Зависимость

Микочке было пятнадцать, и сидеть в камере допроса было жутко скучно. Следователь задает нудные вопросы, постоянно пялится в бумаги и не поддается уговорам принести вместо минералки колу и сахарную вату. Микочка дуется, болтает ногами на высоком стуле и строит офицеру рожицы, пока тот не видит. Мужчина поднимает взгляд и долго смотрит на светловолосого ангелочка с ясными голубыми глазами и слишком милой улыбкой для избранницы такого больного ублюдка, как Джокер. Тяжелый вздох. Курэто Хиираги не умеет работать с детьми. – И как давно вы вместе? – Курэто снова утыкается носом в бумаги, монотонно бормочет, не слышит ответа и опять поднимает голову, натыкаясь взглядом на три выставленных перед ним пальчика, широкую детскую непосредственную улыбку и яркий блестящий взгляд. Приподнимает брови. Попахивает педофилией. – То есть, тебе не было даже тринадцати? – черная гелиевая ручка уже скользит по строчкам, заполняя их ровным аккуратным почерком, когда мужчина слышит звонкий смех. Темные глаза загораются недоумением и немым вопросом, когда мальчик мотает головой, и непослушная антеннка на его макушке забавно подпрыгивает. – Да нет же, глупый, три месяца! Микочке было пятнадцать, и очень-очень хотелось к Пудингу. Их история была до смешного банальна – да, Джокер находился в психлечебнице, и нет, Микаэль никогда не был его лечащим врачом. Микаэль был сыном его лечащего врача и впервые увидел Джокера в свои четырнадцать. А в пятнадцать впервые сошел с ума. Мика помнил все до мельчайших подробностей – помнил их беседы с отцом, которые он бессовестно подслушивал, потому что ему нравился этот голос – низкий, глубокий, приятный, иногда тихий и проникновенный, иногда резко, без предупреждения высокий, истеричный, иногда просто громкий и властный – каждая интонация пьянила настолько, что дрожали колени. Помнил его палату – безобразно маленькую, тесную, светлую и скучную; помнил и комнату, в которой они тайком беседовали не раз – приятный полумрак, сводящий с ума запах человека напротив и еще более сносящее крышу осознание, насколько это неправильно. Мика помнил этот день. Помнил перетянутую ремнями смирительную рубашку, помнил, что Джокер сидел, низко опустив голову и раскачиваясь из стороны в сторону, словно опять накачанный препаратами, помнил длинные вечно спутанные волосы, потому что мужчина не просто не позволял их стричь – с трудом разрешал касаться, чтобы расчесать. А Микаэлю позволял всегда. Помнил, что всегда больше любил улыбку Джокера – широкую, кривую, ненормальную, больше напоминающую оскал; его смех – звонкий, пронзительный, захлебывающийся, громкий, эхом отражающийся от стен и звенящий в ушах, резко обрывающийся, абсолютно любой. Но он, несомненно, любил это больше, чем то подавленное состояние, что Джокер называл «задумчивостью». Мика помнил, что Джокера зовут Ферид. А еще помнил, что Фериду совершенно противопоказано «думать». В тот самый день, который Микаэль помнил особенно хорошо, он принес Джокеру маленький подарок, чтобы вывести мужчину из состояния «задумчивости». Это состояние длилось уже вторую неделю, а отец говорил с коллегами по телефону о том, что затяжная депрессия – это худшее, что могло случиться с Джокером. Потому что впавший в депрессию пациент – мертвый пациент. Мика не понимал, о чем он говорил, но ему это не нравилось. – Смотрите, я принес вам енотика. Стул с неприятным лязгом встал на все четыре ножки, когда Ферид перестал на нем раскачиваться и, наконец, поднял голову, фокусируя отсутствующий взгляд красных глаз на плюшевой игрушке. Губы растянулись в привычном оскале, и Мика невольно заулыбался следом. Мужчина облизнул пересохшие губы, хрипло скрипуче рассмеялся. – Енотик. Как это мило. Могу я попросить принести мне кое-что еще? Как же забавно раскачивается эта золотистая антеннка, когда этот малыш кивает. – Конечно, что угодно! – Кое-что очень-очень нужное… Например… Винтовку? Микаэль растерянно хлопает светлыми ресницами, но Джокер настолько умильно улыбается, что у него не хватает духу отказать. На следующий день выпотрошенный случайным выстрелом енотик с повисшим на нитке глазом-бусинкой забытой игрушкой лежал под столом в палате Джокера. Микаэль кричал громко, выгибаясь в путах ремней, потому что Ферид, оказывается, любит электричество больше плюшевых