Они не придут, пока не позовешь

      Незнание — сила.       В этом он убедился на собственном опыте. Он один, их много — вот все, что ему было известно, однако и с тем и с другим утверждением поневоле приходилось спорить — каждый миг, каждый нервный импульс, каждое сердечное сокращение.       Для начала, о таких же «он» поблизости — в пространстве или во времени — свидетельствовала самая обстановка: и дом, хотя без единой души, и пустырь за оконной брешью, в очертаниях которого легко угадывались выпотрошенные фундаменты или беспорядок опрокинутых этажей, и разрывы то тут, то там, когда на засеянном минами поле лопались семена, выбрасывая соцветия пламени и заражая небо пушистой плесенью копоти. Даже если не «он», а «они» создали из полосы руин убежище, дом возник раньше. В доме жили. Дом наполняли вещами, и эти вещи, лишенные революцией значения и смысла, по крайней мере сохраняли форму — пустотело отпечатывались в густой смоле эпохи, чтобы напомнить вновь укрывшемуся, кто он и когда он, сведя на нет партийную перебелку истории.       Зачем бы еще сгодился, например, остекленный коралл? Или блокнот с мелованной бумагой? Или слова «я вас люблю», изъевшие неоштукатуренный кирпич пониже подоконника, — сейчас, стоя на коленях, вминая кулаки в стену, он читал их особенно ясно.       Подобный ему «он», который процарапал запекшиеся рыжей коростой буквы, — и все-таки без имени, без лица, нелицо как есть, как он-в-настоящем, тоже давно потерявший представление, а потому не о своей — о чужой наружности.       Напротив, «они» лицом обладали — общим для них всех, и с именем, если трактовать идею имени достаточно широко. Их портрет с лозунгом-предостережением лепился к городским фасадам в дни торжеств, а равно на спичечные коробки — чтобы и отщепенец вроде него, выпаливая — выпалывая на корню — папиллярные узоры в тщетной попытке закурить или глотая безвредные из-за производственной экономии серные навершья, не обманывался, полагая себя вне надзора. «Старший Брат смотрит на тебя», — гласно предупреждал портрет. Подтекст был изощреннее. Он проявлялся не сразу — требовались мили скитаний и кромешная тишина погони, безобидная фотография на рыхлом картонном остове и неслышимое дыхание живых инкарнаций. Нет, Старший Брат смотрит на тебя — это полуправда. Старший Брат смотрит на тебя, но ты его не видишь — так, и не иначе, надлежит звучать абсолютной истине.       Незнание — сила, огромная, выражаясь по-простому, сила народу по обе стороны, и невозможно понять, где и за кем решительный перевес.              Война — это мир.       «Ты находишься…» — дальше адрес: незнакомый, но, без сомнения, точный — они всегда были точны. Из развалин в развалины, от двери к двери, бесшумно, по наитию, в ночи, но след оставался, разматывался оброненным клубком шерсти — а на расстоянии десяти шагов клубок подбирали и сматывали, натягивая нить: бесплотные руки, непостижимый умысел. Он не поклялся бы, что слышал сигнал, что вынимал телефон, что открывал сообщение. Но откуда-то знал — логикой кошмара, беспощадным абсурдом яви. Вероятно, через телефон его и отслеживали, и тем не менее молчаливый диалог — реплика на письме, реплика в голове — внушал спокойствие. Они не говорили о себе, словно их не существовало, — только о нем, ни разу «мы», постоянно «ты». Да и какое «мы»? Они были «они», и поэтому он не сумел бы их позвать, если бы захотел сдаться.       Проблема была не в уликах, не в слежке, не в телефоне. Что действительно ужасало — промедление. Они не приходили. Конечно, они могли уже быть здесь — он не спускался в подвал и не поднимался на чердак, его ожидание сосредоточилось на тесной, как тиски, площадке между… вторым и третьим, кажется? Во всяком случае, невысоко над землей, хватит, чтобы при прыжке не переломать ноги. Но понадобится ли прыжок? Он боялся, что и в их приходе нет нужды. Вдруг они уже победили — каким-то неведомым ему способом победили, а он напрасно сопротивляется, уже не им — самому себе?       Война — это мир, это весь мир, даже когда он пребывает в мире.              Свобода — это рабство.       Он встал — в тайной надежде превратить все вокруг в сон. Бессобытийная реальность, главный герой которой — латаная одежда, склизкие клочья волос, камнем преткновения во рту язык — час за часом сидит, вперившись в расчесанное до сухих струпьев любовное признание, — почему бы и нет, зато сны основаны на движении и переменах. И вот теперь — наверняка: сигнал. Наверняка — сунуть руку в карман, нажать на кнопку, посмотреть — не увидеть. «Тебе, должно быть, не понравилось в шестой? Если…» Тут палец поскользнулся, смазал с дисплея сердцевину, перед глазами надолго замерло охвостье: «…после лечения». А внутри шевельнулась тошнотворно-истомная дрожь — словно первая судорога бесконечной кровопотери.       «Если — ты посмеешь — рискнешь — вознамеришься — ты не успеешь на берег реки — на суд — на солнце — тебя отвлекут — остановят — оставят… после лечения». Умозрительные чернильные капли посреди конъектуры, простеганной интонационными тире, он разбрызгал сознательно: суть, которую из жалости припорошило многоточие, не играла роли. Да и все прочее — тоже, он прочел — что прочел — правильно. «Если… после лечения». Они придут. Не пришли, но придут, и выбора нет.       На втором — пятая, на третьем — шестая, а что было в шестой, он знал всегда, хотя бы и не переступал ее порога. В других комнатах уцелела мебель, шестую изувечил хирургически-аккуратный разгром, отнимая у предмета за предметом малейший намек на прежние функции. Он подозревал — чтобы подчеркнуть новые. Чтобы нельзя было ошибиться. На разостланной клеенке лежали — не ножи, не лезвия, их бы выкрали, не сообразуясь с ценой, унесли, спрятав в смертельной ране, — фаянсовые черепки. Грубое острие и сахаристые линии скола — чистые, совершенно чистые. Чистота подкупала в нем скорее индивидуалиста, нежели брезгливца. Ими не пользовались. Их приберегали для него — их изготовили специально для него!       Побежден он или нет? В чем допустил — или вынужден допустить промах? Как бы там ни было, любой путь вел в шестую и в ней же обрывался. Обрывался.       Раз. Ладонь его наполнилась кровью. Он планировал досчитать до шести — «я вас лю…» или полдюжины точеных коралловых веточек, — утапливая грифель в сыром, невыдубленном пергаменте, инкрустируя жженой глиняной крошкой свиток, накрученный на стержень-кость. Они пришли на счет «четыре».       Да и не могли не прийти. Глядя на разворошенный пустырь землистого запястья и багряные огни взрытий — разрывов, — он понимал: сопротивляться поздно. Нельзя было не почувствовать, что хрупкое керамическое жало едва достанет до вен, а гарантированно убивает только удар в артерию. Нельзя было отрицать, что позвать их способен любой отчаявшийся, пусть не словом — сугубым желанием. Боль разгоралась морозным костром, синеватым холодом ползла к плечу. Он смирился. Он хотел, чтобы они поторопились. Ведь до того как случится вся умещенная в многоточие неизвестность, сколько бы необъятной и леденящей она ни оказалась, ему перевяжут руку — ему обязаны перевязать руку, его истерзанную руку!       Свобода — это рабство: Адам Свобода, идентификационный номер — ноль — девятнадцать — восемьдесят четыре, минилюб, департамент внутренней безопасности.