? – балуется царь; пальцы слюнявые, к губе семечка прилипла. – Переговоры? – сурово спрашивает Иван, шапку поправив. – Агась. Вонючка, метнись-ка вниз, скажи, чтоб пропустили ентого, который покраше. Иван Морозов шапку опять на другой бок сворачивает, кланяется строго и идет с Емельяном советоваться. Роман Ростиславович семечку слизывает и тоже уходит. Под стенами затягивают походную песню, хотя никто никуда не собирается. – Ванят, ну что ты мнешься, я тебе князя обратно пожалую, сядешь земли возглавлять, дело правое промеж лапотников своих вершить, будешь – как Васька на масленицу, – лукавый царь, искушающий царь, сидит на престоле, руки сильные на подлокотниках вальяжничают, очи из-под черных, в линию сведенных бровей блещут неумолимо. – Не сяду, – упрямится Иван, прямой, как жердь, стоит у порога, шапку к груди прижал. Косит на двери, за коими стража царскоя, с секирами вострыми, но не дается. – А боярином сядешь? – мурчит царь чище того Васьки. – Не сяду, – держит данное народу слово Иван. – А ежели, – играет царь, – ежели забаву твою, любаву, ведьмачку в жены тебе пожалую? Вздрагивает Иван – по сердцу царь задеть желает. Но не дается. – Нет, не надо мне подарков твоих, царь-батюшка. Сдавайся лучше миром, будет над тобой честный суд. – Да какой же честный, коли вы меня уже в чаяниях от маковки до щиколок на колбасу пустили? – упрекает царь. – Нет уж, по-другому дело поведем, Ванят. Вижу я, не дурак, чай, что подготовились вы знатно и не отступите теперича. Так давай такой расклад – вы столицу берете, царя свого сажаете, земли делите, а про меня скажешь, что сбежал я. Отпусти меня, Ваня. За море уйду – и не вернусь боле, не увидишь меня, – очи кипенные все сверкают, а голос лаской ластится. Иван вздыхает тяжко. – И хотел бы, царь-батюшка, но тут уж порешать приходится, либо вам, либо народу. – А что порешать-то, коли хотел бы, – рука царская, вся в перстнях с каменьями, мнет платье промеж ног. А ляжки-то под ним – точно бабьи, мягкие, теплые, с волосами нежными, и между ними горячо-горячо, знает Иван; тяжел крест этого искуса. – А народу мне что сказать? – Иван вопрошает жестоко. – Что убег угнетатель ихний, ирод поганый, аспид подколодный, лиходей распроклятый… – Все-все-все, Ваня, кончай, народные соображения мне дюже ясные, – перебивает царь. – Не отступишь, значит? – не идет на примирение, подымается во весь рост. – Не отступлю, царь-батюшка, так ведь и ты не дашься. – Не дамся, – соглашается Роман Ростиславович. – А на переговоры ходить будешь? – Буду, – твердо кивает Иван. Царь усмехается согласно, подходит. – Так переговаривайся, что застыл, как столп соляной? – но не дает и слова вымолвить, лобызает враз горячо и в уста, и в сусалы мигом зардевшиеся. – Эх, Ваня, жинка ты моя ратная… что ж ты противишься, твой же я – навеки. – Врешь, – вздыхает в уста царские Иван Морозов. – Вру, – смиренно соглашается Роман Ростиславович и рывком за мужицкое все Ивана Морозова берет, глядит сверху вниз. – Как ты народу врешь, когда о шашнях наших умолкаешь. – Вот ежели я враз в портки наспускаю, царь-батюшка, – но тон у Ивана спокойный, блаженный, – тогда и вправду народу казаться нескладно. А за другое, пока волю людскую исполняю – Бог мне судья, а не народ. Кряхтит недовольно царь. – Ужо подолом прикроешься, – повелевает, и в портки рукою лезет, и еще лобзаниями осыпает лик иванов. Минута-другая, сойка успеет лес миновать – и уже проливается семя на золоченый рукав, в ладонь холеную. – Приходи тогда, Иван Морозов, разговаривать, – постановляет царь. – Ждать тебя буду. – Приду, – улыбается косо Иван Морозов, портки подтягивает и уходит. – Ишь че выдумал, собака ты блядская, – ругается царь, как затворяются двери. С руки на пол стряхивает, о подол обтирает, брезгует. – Разговоры еще с тобой вести. Ну ничего, ничего, снег уже слетает, пост рождественский близится. Посмотрим, как ты запоешь, когда, обмерзшего, пировать тебя не позову. Ходит царь по палатам беспокойно, сам не примечает, что улыбается. – Сука ты брыдлая… – молвит себе ласково под тюркский нос, оборачивается и кличет зычно: – Вонючка, вели воду греть, мыться желаю! И бояр собери, письмо этим околотням писать будем! – Так пятница же сегодня, – из-за двери молвит Вонючка, – постный день, а письмо-то, не вели казнить, знамо бранное будет. – Царь тешится, Господь стешится, – глубокомысленно отвечает Роман Ростиславович. – Ты еще здесь, собака? – Никак нет, – держит ответ Вонючка и спешно топочет босыми пятками. За окном тем часом затягивают песню про черного ворона, и в душе царской поселяется сладкая тоска. Облокачивается он на окошко, брови сводит, жмурится. И хоть на час, хоть на песнь единую мир да покой водворяются на земле русскай, мир да покой.