игрушек и винтовок. Именно тогда Микаэль умер, а Микочка родился. Ферид научил Мику многому. Микочке пришлось быстро совладать с машинкой для бритья и научиться делать татуировки, хотя он и не был особо против – страх причинить боль живому существу пропал, испепелился, вспыхнул искрами в его голове в последний раз и погас. Джокер разительно изменился, благодаря ему – почти полностью выбритая левая часть головы резко контрастировала с оставшейся длиной волос с другой стороны, но Мике дико нравилось, что Ферид откровенно кайфовал, когда мальчик кончиками пальцев касался едва ощутимого отрастающего ежика волос. Татуировок на его теле стало больше, да и сам Джокер не брезговал расписываться иглой на Микочке. А тот принимал это, как должное, покорно заполняя на руке Ферида очередной рукав, состоящий из одних повторяющихся букв – прыгающих, разного размера, формы, толщины, не пытаясь быть аккуратным, расписываясь его собственным сумасшедшим смехом. За эти три месяца Мика сменил более десяти мест жительства. Он научился не привязываться к какому-то определенному месту, потому что его дом был рядом с Джокером, и этого было достаточно. Когда новое место становилось ненужным или слишком часто посещаемым нежеланными гостями, Ферид говорил Мике взять самое ценное, ноутбук и шоколад – почему-то Джокер без него жить не мог, а затем оперативно уносить ноги на расписанном и заштопанном стальными нитями кабриолете. А следом активировал взрывчатку, распределенную по всей квартире – Микочка часто наблюдал в окно машины вздымающиеся в воздух клубы дыма. Конечно, когда ситуация позволяла – водил Джокер совершенно неадекватно. Так Мика научился не обременять себя бесполезными мелочами – он всегда брал только расписанный деревянный молоточек и плитку темного шоколада, от которой Джокер откусывал прямо на ходу. Джокер научил Микочку жить. Жить настоящим – даже не сегодняшним днем, каждым часом, что он существует, минутой, что дышит, секундой, которой чувствует. Он научил его слушать себя, определять свои настоящие желания, использовать интуицию вместо логики, потому что она оказалась гораздо эффективнее здравых рассуждений. Ферид научил его, что совершенно не страшно, пуская мыльные пузыри на двадцать первом этаже, потянуться за одним из них и упасть вниз; что совершенно нормально, делая шаг по колено в холодную морскую воду, сделать еще один, и еще, пока волны не сомкнутся над головой. Конечно, если в этом нет совершенно никаких сомнений. Если стайки наполненных твоим дыханием мыльных пузырей, переливающихся насыщенным фиолетово-розовым или теплым осенним оранжевым цветом, попадают в воздушную петлю, кружатся вокруг тебя, лопаясь о кончик твоего носа, умирают, блестящим прахом рассыпаясь под твой смех, и ты тянешься к одному из них, самому своенравному, подбегаешь к краю, встаешь на носочки, дрожишь от напряжения, перекидываешься через перила животом и испытываешь восторг, просто безграничное счастье от одного лишь того факта, что происходит в данную секунду, остальное совершенно не важно. Если под кедами шуршит не песок – галька, и ты не можешь отличить этот звук от едва слышного шелеста волн, который звучит даже в полнейший штиль – в твоей голове, поверхность моря гладкая, как зеркало, отражающее в себе матовое тяжелое серое небо, которое, кажется, вот-вот, еще чуть-чуть, и не выдержит, упадет в воду, сольется с ним в единое целое, смешается грязными разводами, растворится, образует воронку, затягивающую в себя этот прогнивший мир, и ты не испытываешь отвращение, лишь делаешь шаг в воду – как был, в кедах, в джинсах, короткой футболочке, смело вдыхай ледяную воду полной грудью, сливаясь с ее безмолвным покоем. Но если ты чувствуешь хоть крупицу сомнения, зародившуюся в твоей душе – отрезвляющую, тормозящую, развеивающую чувство полной погруженности в жизнь в эту самую секунду – остановись. Так его учил Джокер. И сколько бы Ферида ни пытались обвинять в совращении несовершеннолетних, эти догадки никогда не подтверждались. Микочку это не злило – скорее, расстраивало, потому что он этого хотел. Подростковые гормоны играли с Микой злую шутку, а Фериду было двадцать три, и он был взрослым человеком со взрослыми потребностями. Но при этом чего-то большего, чем сухой поцелуй в губы Микочка ни разу не получил, и это было до