Фаворит

Как только Карл переступил порог комнаты, тут же взял пульт и включил альбом голокартинок Глеба. Окружённый изображениями, он всматривался в каждую картинку, вновь возвращаясь в прошлое, когда Романов восхищал и заставлял преклоняться перед своей личностью. Что изменилось сейчас? Наверное, открывшаяся правда. Но Карл даже сейчас, глядя на голографического Глеба, не мог найти в себе ни гнева, ни злости, ни ненависти. Единственное, о чём он сейчас сожалел, это о том, что перешёл черту и познал страсть и тепло Романова. Глядя на любимое изображение, скользя взглядом по губам, скулам, глазам, лбу, носу и снова по губам, Карл остро ощущал, как ему не хватает Глеба, несмотря на то, что Романов никуда не исчезал и не уходил. От осознания этого, испытал странную боль внутри груди. Он не плакал, не кричал, не стенал, не рвал на голове волосы и не умолял, вопрошая: зачем, для чего и почему. Молча, без слов подался терзающим его эмоциям, запрещая им выходить наружу. Здесь они не нужны. Здесь нужна холодная голова. Хотя, возможно, Шорки просто не знал, как реагировать на произошедшее. Как это назвать? Предательством? Язык не поворачивался, тогда они не знали друг друга, не были любовниками. Злостью? Всплеском неоправданных эмоций молодой «звезды»? Что-то подобное Глеб говорил, не скрывал. Несколько минут назад он был с Карлом честен. Вопрос о том, почему Романов не рассказал, что стал крушителем карьеры Карла, испарился сам по себе. Итак, ясно: Глеба это не волновало, да и отчитываться перед своим протеже он не намерен, события десятилетней давности – это прошлое, и зацикливаться на нём знаменитому творцу не пристало. Но, продолжая смотреть на голограмму, Карл понимал, что ненавидеть Глеба он не хочет, он желает и дальше им восхищаться, снова утопать в его грубых ласках, обнимать его, проводить вместе время. Между ними секс и ничего более, и когда гонки закончатся, Романов уйдёт, оставив после себя лишь воспоминания. И Карлу надо как можно больше заиметь счастливых и красивых страниц из прошлого. Закрывая альбом, Карл оставил включённой самую любимую картинку. И всё же видеть Глеба сейчас не хотелось. Но смотреть на голограмму казалось намного привлекательнее. Почему? Может, потому, что она молчала? Или потому, что настоящий Глеб… слегка пугал? Карл чувствовал лёгкую нервозность, странные желания. Вспоминая те ощущения, которые овладели им в тот момент, когда Глеб переступил порог смотровой, Шорки хмурился, тогда ему хотелось сбежать. Страх ли это был или что-то другое, Карл толком не мог понять. На мгновение ему показалось, что Романов соберёт свои вещи и бросит его, а Карл не сможет побежать следом, чтобы остановить. Чувствуя многогранность своих эмоций, Карл просто ушёл, впрочем, ему даже сейчас казалось, что он сделал правильно. Скандалы и ссоры ни к чему. В этом не было смысла. Что случилось, то случилось, и бить из-за этого своего спонсора – глупо... Всё, что ему надо сейчас сделать: отключить эту картинку, сходить в душ и лечь спать. Нужно поспать, потому что завтра четвёртый этап гонок. Воспоминание о них заставляло злиться, внутри появлялся барьер, который тормозил желание не просто победить, а участвовать в них. В дверь постучали, и Карл быстро щёлкнул пультом, отключая голоприёмник. Посмотрев на железную створку, несколько секунд подумал, стоит ли открывать, может притвориться спящим, а потом, решившись, сделал к ней несколько шагов, дёрнул за ручку, открывая. – Привет, – поднял руку Тим в приветственном жесте. – Привет, – отозвался Карл. – Давай завтра встанем пораньше и сделаем ещё одно прохождение на учебке. Что-то я сегодня как-то не слишком могу… – Я не работать пришёл, – отозвался Тим. – Поговорить надо. Впустишь? – А, да, конечно, – буркнул Карл, пропуская в комнату Тима. Говорить ни с кем не хотелось, если только о том, что случилось. Он нуждался в поддержке, которую всегда ему давала тётя Эля. Присев на кресло, Тим отхлебнул из фляги, покривившись, довольно крякнул. Окинул быстрым взглядом комнату Карла. Шорки присел на кровать, уставился на гостя, он не торопил его, он ждал. – Знаешь, много лет я был инструктором в компании, которая в принципе и дала мне жизнь, – начал откуда-то издалека Тим, и Карлу показалось, что это уже середина истории. – В «Галактика-путь» я пришёл не юнцом, но уже довольно взрослым человеком. На тот момент для меня жизнь утратила яркость и краски. Она превратилась в серые будни, потому что я не видел в своей профессии роста. Я лет десять сидел на одном месте и сам не пытался что-либо изменить. Став инструктором в такой компании, как «Галактика-путь», я сразу же ощутил как давление мега-корпорации, так и предложенную мне силу. А уж когда руководство стало каждый год менять пилотов, то я вообще воспрянул духом. Работать с разными людьми: гонщиками, пилотами, менеджерами и механиками, узнавать их характеры, видеть их личности – это и есть рост для инструктора. Потому что трек каждый чувствует по-разному. Тим сделал ещё один глоток. Карл не проронил ни слова. – У всех, Карл, случаются взлёты и падения, – продолжил старик. – В этом и есть смысл жизни. Даже Глеб Романов ощутил это падение. Для художника не уметь создать – это как для пилота не суметь больше подняться в небо, либо в космос. Я не оправдываю Глеба, просто хочу сказать, что нужно двигаться дальше. Переступить и пойти, стараясь как можно реже оборачиваться. Оставить прошлое прошлому, найти новую струю жизни. – Я знаю это, – ответил Карл. – Я давно понял, – кивнул Тим, – что сегодня к гонкам ты относишься иначе, чем десять лет назад. Ты пилотируешь, потому что тебя посадили в болид, участвуешь, потому что за тобой друзья, которые до сих пор восхищаются полётом Карла Шорки и его личностью. Ты делаешь всё ради кого-то другого, и у меня уже давно возник вопрос: а чего хочешь ты сам? Где твои желания, где твои мечты? – Я не хочу говорить о мечтах. Это всё пустое, – поджал губы Карл. – Я сам ушёл из «Галактика-путь». Никто меня оттуда не гнал. Просто однажды я понял, что снова остановился, снова потерял яркость и краски. Я забыл о пилотах, пытаясь воплотить в реальность свои желания. В итоге, были моменты, когда я их ломал под себя, а не себя под них. Были моменты, когда я требовал от них невозможного, и они совершали ещё больше ошибок, а я их в этом обвинял. Я переложил свою ответственность на других и осознал, что увяз в этом по горло. Я даже не заметил, каким образом из моей жизни исчезли жена и дочери. Когда огляделся, никого рядом с собой не увидел. Есть вещи, которые мы не можем изменить. Кто изменит нас кроме нас же самих? Кто заставит нас понять смысл жизни, нашей жизни, а не чьей-то другой? Карл отвернулся, смотреть в глаза Тиму стало невыносимо. Внутри всё сжалось. – Я осознал, что всю жизнь пытался навязать своё другим: мечты, желания, жизнь. Двадцать восемь лет мне жена твердила о том, что жить со мной каторга, потому что я ничего и никого не слышу. А когда я решил послушать кроме себя кого-то другого, рядом никого не оказалось, в ответ мне была лишь тишина. Ты такой же, только обратная сторона монеты. Ты всю жизнь жил, осуществляя желания других. Не знаю, что там у тебя случилось с родителями, но стартовой линией стала – прости меня, Карл, да пусть земля ей будет пухом – твоя тётя. Она привела тебя в гонки, посадила за штурвал болида. Она хотела увидеть, как её племянник рассекает космос, и хотела наслаждаться твоими полётами. И она была права. Ты пилот от бога. Такой талант, уж поверь мне, наработать нельзя. Не верь тем, кто утверждает, что с талантом не рождаются. Так говорят бездарные люди, которые пыхтят-пыхтят, а в итоге у них нихрена не выходит, и они начинают навязывать себя другим, утверждая, что они гениальны и сами добились всего. Она разглядела в тебе этот талант. Но хотел ли ты этого сам? Карл не ответил, ощущая удушающую грусть, которая жила с ним все годы после смерти тёти Эли. Он глубоко запрятал её, чтобы она не мешала ему, и вот Тим вынул эту боль из отдалённых уголков души, снова положив на плаху раскаяния и сожаления. Иногда невыносимо хочется вернуть всё назад, но от этого становится ещё хуже. – Теперь ты летаешь ради друзей. Садишься в болид и, я знаю, ничего не чувствуешь кроме раздражения, недовольства, лени. Не веришь в победу, потому что уверен, что не победишь. За эти десять лет после того случая твоя самооценка, которую тебе навязала тётя, упала так низко, что поднять её никто не сможет, кроме твоей веры в себя. Если и дальше Карл Шорки будет ради других жить и продолжать управлять «Мраморным ангелом», то ни первое место, ни десятое ему не принесёт должной радости. Каким бы ты ни пришёл, ощущения получатся одинаковыми. Я могу привести тебя к победе, но она окажется пустой, Карл, потому что она будет для других. – Это разве плохо? – Плохо. Я хочу победы от тебя, а не от твоих друзей или же от самого себя. На данный момент я не навязываю своё мнение, просто хочу увидеть азарт, спортивную злость, ярость и даже ненависть. Карл, ты безмерно талантливый человек, настолько талантливый пилот, как Глеб Романов талантливый художник и скульптор. А ты ищешь талант в других и восхищаешься Романовым, не используя на сто процентов свои силы. Карлу нечего было ответить. Тим в какой-то степени прав. Он давно понял, ещё тогда, в юности, что гонки не его стезя. Тётя Эля всё время уверяла, что у него есть неограниченные к пилотированию способности. Карл любил космос, но с кем-то соревноваться жутко ненавидел. Тот, кто не любит гонки, того гонки тоже не уважают. Вот они и сыграли над ним злую шутку десять лет назад, завершив карьеру того, кто не хотел быть им подвластен. Но желания тёти и её стремления до сих пор живы в нём. До сих пор он верит её словам, но не может отделаться от ощущения, что Карл Шорки бездарщина! Кто в этом виноват, он не знал. Заниженная самооценка у него была всегда, а после того случая… Тим встал. Кажется, на сегодня он свою миссию завершил. – Завтра работаем по расписанию, – сказал он. – И завтра ты должен для себя решить, как дальше летать. И ради кого держать в руках штурвал. Например, Глеб Романов творит ради себя, потому его скульптуры и живопись имеют глубину и актуальность, даже выполненные в стиле кубизма. Он каждый раз ищет новые подходы и вдохновение не для того, чтобы толпа в очередной раз заорала: «о, как восхитительна эта картина», или «как прекрасна эта скульптура!» Если бы его волновало мнение серой толпы и стада овец, он бы создавал какую-нибудь хрень, похожую на предыдущую, но нет, он познаёт новое, ищет себя, копается в себе, он делает это для себя… Проснись! Хватит заниматься самобичеванием и слишком много думать, пора уже отрастить собственные крылья. Иначе будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. Потом Тим вышел, оставив Карла наедине с мыслями. В голове каша, внутри ураган эмоций, всё это взывает к противоречиям и борьбе, в которой нет единства. Тим поставил его на одну ступень с Глебом, с человеком, которым Карл восхищался, которого он не осуждал, но который растоптал его будущее. Быть не просто рядом со своим кумиром, а находиться на одной ступени пьедестала. Это прекрасно! Но где-то в глубине червоточиной съедала грусть, грусть от того, что ни кто-то другой, а именно Глеб сделал подлость лишь только от того, что ему так захотелось. Эти противоречивые мысли были настолько губительными, что Карлу становилось плохо. Плохо… Да и Тим... Понятно, что он судил по себе, но говорить и смотреть со стороны на потуги человека заново родиться, встать или же взлететь всегда легко… Вновь включив ту самую картинку, Карл некоторое время неотрывно смотрел на Глеба, а потом, коснувшись холодного голографического экрана, скользнул сквозь него, так и не коснувшись желанных губ Романова. Оставив её гореть, он направился в душ, где прохладная вода смыла с него усталость, нервозность прошедшего дня и дала новых сил делать шаги вперёд.

***

Войдя в комнату, Глеб резким движением стянул пиджак и принялся расстёгивать жилет, расслабляя узел галстука. Подойдя к креслу, выудил из пиджака пачку сигарет, закурил, откинув одежду в сторону. Пройдясь до кухни, налил в кружку воды, утолил жажду, проглотив с этим ком раздражения и неудовлетворённости. Услышав трель голофона, недовольно поморщился, но выудил из кармана аппарат, посмотрел на вызываемый абонент. Плюхнувшись в кресло, щёлкнул кнопкой, воспроизводившей голограмму. Голофон положил на табурет, который пододвинул ногой. На табурете стояла банка из-под краски, она то и стала для него пепельницей. – Здравствуйте, Глеб. – Давайте сразу к делу, Фрэнк, – закидывая на табурет ноги, проговорил Глеб. – Получили то, что хотели. Но бросать Карла из-за этой хрени я не собираюсь. Я являюсь его спонсором, и это больше не обсуждается. – Слишком сильно вы за него ухватились, – проговорила голограмма Фрэнка, сидящего тоже в кресле. – Пытаетесь замолить грехи? Глеб стряхнул пепел. Взгляд стал ледяным, а ведь несколько секунд назад был уставшим. – Если это всё, что вы решили мне сообщить, то, пожалуй, я отключусь. – Подождите, – остановил его Шолден. – Я готов предоставить вам помощь в поисках человека, рассказавшего Оксане эту правду. Глеб снова нахмурился, в глазах мелькнуло небольшое удивление. Несколько раз подряд затянувшись сигаретой, задумчиво выпустил дым, продолжая сквозь него смотреть на Шолдена. – Вы хотите сказать, что кто-то другой открыл эту великую тайну той стерве? – Неужели вы подумали, что это я? – Да. – Я не стал бы рисковать карьерой Карла Шорки ради того, чтобы стать его спонсором. Вы, кажется, забыли, что единственный, кто поддерживал тогда Карла, был я. Он до сих пор является моим кумиром. Я жду его первого места, и мне совершенно не нужно, чтобы он делал ошибки. – И какова же ваша ставка? – Миллионы, – после недолгой паузы отозвался Фрэнк. Подобный ответ Глеба не удовлетворил. – Миллионы на то, что Карл Шорки станет в этом году победителем. – Не боитесь проиграть? – Нет. Я поставил их в большей степени для того, чтобы помочь Карлу с деньгами. Определённый процент от ставок уходит в карман гонщику, сумма зависит от количества ставок и от места на финише. Не думаю, что Карл обогатился за эти этапы, скорей всего, ваш брат заработал на нём достаточное количество денег, но то, как Карл идёт вперёд, прыгая по нарастающей от места к месту, и то, что с ним работает Тим, даёт болельщикам право на надежду и веру… – Я этого не знал, – затушил окурок в банке Глеб. – Теперь будете знать. Более того, после этих гонок, после того, как гонщику становится тридцать лет, он может из профессиональных гонок перейти в любительские, либо на малые дистанции. Многие пилоты так и делают. Космических гонок очень много, и, кстати, некоторые проводятся в соседних галактиках. – А процент от ставок даст пилоту возможность прикупить кое-какое оборудование, обшивку для болида и погасить прочие расходы. – Почти. Странно, что вы об этом не знали. Спросите у своего брата, он после каждого этапа отсылает определённый процент на счета гонщикам. – А если он их обманывает? – хмыкнул Глеб. – Нет. Если бы такое было, то его давно бы посадили за решётку. Он букмекер, в широких кругах любителей азартных игр его уважают… Интересно, почему я вам рассказываю, чем занимается ваш брат? – Не знаю. Наверное, вам захотелось об этом поговорить. Фрэнк недовольно поджал губы. Глебу же захотелось ещё покурить. Нервы. А когда нервы, всегда хочется что-то потянуть себе в рот. Вот только не всегда это что-то является полезным. Так некстати подумалось о члене Карла. – Я проверю свои источники, – заговорил Фрэнк. – Мне самому любопытно, кто второй раз хочет потопить карьеру Карла Шорки. Надеюсь, Глеб, это не вы. Романов от неожиданности хохотнул, настолько заявление Фрэнка было для него удивительным. Он покачал головой и потянулся к овалу, чтобы отключиться. – Мне ваша помощь не нужна, Фрэнк, я сам разгребу это дерьмо. И поверьте мне, когда я узнаю, кто заварил эту кашу, то придушу его собственными руками. Глеб нажал на кнопку, и Фрэнк исчез. Несколько секунд Романов чего-то ждал, обмозговывая разговор с Шолденом, а потом снова закурил. Голофон вновь тренькнул. Глеб нажал на кнопку принятия вызова. – А я как раз хотел тебе звонить, – отозвался он, глядя на Сашу. – Хотел тебе сразу же звякнуть, после окончания этого сраного шоу, но меня самого завалили звонками. Отключился пока. Народ паникует, я от этого заявления потерял больше половины ставок на Шорки. – Печаль. – Не язви, Глеб. – Хотя, – Романов выдохнул облако дыма. – Действительно печаль. Я не знал, что гонщики получают определённый процент от ставок. – В смысле не знал? – удивился Саша. – С другой стороны, чему я удивляюсь? Это же ты. Иногда ты забываешь, как тебя зовут. А уж про время года за твоим окном и подавно. Так что всё это не так уж и удивительно. – Зубы не заговаривай. – Ты издеваешься? – в этот момент Глеб и Саша были похожи на двух телепатов, которые читают мысли и параллельно с этим пытаются озвучивать их вслух. – Назови хотя бы одну причину, чтобы слить той сучке инфу про тот случай? – Рикки Кроту, – выдохнул имя вместе с дымом Глеб. – И? – Ты так рьяно хочешь его протолкнуть, что мне кажется готов на всё. – Тебе кажется. – Но ты об этом знал. И ты был тем, кто побеспокоился, чтобы об этом инциденте никто не узнал. – Глеб, помимо тебя в том зале было ещё двадцать один человек. Я двадцать второй свидетель. Честно признаюсь, раз сегодня момент истины, я слил инфу о том, что ты становишься спонсором Карла Шорки. Но это был единственный момент, и лично я ни за что не стал бы портить в очередной раз карьеру Карла Шорки, когда на него идут очень хорошие ставки. Мне не резон топить его. Если подсчитать, то я потерял около двух миллионов. Это жопа, Глеб. – Вас послушать, то вы все такие честные и правильные. У тебя – нет резона. Шолден – чистый великий поклонник Шорки. Начнёшь рыть под других, и они окажутся невинными овцами. Но ведь кто-то слил инфушку той твари?! – Я могу помочь… – Какие все рьяные, – рассмеялся Глеб, теряя терпение. Смех вышел злой и раздражённый. Но Саша тоже закипал, они могли поссориться. – Но, пожалуй, я откажусь. Толку после драки кулаками махать. Это не поможет ни мне, ни Карлу. Надо двигаться дальше. Но всё же когда я узнаю, кто это сделал, я ему башку оторву. – Вот и отлично. Как там Карл? – А с чего ты переживаешь за него? – спросил, щурясь от едкого дыма, Глеб. – За деньги свои переживаю, – Саша скрипнул зубами, понимая, что надо заканчивать этот разговор. Он заглянул в глаза брату. – До встречи. – И отключился. