До утра

В камине тихо потрескивает огонь, рисуя блики на светлых стенах и потолке. В далёком детстве, свесив голову с кровати, Сурана лежала и смотрела, как в печи горело пламя, треща и мерцая, и иногда оглядывалась на узкую спину матери, замешивавшую вязкое тесто. И тогда огонёк — словно украденный из печи — вспыхивал на белой ладони, прыгал по пальцам рыжей белкой и исчезал в воздухе, стоило ничего не подозревающей матери повернуться к маленькой Суране. На мгновение Сурана желает написать ей. Первое и последнее письмо со времён Круга магов. Тогда мягкие ровные строчки ложились на желтоватый пергамент рассказами о рутине магической жизни, новых учениках и о молодом храмовнике, со странным теплом смотрящем на неё. В последний раз Сурана писала о том, что её ждёт Истязание, — мать желала ей удачи, говорила, что у неё обязательно всё получится и сетовала на то, как бы ей хотелось увидеть свою дочь: прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как Сурана оказалась в Круге магов. В памяти давно истёрся материнский голос, а родные черты стали зыбки, словно Тень, — у Сураны вместо матери образ, сотканный воображением и немногочисленными воспоминаниями, и письма со старательно выведенными литерами забытой рукой. Стоило навестить её пару месяцев назад, когда они с отрядом были в нескольких часах пути от деревни Сураны. Оживить воспоминания, прижаться к матери, вдохнуть аромат свежего хлеба, рассказать, сколько всего произошло с ней и утаить всё то, что могло бы заставить мать волноваться. Теперь писать было не о чем, и обещать быть осторожнее не имело смысла. Чем бы ни закончилась эта история, она вмиг разлетится по всему Ферелдену, во все четыре стороны света, пока полностью не охватит Тедас, словно Песнь Света в преданиях Церкви. Спустя время каждый будет знать её, как знают истории других Серых Стражей, — мать Сураны узнает всё сама; даже раньше, чем пришло бы письмо. «...Лелиана всё равно почти дописала свою балладу. Остались лишь заключительные строчки». — Какие у тебя планы? — тихо спрашивает Сурана, лёжа головой на чужих коленях и продолжая смотреть на камин. — После того, как всё кончится? В воздухе не ухают моровые совы, не веет холодом Морозных гор, не пахнет зловонием болот и не слышатся грузные шаги монстров. Это не привычный звёздный купол над головой и не шипящий под котелком с ужином костёр, и под крыльями острых лопаток нет твёрдой земли, покрытой изумрудной травой, — лишь пуховая перина кровати. Здесь тепло и уютно. Здесь не нужно нести караул. Здесь нет опасности умереть во сне от рук порождений тьмы. Суране хочется оставаться в поместье эрла Эамона как можно дольше. «Только бы утро никогда не наступило». — Я всецело принадлежу тебе. Куда ты — туда и я. Снежная белизна волос струится по огрубевшим пальцам. Зевран касается мягкой пряди, чуть вьющейся к концу, и аккуратно убирает её со щеки Сураны. Прикосновение наполнено такой невыразимой нежностью, что едва ли не ранит. «Нет, только не ты. Тебе нельзя со мной». — Ты ведь знаешь: я тебя не держу, — произносит она — и ей кажется, что прежде спокойный голос ныне звенит хрусталём. — Если ты хочешь... — Мой Серый Страж, ты ведь знаешь, насколько глупо говорить такое, после всего, что произошло между нами? Зевран насмешливо улыбается. Лучики-морщинки озаряют уголки его глаз. От его улыбки у Сураны щемит сердце. Где-то внутри неё, где-то внутри белой костяной клетки, набитой жжёными лириумной пылью лёгкими, птица с кроваво-красным опереньем заливается горестной песней — мольбой признаться во всём, что когда-либо было утаено. — Знаю, — улыбается она. «Я не в силах сказать тебе». — Жизнь такая странная штука, — начинает Зевран спустя минуту. — Никогда бы не подумал, что однажды буду рад, что с треском провалю заказ и попаду в плен к такой очаровательной эльфийке... — Он усмехается, чуть подняв голову. — Пожалуй, какая-то часть этого была довольно предсказуемой. «Ты — лучшее, что случалось в моей жизни. Ты и отряд, Зевран. Мне жаль, что всё должно закончиться именно так». Сурана вглядывается в лицо Зеврана до потери пульса, до отражения каждого его дюйма в её глазах, до отпечатка каждой незначительной мелочи в её памяти; она хоронит в своей голове изгибы чернильных полос на левой скуле, словно лучшее воспоминание из детства — то, что никогда не повторится впредь. В горле застывает комок из горечи и сожалений, превращая всякий вздох в мучительное испытание. — Ты обещал показать мне Антиву, — шепчет Сурана, боясь, что он услышит, как её слова прорезала сеть трещин; ещё немного — и голос разобьётся на мириады осколков. Её глаза щиплют непролитые слёзы, больно и почти зло. — О, я помню. Моя прекрасная Антива. Нужно обязательно проведать её, пока на ней летний наряд. Цветущие виноградники, море, разогретое знойным солнцем, лёгкие одежды... Вороны, которые на каждом шагу будут пытаться прикончить меня. Mi amor*, обещаю: это будет незабываемо. — Зевран мечтательно закрывает глаза и спустя несколько мгновений добавляет: — Только ты и я... и пёс. Его глаза — дорогой антиванский бренди, пьянящий и терпкий, искрящийся в свете камина знакомым теплом. И в момент, когда Зевран смотрит на неё, Сурана видит в его глазах что-то новое, что-то, что при их первой встрече тлело в бездне его зрачков, но с каждым новым днём, проведённым в отряде, возрождалось, словно феникс из пепла, и теперь окончательно расправило свои крылья, — простую надежду на то, что у них всё будет хорошо. Эта надежда проклятьем парализует её тело, не давая отвести взгляд, и отдаётся предательской болью в груди. «Мы с самого начала были обречены. Прости, что дала тебе ложную надежду. Если бы я только знала всё с самого начала, с самого посвящения...» Серьга Зеврана, ставшая кулоном на тонкой шее, вдруг тяжелеет, ощущается камнем, неумолимо тянущим ко дну и без того обессиленную Сурану, — тянущим к мыслям сбежать без оглядки, пока ещё не стало слишком поздно, и оставить всё позади: все битвы и сражения, Моры и их нескончаемые ужасы, политиков и непрошенную ею ответственность за весь Тедас; сбежать, схватив Зеврана за руку, и больше никогда не вспоминать об этом самом страшном... и чудесном годе своей жизни. Она не может оставить своих друзей, ставших для неё новой семьёй, на съедение беспощадному Мору; как и Ферелден, как и почти весь мир. Они столько прошли вместе, столько пробивались через острые тернии, так сильно изранили и себя и других, преследуя высшую цель... Не ей лишать их звёзд. Все самые прекрасные легенды не имеют счастливого конца, вспоминает она чьи-то слова. И это похоже на утешение — слабое, ничтожное, едва ли не бессмысленное. Но Сурана никогда не просила многого. Она отводит взгляд и слегка сжимает горячую ладонь Зеврана своей. «Прости, что слова застревают в горле, — они всё равно ничего не изменят. У тебя обязательно всё будет хорошо. Ты заслужил это, как никто другой. Пожалуйста, прости меня». Руки Сураны пронизаны могильным холодом. До утра остаются считанные часы.