слез обидно, но Джокер истерики не любил, поэтому обиды всегда были молчаливыми и непродолжительными. Потому что Микочка, как ни крути, был ребенком, и Ферид знал это, как никто другой. Микочка бегал по парку, гоняясь за перепуганными голубями со своим любимым молоточком, видимо, попутав их с игровым автоматом, пока Ферид сидел в стороне на спинке скамейки, закинув ногу на ногу и лениво наблюдая за этим с сигаретой в пальцах. Вместо денежных купюр лучащийся Мика приносил ему полную палитру осенних листьев, и Джокер всегда снисходительно трепал его по голове, ворча себе под нос, что это не серьезно, и выпускал светлый дымок в воздух, откидывая голову назад. Ферид каждый раз терпеливо застегивал распахнутую курточку мальчика, завязывал шарф на его шее, просто потому, что следить за ним гораздо легче, чем лечить потом добрых две недели. Но при этом сам никогда не запахивал длинного кожаного плаща. Джокер был Королем, а Микочка – его Принцессой. Маленькой Принцессой, которая однажды обязательно вырастет. Микочке было семнадцать, и, кажется, он уже когда-то был в этой камере для допроса. Следователь-джентльмен, умудрившийся вместо обычной минералки пронести в камеру колу и чипсы за неимением сахарной ваты, задавал до тошноты скучные однотипные вопросы, которые Мика слышал далеко не в первый раз. Блондин сидел на стуле, вальяжно закинув ногу на ногу, и, несмотря на сковывающие движения наручники, поправлял два немного ассиметричных хвостика, потому что зеркала рядом не было. Мужчина вполголоса бормотал слова под свою собственную запись и косо поглядывал на рваную короткую футболку, открывающую пирсинг в пупке, шорты, которые таковыми назвать даже язык не поворачивался, и кеды разной высоты с разноцветными шнурками. Яркая толстовка вместе с изъятым из карманов пистолетом, зажигалкой, почти пустой мятой пачкой сигарет, упаковкой таблеток и фольгой от шоколада лежала прямо здесь, на столе, но объясняться парнишка как-то не спешил. Усталый вздох. Пора бы увольняться. Курэто Хиираги не готовили работать с подростками. – Господин следователь, – Мика наклоняется вперед, опирается локтями о стол, приподнимает бедра и поправляет ошейник с почти стершимся на дешевом покрытии именем «Ферид», кокетливо улыбается, строит глазки, – когда Микочка сможет увидеть Пудинга? Тяжелый взгляд каре-красных глаз натыкается на чистый, яркий, наивный и доверчивый, такой прямой и открытый, что Курэто держится не дольше трех секунд – отводит взгляд, вновь утыкается носом в бумаги, строчит черной ручкой, периодически ругаясь и расписывая чернила на листе блокнота. Мика надувает щеки, вытягивает губы трубочкой и опускается на место, продолжая вертеть головой и умирать со скуки. Микочке было семнадцать, и к Пудингу почему-то хотелось сильнее обычного. За два года изменилось многое и, одновременно с этим – ничего. Микочка слегка подрос, вытянулся, но до Ферида все равно не дотягивал и оставался все таким же худощавым нескладным подростком. Разве что молоточек сменился битой, немного отросшие волосы можно было завязывать в хвостики, из-за которых он напоминал Джокеру болонку, джинсы заменили шорты, а в губе появился пирсинг. Ради Ферида Мика научился танцевать, занимался гимнастикой, стрип-пластикой и немного балетом. Он научился стрелять – из винтовки и обычного травмата, в редких случаях метал ножи и горячо любил свою милую «биточку», храня в сердце детский молоточек. Микочка научился стоять на коньках только ради того, чтобы провести ночь с Джокером на замерзшем озере под полной луной, рассекая лед лезвиями, танцуя, согревая холодную ночь не шарфом, а движением и горячими поцелуями. Для Джокера. Все только ради Джокера. Джокер научил Микочку тому, что называется собачьей преданностью. Мика был предан Фериду. Слепо, неправильно, безумно. Он подчинялся ему. Беспрекословно, бездумно, он был согласен еще до того, как Джокер озвучивал приказ. Он любил его. Болезненно, принужденно и неосознанно. И если бы он однажды осознал это – непременно бы сломался. Джокер тоже любил Микочку – он был в этом уверен. Даже несмотря на то, что Ферид сам толкнул его в грудь ладонью, заставляя оступиться и упасть с большой для него высоты прямо в чан с химикатами. Ведь Ферид нырнул следом. И пусть его волосы теперь вились еще больше и на концах переливались