Тёзки чародея

"Разве ты не знаешь, что Дроссельмейер очищал своё тело водой, прежде чем начать новую историю?" - Аотоа (Автор), эпизод "Сказители"

      – Сюда-дзура! Сюда, деда-дзура! Вот в этой сказке мы жить будем-дзура!       Перед Дроссельмейером и его названой внучкой зиял открытый портал, за которым, казалось, был один лишь бледный свет. А может быть, так просто мерещилось Сказителю – ведь за долгое время его глаза привыкли к полумраку, да и когда он в последний раз заглядывал в яркий мир собственной заброшенной истории?.. И то там вроде было не так ярко...       По правде говоря, он и Удзуре-то сказал «пойдём-ка в другую сказку», только чтобы хоть как-то её подбодрить. В конце концов, однажды она всё равно узнала бы, что уйти отсюда некуда – к этому Дроссельмейер давно уже был готов. Нет, он и сам, конечно же, раньше пытался найти эту «другую сказку», сколько себя помнил... но увы, на мили и мили вокруг находил те же гигантские шестерни, зубчатые колеса и мрак. Вещи, созданные его собственной магией – большей частью неживые – не могли скрасить это пространство надолго.       Вернее – не могли, пока он не создал ту куклу… Эдель. И пока ожившая Эдель, будучи его «послом» во внешнем мире, не захотела узнать больше о человеческих сердцах и чувствах. Её любопытство, огонь, в котором она сожгла себя, чтобы спасти его потомка, и умение того обычного мастера-человека, что потом сделал Удзуру из её останков, могли бы объяснить, почему Удзура – маленькая деревянная кукольная девочка – так от неё отличалась.       Она просто появилась рядом с ним, когда история, которую он когда-то начал, а закончил его прапрапра… праправнук Факир, наконец пришла к счастливому концу. Она всё время называла Сказителя «деда» – что, по сути, так и было – и, хотя могла по своей воле когда угодно покинуть это место, по-прежнему оставалась с ним рядом.       Впервые услышав это «деда!», Дроссельмейер невольно поёжился: дитя, деревянное или нет, не заслужило страдать так же, как он. Но оттого, что он слышал это сейчас и чувствовал, как Удзура тянет его за рукав балахона, истосковавшиеся по свету глаза Сказителя вспыхнули с надеждой. Впервые за много лет он смеялся, искренне смеялся, полностью доверясь маленькой кукольной девочке, что сейчас вела его.       – Деда, пойдём-дзура!..       Всего один шаг отделял их сейчас от света.       Сказитель не помнил, кто вышел первым – он или Удзура. Свет поглотил обоих, и на мгновение – а может быть, и на несколько часов, ведь оба уже давно разучились ощущать течение времени – они чувствовали только то, что держат друг друга за руки, а сами медленно падают... куда-то...       «Держу тебя, Удзура», – подумал он, обнимая девочку изо всех сил – кто знает, что их ждёт, а вдруг она ещё разобьётся? – и надеясь, что она слышит его. «Деда тебя держит, не бой…»       П-люх-х-х-х-х.       На долю секунды загадочное «где-то» обожгло холодом кожу одного и краску другой, принимая их в свои волны. В фонтане брызг плащ и пёстрый наряд Сказителя расцвели на волнах – точно гигантский гибискус, из которого торчали тощие ноги, – и исчезли.       На поверхности воды остались плавать только широкополая шляпа с перьями и игрушечный барабан.       «Тону?!» Страшная догадка так испугала Дроссельмейера, что он инстинктивно выпустил Удзуру – деревянная девочка тут же всплыла и исчезла из виду – и забился в воде, пытаясь всплыть. Бесполезно: бархатный наряд был слишком тяжёл. Крик – а с ним и последние остатки воздуха из его прошлого убежища – вырвался из горла Сказителя, и он, уже не в состоянии бороться с водой, вдохнул её...       «Начало станет концом, конец – началом.»       …и ещё вдохнул.       «Счастье тем, кто принимает свою судьбу.»       И ещё.       «Слава тем, кто борется со своей судьбой.»       