Не со мной

Каждую ночь Ларин боялся засыпать. Не то, чтобы его беспокоили мучающие порой кошмары, не то, чтобы он боялся проспать полдня. Дима боялся элементарной вещи: того, что не проснется, больше не откроет глаза. Перестанет дышать, задохнется, или его сердце попросту остановится, и Дима никогда вновь не увидит этот мир. Он не боялся смерти — боязнь не успеть напоследок поговорить со всеми важными для него людьми была куда сильнее. Потому последние полгода Ларин старался не ссориться с до безумия важным ему человеком на ночь или мириться хотя бы перед сном, желая спокойной ночи ласковым поцелуем. Когда Юра засыпал, Ларин долгое время наблюдал за ним, прежде чем сам ложился у того под боком. Так было спокойнее. Во сне Хованский слабо улыбался, размеренно дышал, Дима долго слушал его умиротворенное дыхание, часто даже не замечая, как сильно клонит в сон от этого уюта. Освещенные тусклым светом ночника черты лица Юры становились чуть мягче, Ларин удостоверялся, что все абсолютно нормально, а после гасил небольшую лампу и ложился рядом, зарываясь пальцами в густые кудряшки Хованского. Это утро началось очень привычно. Юра продолжал дрыхнуть под тонкой простыней, изредка вздыхая. Дима же встал пораньше, чтобы успеть отснять ролик в городе, пока летний зной не стал сильнее его любви к собственному занятию. Перед уходом Ларин нежно потерся носом о теплую Юрину шею, заставляя того наконец проснуться от легкой щекотки. Дима подарил короткий поцелуй, желая доброго утра, и вышел из спальни, забрасывая черный рюкзак, напиханный оборудованием и всяким барахлом, на плечо. Хованский улыбнулся, садясь на постели.

***

После плодотворного дня Дима возвращался домой. Действительно, предложение съехаться было отличным решением: теперь его хоть кто-то ждал. Ларин закрывал глаза на частые вечерние загулы Юры, на то, что тот может притащить свою пьяную тушу домой только к утру. Главное, что иногда, когда так хотелось прийти и действительно оказаться дома, он заходил в квартиру, переступал порог, закрывая дверь, а после Хованский крепко обнимал его, даже если с улицы Дима был холодным, замерзшим, мокрым. Ночные выпуски «Ларин шагает» сошли на нет, ведь Ларин стал кем-то вроде примерного мужа — по крайней мере, для возвращения стимул всегда был. Он мечтал об объятиях, стоя в вечерней давке, зажатый между несколькими потными телами. Мечтал о вечерних посиделках, о том, что вместе они сядут на удобном диване, Юра откроет бутылку пива, а Дима заварит себе зеленый чай, и вместе уже они начнут смотреть какую-нибудь глупую комедию, впоследствии прервав свой просмотр из-за нахлынувшего желания. Пару раз повернув ключ в дверном замке, Ларин открыл дверь и вошел в квартиру. Пока расшнуровывал обувь, он успел многое рассказать о сегодняшнем дне Юре. Только вот где же сам Юра? Дима окликнул его, заглянул в кабинет, зашел на кухню, проверил в гостиной и в спальне. Свет в ванной был включен. Что же, Дима нечасто нарушал личное пространство Хованского, но после десяти минут ожидания все-таки открыл дверь и вошел. От увиденного подкосились ноги и потемнело в глазах. Дима не верил тому, что сейчас предстало перед ним. Что за глупая шутка? Тупее Хованского шутила лишь сама судьба. Ларин опустился на колени перед ванной, в которой лежало бездыханное бледное тело Юры. Дима ждал, что он вот-вот откроет глаза, заливисто рассмеется, в своей манере назовет доверчивой уточкой, но Хованский не реагировал ни на что. «Ты так со мной лучше не шути». «Я серьезно». «Хованский, это уже не смешно». «Юра, пожалуйста». Нет, все это происходило не с ним. Дима крепко обнял мокрые и все еще теплые плечи уже бездыханного Хованского. В его легкие попало слишком много воды. Ларин еле дотащил тяжелое тело до дивана, все еще не понимая, что произошло. Искусственное дыхание, попытки откачать — все без толку. Дима зарылся пальцами в мокрые кудряшки, чувствуя, как по щекам катятся горячие слезы. Сердце сжималось все сильнее. Ларина начало колотить от осознания того, что он бессилен. Прямо перед ним лежало неживое тело Юры. Синие губы, закрытые глаза, мокрые волосы, и эта вода повсюду. Дима до сих пор не верил. Он припадал своими губами к губам, целовал, вжимался в его тело своим, наплевав на то, что вся одежда промокла. Дима крепко обнимал Хованского и беззвучно рыдал, подрагивая всем телом от безысходной тихой истерики, а еще от холода: одежда так мерзко прилипала к дрожащему телу. Ларину все еще казалось — вот он постучит Юру по спине, и тот сразу же начнет кашлять, избавляясь от огромного количества воды в легких, ведь все не могло произойти так быстро. Ларин каждой своей клеточкой чувствовал: Хованский с ним. Ведь на шее Димы все еще остались оставленные им яркие засосы, ведь во всех соцсетях светился «онлайн», ведь все это происходит не с ними, правда? Ведь сообщения все еще были открыты. Юра написал нескольким приятелям, что ответит позже. Непрочитанные сообщения делали так больно, что Дима сразу закрыл все вкладки «Ты там утонул, что ли, Юрец?» Хованский больше никогда не ответит им. Больше никогда не откроет глаза, никогда не увидит этот мир.

***

Прошло сорок дней, и ранним дождливым утром Ларин медленно брел к месту, где люди не стыдились своих слез, не скупились на лживые слова. К месту контрастов бушующих жизнью растений и встретившихся лицом к лицу со смертью надгробий умерших. Каждый раз, навещая могилу Хованского, Дима тихо шептал ему свои извинения. Если бы он тогда не ушел снимать видео ранним утром, то, возможно, решил бы проверить, что же так долго делает Хованский в ванной, и уж точно успел бы спасти. Ему все еще не верилось, что все это происходило с ним, ведь совсем недавно, чуть больше месяца назад, они сидели бок о бок, провожали лето, смотрели на то, как заходит солнце, вжимались друг в друга. А теперь он просто стоит возле холодной могилы в моросящий осенний дождь, сжимает в руке собственную ладонь, грея замерзшие руки горячими солеными каплями слез. Как бы сейчас Дима хотел почувствовать руки Юры, обнимающие его плечи, он бы отдал все за то, чтобы снова гладить того по кудряшкам, глядя на умиротворенное выражение лица во сне. Ларин сильно изменился. Он больше не боялся засыпать.