от розового до голубого – Мике даже нравилось. Микочка готов был умереть ради него, жить ради него и делать все, что он скажет. Потому что в этом мире им был не нужен никто, кроме них самих. За два года Микочка достаточно подрос, чтобы стать достойной его Королевой. Микочке было семнадцать, а Джокеру – двадцать пять, и он впервые позволил себе настоящий поцелуй. Мика помнил, что у Ферида было три правила – ближе, тише, смелее. Он помнил, как съезжал по его коленям вниз, прижимался к нему всем телом, чувствуя сильные ладони на своей спине, талии, пояснице, помнил длинные пальцы в своих волосах, горячий влажный язык и собственное бешеное сердцебиение. Джокер целовал глубоко, сильно и властно – так, каков он есть, смотрел прямо в глаза, наблюдая, наблюдая и еще раз наблюдая. Как и всегда. А затем Джокер загорелся идеей завести «друзей». Микочка не понимал этой перемены, относился к этой идее очень ревниво, потому что им всегда хватало их двоих, но Джокер был непоколебим. В последние несколько лет его психическое расстройство, кажется, прогрессировало, потому что состояние Ферида ухудшалось. Всплеск эмоций – не важно, радость, ярость или очередной приступ, мог смениться затяжной депрессией, тянущейся дольше недели. Микочка привык. Микочка просто старался не спорить и уже давно смирился с тем, что Ферид говорит о нем в женском роде. Заводил друзей Джокер весьма оригинально, но эффективно. Ферид никогда не растрачивался на мелочи – его цели были глобальными, а планы по их достижению – грандиозными. Он держал в руках весь город, крупные компании, ниточки от наиболее влиятельных людей и дергал за них при надобности. Он имел над людьми неограниченную власть, но никогда не кричал об этом в голос. Джокер был негласным королем Нагои, и это знали все. Конечно же, о Джокере знала вредная летучая мышка по имени Кроули Юсфорд, которого Микочка при каждой встрече очень старался лишний раз огреть битой по голове. За что, спросите вы? Наверное, хотя бы за то, что мышка наглейшим образом украла у Микочки Пудинг, испортив им свидание? Когда Мика нашел Джокера, тот находился в состоянии опьянения – наркотического? Алкогольного? Чего похуже? Мика даже не мог с точностью сказать. Ферид сидел в грязной комнате прямо на полу, дергал стянутыми за спиной руками, надежно прикрепленными к батарее, выгибался и скользил босыми ногами по полу, хрипло дыша и громко смеясь. Взгляд красных глаз был тусклым, мутным, расфокусированным, слова – несвязными, а губы – влажными. Мика тогда страшно перепугался – даже сам, кажется, не понял, насколько. Но голос дрожал, когда он пытался достучаться до своего любимого Пудинга, а коленки подкашивались, когда парнишка раз за разом пытался взвалить взрослого мужчину на свое плечо и дотащить хотя бы до машины. Так вышло, что в первый раз за руль Мика сел в семнадцать лет – без прав, паспорта и умения водить. Мышку Микочка так и не простил – даже когда раздробил все суставы в его теле родимой биточкой, остервенело, фанатично, едва ли осознанно, даже когда в ушах звенело от чужого крика, даже когда Кроули затих. Мика сам не понимал, насколько это было жестоко, насколько стеклянный взгляд был у него в тот момент, насколько сильно это должно было его сломать, подкосить. Он всего лишь так же мило улыбался и ластился к оклемавшемуся Джокеру, который в первый раз в жизни так сильно разозлился на него за срыв его планов. «Мышка» была всего лишь наживкой. Ферид не планировал ловить мышку – он планировал поймать на мышку «кошку». Дэдшот, снайпер, лучший из лучших, легенда Нагои, имел единственную слабость – его приемная семья не знала, что Шинья Хиираги – наемный киллер. Надавить на него через членов его семьи было просто, но Джокер этим не воспользовался – это сделала Мышка, коллекционирующая «худших из худших». И котенок попался в мышеловку. «Дружить» Шинья Хиираги согласился быстро – с психами лучше не спорить. Однако вслух сказал это зря – Микочка не любил, когда их с Джокером называли так. В конце концов, в их личной реальности они абсолютно нормальные. Это все вокруг – психи. Как оказалось, окончательной целью Ферида был даже не Дэдшот – Джокер убил двух зайцев одним выстрелом. Чтобы воздействовать на Шинью, нужно было надавить на его семью. А чтобы воздействовать на Гурена, нужно было надавить на