Ты споешь для меня?

Гарри Мы потихоньку восстанавливали Хогвартс. Это было больно — видеть стены замка с прорехами от ударов кувалд великанов, обожженные, расколотые заклятьями, как раны на живом теле. И мы восстанавливали эти стены, знакомые классы, любимые портреты… и себя. Это помогало — можно было отвлечься, а можно было позволить себе пережить боль, пропустить сквозь свою душу и попытаться идти дальше. Мы работали до изнеможения, чтобы сил оставалось только поесть, в душ и вырубиться в постели. И постепенно мы стали приходить в себя. Чем больше удавалось восстановить родной замок, тем чаще появлялись на лицах улыбки, тем легче было работать, тем радостнее становилось на сердце. Мы отпускали умерших и принимали себя — живыми. Прощали себя. Позволяли себе жить: чувствовать радость, любовь, улыбаться ветру и солнцу. Мы возрождались к жизни вместе с нашим замком. Пару лет назад я выучился играть на гитаре. Летом познакомился с парнем, Джимми, который вечерами играл на площадке недалеко от дома моей тетки. Сначала я просто стоял в сторонке и слушал. Боялся подойти. Думал, что прогонят. Но однажды он заметил меня и сам позвал в круг. Те, кто были с ним, не общались с моим кузеном, а значит был шанс, что это неплохие ребята. И песни они пели больно душевные. Порой это были медленные старинные баллады, а порой что-то рваное, дерзкое — такое, что и не сразу поймешь о чем, но за душу рвет так, что спазмы в горле и руки дрожат. И я слушал как завороженный, слушал, слушал, а потом не выдержал, решился и попросил показать, научить. И Джимми снова не прогнал, а принялся показывать, объяснять. И через пару месяцев я уже вполне сносно мог сыграть половину его репертуара. При покупке всего для школы я и купил себе обычную маггловскую гитару. И привез ее в школу, потому что оставлять ее у Дурслей было нельзя — Дадли ее мигом бы расколотил о чью-то голову, если не об мою. Поначалу мои сокурсники косились на непонятный чехол у меня за плечами, но потом, когда мы в купе расселись по местам и я достал мою девочку, взял пару аккордов и спел пару песен… В общем, всю дорогу в наше купе было не пробиться, а переодевались мы перед самым приездом, впопыхах. Но было весело. С тех пор, когда у нас выпадал свободный вечер, мы с гитарой устраивали мини–концерт для гриффиндорцев и некоторых гостей из других факультетов. А потом закрутилось — смерть Дамблдора, наш побег… А девочка моя так и осталась в башне, ждала меня… И дождалась. Пережила Пожирателей, сражение, уцелела. И вот, когда боль и горе стали понемногу отступать, мы, после тяжелых работ по восстановлению замка и после ужина, стали собираться у озера или на опушке леса. Разжигали костер, садились поближе к огню, лопали вкусняшки, утащенные с кухни. Иногда кто-то приносил сливочное пиво, а иногда и огневиски. Люди приходили, подпевали, уходили парочками или по одному. Менялись лица, факультеты — впрочем, форму мы не носили, а в свете костра мало что можно различить, и я часто во время игры снимал очки и не видел, кто именно сидит чуть дальше от меня. Просто ребята, просто люди. Вместе. Только один человек никогда не приходил к костру, никогда не садился рядом, никогда не подпевал. Его я бы увидел, узнал. Но он не приходил. Драко Я не знал, что такое возможно. Сюда я вернулся потому, что больше некуда было идти. Это было единственным местом, которое я мог теперь назвать домом, да и тот был полуразрушен. Я был совершенно один в этом огромном мире. Никому не нужен, всеми забыт. Мэнор разрушен, деньги конфискованы, как и остальные дома, имущество. Мать погибла, отец навсегда в Азкабане. А я