зазеркалье

В начале дня все какое-то самое тяжелое: только начинает зажигаться жизнь, плавится свет, просыпается огонь — чувствуется хорошо, когда у тебя такого нет. Кенма подходит к приоткрытому окну и касается утреннего ветра. Там за углом дома, кажется, под большим дубом на деревянной скамейке Куроо сидит с Бокуто — снова играет на гитаре; ноты долетают до окна и оседают на отливе. Кенма делает вдох. Солнечно. Тепло. Приятно. Много. Сразу. Непривычно. Странно. Выдох. Кенма закрывает окно, закрывает шторы, залезает под одеяло. Куроо приходит иногда. (Часто.) (Каждый день.) Закрывает глаза на пороге, считает до трех и заходит. Каждый раз думает, что надо считать до четырех. Кенма сидит в углу, зарастает паутиной и покрывается мхом; это хорошо, это спокойно. Не бежать за розовыми закатами: их видно отсюда через большое окно. Где-то подальше что-то журчит — Куроо набирает чайник, поливает цветы, меняет воду в аквариуме. Рыбки сверкают янтарем в призме стеклянных стен. Куроо стряхивает капли с пальцев прямо на Кенму. Встать иногда бывает немного трудно: ноги ватные, в голове кружатся облака. Здесь ничего нет за пределом сорока квадратных метров пустой квартиры и слишком маленького для большого мира Кенмы. Он сползает вниз у большого зеркала; смотрит — там отражается, всплывает что-то туманное и неясно темное. Кенма не стирает многодневную пыль, выводит белым пальцем первую букву чего-то и останавливается. Отпечатки серо-пыльные. Куроо улыбается и говорит: ‘ты милый’, и на каждую букву голова бьется о стену. Потому что неправда. Потому что милые — живые цветы; он же давно иссушенный гербарий между страниц старой энциклопедии. Кенма, наверное, — что поделать — пессимист, а у Куроо зеркально-розовые очки сползают с носа и с насмешливыми бликами отражают испуганные глаза напротив. Мир вообще-то на монохромный не делится, правда, у Кенмы давно все оттенки смешались: по обе стороны окна плавает бело-серый. Слишком многое там, слишком многое здесь; Кенме хочется середины, подушку и две банки тишины. Куроо не говорит: — Выйди на улицу. Куроо говорит: — Давай я выйду с тобой? Кенма хочет сказать давай ты останешься здесь со мной. Не говорит. Куроо, кажется, не совсем ясно видит, что не так — пыли на поверхности слишком много. В этой квартире даже воздух снежным белым туманом; Куроо непривычно дышать — мало красок, звуков, запахов, шторы почти ничего не пропускают. (Неуютно.) Кенма тихо сопит в углу. На часах почти пять. Куроо ненадолго выходит в магазин. Через полчаса приносит лавовую лампу с тепло-красными пузырями — как ту, что еще давно в детстве он умудрился расколоть — и два кусочка яблочного пирога из пекарни маминой старой подруги. (Для Кенмы побольше сахарной пудры.) В свете лампы стены как будто в оранжевом закате. Кенма щурится; это красивее, чем через окно. Он наблюдает за тягучим воском внутри. Там еще какие-то стеклышки блестят — путаются в волосах серебряной пылью и расползаются по комнате звездными пятнами. У Кенмы на носу чуть-чуть белой пудры. Куроо смеется и щелкает по нему, как будто они в младшей школе. Он засыпает, забыв про лампу. Кенма не может оторвать глаз. Тетсуро поднимается с первым лучом между неплотно сбитыми шторами, смотрит на Кенму в том же самом углу и решительно берется за уборку. Скатывает паутину с маленькими спрятавшимися паучками, смахивает пыль с полок, книг и мыслей, быстро сметает мусор с пола, протирает зеркало. За открытыми шторами светит белым желтое солнце. Ярко. Кенма видит свое отражение в (глазах) Куроо.