Шинью. Диабло принял «дружбу» лишь после того, как чуть не поджег Джокера, и только за компанию с Шиньей. Он подозрительно косился и скалился на всегда улыбающегося Ферида, недоуменно смотрел на Микочку и держался поближе к Шинье, как самый настоящий пес. В конце концов, на мышку можно поймать кошку, а на кошку – только пса. Фериду становилось только хуже. И Микочка не знал, что Джокер на самом деле понимает гораздо больше, чем он. Потому что друзей просто так не заводят. – Джокера ты больше не увидишь. Курэто Хиираги смотрит на замолкнувшего Мику, и, несмотря на облегчение от того факта, что этот больной ублюдок, наконец, мертв, внутри скручивается в тугой комок сочувствие и жалость, отражающиеся в глазах. В конце концов, этот ребенок не виноват в том, что ему искалечили судьбу. Микочка улыбается, жмурится, но совершенно не хочет плакать, потому что это не первая инсценировка – Джокер часто заставляет людей верить в свою смерть. Он привык. Из участка Микочку забирают Дэдшот и Диабло. По их взгляду Мика понимает, что они тоже попались на эту уловку. Вертит головой, но Ферида нигде нет. Он не выпрыгивает из-за угла, как чертик из табакерки. Не курит в сторонке, выпуская белый дым в небо. Не ругается, не смеется, не шепчет ему на ухо ласковые слова, не называет его своей Королевой и просто молчит. Даже не отвечает на смс-ки, которые Мика пишет ему каждый час. Парнишка хмурится, поджимает губы, идет вперед, провожаемый взглядами их с Феридом друзей. Бита волочится по земле следом. Джокера опять похитила мышка. Наверняка. Нет. Совершенно точно. Без сомнений. Ферида нет уже неделю, и Мика не находит себе места. Гурен и Шинья постоянно косятся на него и думают, что он не замечает. Мика слышит их разговоры и дико злится, потому что все вокруг почему-то считают, что Микочка любит Ферида принужденно, насильственно, и теперь, может быть, сможет адаптироваться к нормальной жизни. Злится, но ничего не говорит – он вообще в последнее время ничего не говорит, не следит за временем, не видит разницы между сном и реальностью и даже не знает о том, насколько у него стеклянный взгляд. Микочка все понимает. Но он слишком сильно любит Ферида, чтобы это признать. А затем Микочка не выдержал. В это утро Мика очень удивил Гурена и Шинью – внезапно ожил, вертелся перед зеркалом и завязывал привычные хвостики, напевая веселую песенку. Парни переглянулись, и Шинья улыбнулся, подмигнул брюнету, поднялся. Кажется, еще не все потеряно. – Дэдшот, Микочка одолжит твой пистолет? Златовласка улыбалась так умильно, что Шинья не смог отказать. Послышался чуть грубоватый, с хрипотцой голос Диабло: – Зачем тебе? – Микочка хочет навестить Пудинга! Мика не видел, как вытянулись их лица, пританцовывая, чмокнул в щеку каждого и сбежал по лестнице вниз, как всегда, забывая закрыть дверь. В квартире воцарилась тишина. Но следом никто не пошел. Мике было смешно. Кажется, он разучился различать эмоции, потому что Мика смеялся, но каждый пятый прохожий спрашивал, почему он плачет. Чертова мышка. Вроде уже мертва, а все равно отбирает у него Пудинга. Он прошерстил весь город – проходил мимо каждой подорванной квартиры, мимо озера, мимо их старенького кабриолета, пока не начал едва переставлять ноги. Словно искал. А затем остановился, как вкопанный, около парка. Не смог пройти мимо. Того самого осеннего парка, как и два года назад. Когда он увидел знакомый выбритый висок, Мика просто подорвался. – Пудинг! Ферид стоял, опираясь спиной о ту же скамейку, и задумался о чем-то, спрятав ладони в карманы плаща. Сигарета медленно дотлевала, зажатая губами, и в небо поднимался тонкий белый дымок. Джокер обернулся на крик и едва успел среагировать, когда Микочка споткнулся и полетел носом в сухие листья, подхватил его, нелепо наклонившись, прижал к себе. Блондин крепко обнял его за шею, неосознанно цепляясь за кожаный плащ, чувствуя до одури знакомый запах сигарет, и засмеялся. Громко, взахлеб. Навзрыд. Поднес пистолет к виску, настойчиво подлезая макушкой под ладонь Джокера. Теплая. Сильная. Как же этого не хватало. Пальцы почему-то дрожат, но ладонь Ферида накрывает его, пальцем надавливает на курок, и Микочка слышит выстрел, в обнимку с Джокером падает в сухие листья и смеется, не слышит своего смеха, но не придает этому значения. Он безумно счастлив.