Бескостный

      Вода губительна для меня, но ненавидеть её я не могу. Я помню гладь вод, простирающуюся, насколько хватает глаз, изматывающее мерцание и размытый, затянутый дымкой горизонт. И волны, бегущие из ниоткуда в никуда. Они восхитительны. Они поднимаются на недосягаемую высоту, словно горы, и обрушиваются стремительно, не оставляя ни малейшей надежды на спасение.       Только мой корабль, чудом избежав гибели, взбирается по длинной извилистой спине волны – чтобы снова оказаться на краю бездны. Провал чёрен и ужасен, и сейчас я должен трепетать. Но мне не страшно. Мне весело – и поныне я благодарен моему наставнику, искуснейшему корабелу и отчаянному воину, научившему меня открывать сердце упоению и восторгу от близости богов.       Пусть их и не существует.       Боги здесь, боги рядом! Они веселятся, поют дикими голосами и смеются. Смех их оглушительными раскатами пробегает по небесам и бескрайнему морю. Я тоже смеюсь, и тело моё сотрясает дрожь. Что же, я вымок до нитки, я на волоске от смерти, мои паруса изорваны в клочья, товарищи мертвы или полумертвы, скованы запредельным ужасом. Те и другие – молчаливы. Смертные молчат, когда говорят своё слово боги. Припав щекой к мокрому дереву, сквозь грохот и визг бури я слышу, как стонет мой корабль.       Я счастлив.       Я очень хорошо помню эту жизнь. Это было ещё до Каладана, намного раньше. Мы не были хозяевами тех вод. У моря не было господ и владык.       Море само было господином и владыкой, то милостивым и щедрым на дары, то жестоким и коварным.       Та жизнь началась с бессилия и боли. Усилия рождали муку, но мне уже тогда хватало мудрости понять, что полный покой означает смерть.       Сознание моё в той жизни было более сильным, более подвижным и более гибким, чем тело. Более живым. Если бы тогда у меня была хоть щепоть Пряности! Впрочем, она скоро подняла бы меня на ноги, и я бы оставил блуждания своего разума и стал точно таким же, как мои братья, как все и каждый из окружавших меня людей.       Я помню свой крик. Я слышу его до сих пор. От него всполошились гуси за стеной, и два ворона спорхнули с крыши. Вбежала моя мать – высокая, красивая женщина. Тогда мне казалось, что ни одна королева на всём белом свете не имеет такой гордой осанки, не обладает такой грацией движений. Но когда я смотрю её глазами, когда её сердце бьётся в моей груди, я понимаю, что скрывалось за её изяществом, за величием владычицы. Оборотной стороной была всё та же боль.       Почти как моя.       Мать помогла мне, вернула в постель. Но с той ночи я твёрдо знал, что буду ходить. Боль из моего врага сделалась собеседником и помощником.       Когда отмирали мои ноги, я тосковал не только по дням, когда не мог найти им покоя и носился по пустыне, как ветер – я вспоминал и ту ночь моей отчаянной попытки, повернувшей колесо судьбы вспять.       Но теперь боль говорила мне о другом.       Я не буду ходить.       Корабль качается на волнах. Совсем легонько, будто заботливая мать осторожно качает в люльке уснувшее дитя. Но мне не по себе. Мне кажется, что я не устою.       У меня туго перевязаны лодыжки. Не знаю, зачем мать сделала это, но полностью доверяюсь ей.       Она улыбается мне, прекрасная принцесса и гордая королева. Дочь славных родителей и жена героя. Нелюбимая жена.       И отец улыбается тоже, но если в её улыбке – гордость, то в его – смущение.       Тогда я не мог знать о том, что он хотел моей смерти в младенчестве. Я узнал это гораздо позже – но ещё в той жизни. Узнал – и ничего не изменилось для меня.       Я внимательно слушаю о том, как он умер. Спрашиваю, слушаю – и снова задаю вопросы. Даже братьям моим не по себе, но я жадно впитываю каждое слово англичан. Им кажется, что мы ходим по кругу, но с каждым уточнением картина для меня становится всё ярче. Детали ужасны. Копьё в руках Бьёрна разлетается надвое.       Да.       Позже, когда память и опыт Рагнара стали моим достоянием, я удивился, что в его муках и гибели для меня не было никакой тайны или неясности уже в той жизни. И я знаю, что мне надлежит делать.       Я упрям с братьями, но вежлив с убийцей моего отца. Я даю клятву не быть ему противником. Я строю город в чужой земле. Не последний и не величайший – пыль по сравнению с империями, которые раньше и потом воздвигались по моей воле, но он бесконечно дорог моему сердцу. Я жаден с братьями и требую от них всё больше, но так щедр к людям Эллы. Обо мне говорят, что левая рука моя сыплет серебро, а правая – золото. Но этого было бы ничтожно мало – и я даю им совет их нуждам и справедливость их спорам и сварам.       Этого достаточно. Они становятся моими.       Они не станут сражаться за Эллу.       Исполнять клятвы иногда полезно, и я ещё держусь этого. Я не обнажаю меча против убийцы моего отца ни на поле брани, ни на месте казни. Но моя власть больше не нуждается в подкреплении сталью. Мне достаточно сказать слово.       Тогда молчат даже боги.       Но однажды я закрываю глаза. Я закрывал их бессчётное число раз. И снова открывал.       Уже другие глаза.       Говорили, в той жизни я не знал любви. Что же, иногда и глупцам случается изречь правду.       Достаточно. Я не стану смотреть глазами этой женщины, может быть, несчастнейшей из смертных, добычи набега и бесправной рабыни, давшей жизнь сыну Ивара Бескостного.       Пока не пожелаю новой боли.