оправдан, стараниями Гарри Поттера. И я пришел сюда. Точнее, я бы, наверное, остался на развалинах поместья, но Блейз чуть ли не за шиворот приволок меня, заявив, что не бросит меня на руинах и что нужно доучиться. Мне было все равно, и я не спорил. Без разницы. И вот теперь я сам себе не верил — восстанавливая школу, я потихоньку, как по кирпичику, восстанавливал себя. Сам в это не верил, но это происходило — сначала практически все время молчавший, закрытый в себе, я постепенно почувствовал, что окружающие меня люди относятся ко мне как к равному, не жалеют, но и не презирают. Я понял, что каждый из них пережил боль, смерти, потери. Что я не один такой, что все мы одинаково нуждаемся в помощи. И я работал, работал как вол, чувствуя, как эта работа помогает мне обрести себя, обрести покой в душе. Я стал улыбаться. Сначала на шутки Блейза, а потом и других ребят. Потом рискнул заговорить с кем-то кроме Забини, и снова ощутил себя единым целым со всеми ними. Это было ново, но приносило радость и какой-то покой. Появились мысли о будущем. Я стал задумываться, что я буду делать после учебы, да и как учиться, если не на что купить даже учебники. Я вспомнил, как называл Уизли нищебродами. Да, судьба жестоко отомстила мне за прошлое высокомерие, и я закономерно ждал, что теперь мне все вернется сторицей, но… Уж не знаю, кто сказал им о моем положении, но они ни разу даже взглядом не дали мне понять, что злорадствуют. Порой мне казалось, что, вместе с Темным Лордом, из мира вообще ушло все зло и теперь люди просто не могут злиться, ругаться, завидовать… Хотя нет, завидовать я мог. И я очень завидовал… Всем им. За то, что вечерами любой из этих ребят и девчонок мог спокойно подойти к костру, где Поттер пел и играл на гитаре. Просто подойти, присесть, обхватить колени руками и слушать, слушать… Как я мечтал об этом! Но, увы, не мог заставить себя переступить границу света от мерцающего пламени костра. Я не знаю, чего я боялся. Наступившей бы вдруг с моим появлением тишины? Того, что прогонят? Вряд ли, мы ведь днем уже вполне нормально и довольно легко общались почти со всеми… Со всеми, кроме Поттера. Он ни разу не подошел ко мне, не заговорил. Правда, мы работали на разных участках и сидели в Большом зале за разными столами, но все равно — он ведь мог просто подойти, спросить, как у меня дела? Но он не подходил. Да и зачем бы ему? Вот и мне… незачем… наверное… Но я все равно приходил. Становился так, чтобы за деревьями меня не было видно, и слушал, слушал… А подойти не мог. Так было и сегодня. Я стоял за деревом, прижавшись спиной к шершавой теплой коре, и слушал его голос. Он пел о битве, дружбе, отчаянно рвя голос, почти хрипя, когда рваная мелодия аккордов неслась ввысь, или, переходя почти на шепот, замирая, когда в песне был особенно нежный момент. Окончив одну, он почти сразу начинал другую. Ему не давали передохнуть. И, хотя песни были явно из маггловского мира, здесь уже почти все знали их наизусть, подпевали, просили спеть ту или другую. И он пел, изредка прерываясь, чтобы глотнуть из бутылки и промочить горло. Пел старинные баллады о любви и верности для девчонок. Пел о борьбе и выборе, о нелегком пути воина, пел об одиночестве. А я все стоял, вслушиваясь в этот уже охрипший голос, боясь пошевелиться, чтобы не выдать себя, пропуская сквозь душу всю энергию его молчаливого крика, которым он выплескивал из себя свою боль через эти песни. Мелькали огоньки сигарет, бутылки ходили по кругу, вечер подходил к концу, и я уже собирался потихоньку отойти подальше, чтобы незаметно вернуться в спальню, как вдруг услышал его слова: — Знаете, ребята, у меня есть одна песня, которую я еще никогда не пел здесь, потому что она предназначалась для одного человека, который мне очень дорог. И я все ждал, когда этот человек придет, но… он не пришел. И тогда я решил, что может эта песня, да и я сам, вовсе не нужны ему. Поэтому сейчас я спою ее… просто спою. Круг ребят замер, слушая его слова, и в этой тишине гитара запела переборами, заплакала, задрожала, как будто прощалась с кем-то очень дорогим, родным, переживая все новые волны боли, а Гарри запел. А мне показалось, что я умер. Я забыл, как дышать, ноги отказывались меня держать, а сердце отказывалось верить. Это была песня о драконе. Об одиноком драконе, который охранял клад и проклинал свое служение холодному золоту. Он хотел жизни и любви, а должен был исполнять свое предназначение, уготованное ему от рождения. Он убивал всех, кто приближался к его кладу и вызывал его на бой, плевался пламенем и ненавидел. Но однажды к нему пришел рыцарь, которому не нужно было золото. Которому был интересен сам дракон. И он предложил дракону дружбу и путь, зовя его с собой… Песня еще лилась, а я, как под гипнозом, медленно сделал первый шаг в круг света и замер, глядя в зеленые глаза гитариста. А он не сводил глаз с меня, как будто знал, что я был за тем деревом, и только ждал, когда же я, наконец, выйду на свет… Так он и закончил песню, хотя я уже не слышал, о чем был ее конец: улетел ли дракон с рыцарем или остался в одиночестве охранять свое золото. В моих ушах гудела кровь и заглушала все остальные звуки. Я только медленно подходил все ближе, и оказался на расстоянии вытянутой руки как раз к концу песни. Гарри закончил петь и поднялся, чтобы не смотреть на меня снизу-вверх. Так мы и стояли, не отводя глаз, почти не мигая. Ребята, видя, что они здесь лишние, потихоньку уходили: кто-то сам, кого-то, особо любопытного, уводили друзья. И, наконец, мы остались одни. В полной тишине, только костер потрескивал, и мы оба не знали, что нужно сказать, боялись разрушить волшебство отзвучавшей музыки. Гарри Я все ждал, когда же он тоже появится на наших посиделках у костра и недоумевал — неужели ему не интересно? И, почти решив, что ему не до нас, однажды заметил в темноте деревьев за кругом света белые волосы. Они выдали его — шатена или брюнета я бы ни за что не разглядел, но эти волосы я узнал наверняка. С того вечера я всегда всматривался не в лица у костра, а в тени за ними. И всегда узнавал. Он облюбовал себе большое дерево и думал, что хорошо прячется за ним, но я уже знал, что он там, и это было почти все равно, как если бы он сидел рядом. Я пел ему, для него. И знал, что он чувствует это. И я продолжал ждать. Мне так хотелось однажды просто подойти и позвать его, но я боялся. Напугать, спугнуть. Все надеялся, что он сам поймет, рискнет, решится. Но он все не шел, и я решился на крайние меры. У меня была песня для него. Но я не хотел петь ее тому, кто прятался за деревом. Я хотел петь ее и видеть его лицо, смотреть ему в глаза. И я рискнул. Я точно знал, что он сегодня на месте. Но я не знал, решится ли он выйти. И я спел. И он вышел. А теперь, я смотрел в его глаза и тонул в них, тонул в огромном сером море горечи и надежды, страха и решимости. А он смотрел в мои, и я не знаю, что он там увидел, но он вдруг шагнул ко мне, утыкаясь лбом в мой лоб и спросил: — Ты споешь мне ее еще, Гарри? Споешь для меня? И меня отпустило. Пропала неловкость, ушел страх. Я обхватил его свободной рукой за шею, прижимая к себе, шепча прямо в горячие, искусанные губы, почти целуя: — Я буду петь для тебя всю жизнь, если ты будешь со мной, мой Дракон…