Успокаивающий серебристый голос, который, казалось, шёл отовсюду, принёс ощущение – первое по-настоящему хорошее после многих лет боли. Вода исцеляла его, а не убивала, – надсаженное от крика горло больше не болело, а бархатные одежды не тянули на дно.       С ощущением пришла и другая, хорошая мысль – вернее, воспоминание. Он ясно вспомнил, как когда-то давно себя чувствовал каждый раз, когда собирался начать новую историю – ум спокойный и чистый, словно омыт водой вместе с телом; старое, верное перо наготове – точь-в-точь открытая жила, готовая точить не то тёмные чернила, не то его кровь, чтобы соединить мир снаружи с тем, что он создал, собственной его любовью, и вырастить ещё тысячи миров на чистом листе тростниковой бумаги.       «Давным-давно жил Сказитель, который много страдал.»       На этот раз голос был другим – он, казалось, принадлежал человеку, не привыкшему много писать, но искренне желающему помочь – после всего, несмотря ни на что. С последним словом Дроссельмейера окружил вихрь пузырьков, отчего тот закрыл глаза и рассмеялся – и, прежде чем вихрь отпустил его, Сказитель наконец догадался, что плавает в другой, новой истории.       И в этой истории явно была ещё и Удзура. А иначе отчего он просто чувствовал, что девочка где-то рядом и только ждёт, пока её «деда» покажется на поверхности. Дедушка идёт, сказал он себе – и, не раздумывая, поплыл вперёд – а строки, незримое течение истории, бережно несли и удерживали его, и яркий плащ за его спиной развевался, точно крылья ската-манты.       «Начиная новую историю, он и не думал ни о какой личной выгоде. Он просто не мог не созидать. Казалось даже, что в каждой из его историй была часть его собственной крови – что ещё могло насытить их магией так, что каждая рано или поздно сбывалась. Что ж, будь это правдой, Сказитель бы всё равно об этом не жалел – как не жалеет и донор, отдавая кровь для спасения человеческих жизней.»       «Донор». Слово, хотя и незнакомое Дроссельмейеру, снова вызвало то же воспоминание и чувство. А ведь и правда, когда-то он был искренне рад, если его сказки могли помочь кому-то, и даже согласился писать их для...       «...короля... знати... и местных богачей». – Казалось, голос повторяет вслух его мысли. – «Сказитель не был виноват, что все эти люди, видя, как сбываются их желания, начали бояться его – потому что были уверены: кто может исполнять желания других, может и победить и поработить их. Их собственные страх и ужас отравили кровь Сказителя, причиняя ему боль и стократ возвращая её на бумагу, отчего страдали даже невинные люди… пока он окончательно не потерял рассудок».       Поток, который нёс Дроссельмейера, казалось, замедлился. Сказитель зажмурился от болезненного укола совести: и правда, слишком горьким было это воспоминание, слишком трудно было просто его забыть – пусть в нём и не было его вины.       «…В конце концов его лишили обеих рук. А потом и жизни – как считали те, кто казнил его. Никто в городе не знал, что за месть уготовил им Сказитель в своём безумии. Казалось, страшная машина, скрытая в городских стенах, и великан-Ворон из незаконченной сказки, готовый уничтожить всё, что дорого горожанам, должны обречь их на верную гибель.       И всё-таки…       И всё-таки течение сказки, которую он так и не успел закончить перед смертью, было восстановлено и пришло к счастливому концу благодаря далёкому потомку Сказителя... и утёнку. В этой маленькой уточке скрывалась огромная надежда. Часть этой надежды ей удалось передать деревянной кукольной девочке..»       «…И если бы не уточка, Удзура никогда бы и не попала... ко мне», – подумал Дроссельмейер, отчего гримаса боли на его лице наконец расплылась снова в улыбку.       «...А эта маленькая девочка, сама о том не зная, передала её обратно Сказителю – как раз когда он подумал, что для него уже всё потеряно.       Тогда они оба и нашли выход из измерения, в котором пребывали – чтобы нырнуть в новое. Чтобы полностью исцелить мир, когда-то им же и искалеченный, Сказитель должен был сперва излечить себя. И исцеление в той истории, куда он попал, пришло с тем, что очищало его раньше.       И скользил он сквозь прозрачную, живительную воду – туда, где сквозь волны виднелся яркий свет, и развевался за его спиной плащ, и давным-давно исчезли последние остатки вины. Вот он взглянул на свои руки…»       …погоди-ка, что ты только что сказал... Не может быть?!       Но перед глазами Дроссельмейера была действительно его собственная левая кисть. Да, по-прежнему в белой перчатке, но между ней и краем бархатного рукава было настоящее, нетронутое топором палача запястье. И правая кисть оказалась на месте. Они вернулись – а он и не заметил, когда, – и были настоящие до самых кончиков пальцев.       «…Больше не злые», – продолжал голос. – «В самый раз, чтобы снова держать перо. Или – пока у тебя ещё его нет – чтобы сделать последний рывок и всплыть, ведь только это тебе и осталось сделать, чтобы получить прощение и начать жить снова, Дагмар Доминик Дроссельмейер».       Последние слова прозвучали в унисон со всплеском – Сказитель наконец-то всплыл на поверхность – и громким «Деда-дзура! Вот ты где-дзура!», почти оглушившим его после тихого голоса под водой.       Она качалась на волнах, сидя на своём игрушечном барабане, как на плоту, а его шляпа свисала с её головы – вот-вот свалится. Удзура пискнула от удивления, когда Дроссельмейер, не говоря ни слова, стащил её с барабана и прижал к сердцу изо всех сил, – но только обняла его в ответ, видя капли в уголках его глаз. Впрочем, это могли быть и обычные брызги, – как-никак, он промок до костей.       Сказитель нарушил молчание первым.       – Деда здоров, Удзура. Здоров... как форель. Тебе меня отсюда видно было?       – Нет, пока ты не всплыл, деда-дзура, – призналась она, поглаживая его щеку деревянной ладошкой и до сих пор не веря, что безумие покинуло его уже навсегда. – Но Удзура слышала, как Большая Я с ней говорила-дзура... и она сказала, что дедушка ищет Удзуру, и...       Ах, Эдель. Даже здесь она не оставила их, – хотя бы так, в виде голоса и видений Удзуры. Дроссельмейер только кивнул в ответ, благодаря своё первое, давно разрушенное по его собственному желанию творение, – в конце концов, Удзура была всего лишь маленькой девочкой, и материнская фигура помимо приёмного деда ей была бы очень нужна.       – Куда теперь, малышка? – прошептал он: его глаза всё еще не до конца привыкли к полутьме вокруг. Одно он, во всяком случае, понял – здесь уже настала ночь... пред-утро. Луна – когда он в последний раз видел её? – под водой казалась не таким уж большим и вдобавок размытым пятном, но здесь занимала чуть ли не полнеба, заливая всё серебристым сиянием.       – Во-о-он туда-дзура!       Дроссельмейер посмотрел, куда показала названая внучка. Да, теперь и он ясно видел берег реки, деревья на нём, а ещё дальше – дома какого-то города.       Что ж, если Удзура не подвела его раньше, не подведёт и сейчас. Он перевернулся на спину и сделал кукольной девочке знак взобраться ему на грудь – вместе со шляпой, барабаном и всем прочим.       – Забирайся на борт, малышка – и багаж держи, пока не уплыл!.. Бриг «Дроссельмейер» к отплытию готов!       – По-о-олный вперё-о-од-дзура!..       Она научилась этому от Факира – раньше, когда тот учил её пускать игрушечный кораблик в городском фонтане. А теперь ей, пожалуй, трудно было бы решить, что веселее – играть с корабликом вместе с целой толпой детей, смеяться и брызгать водой друг на друга, или смотреть, как твой собственный приёмный дедушка плывёт к берегу, загребая воду длинными руками, и купается в лунном свете и свободе – как сейчас.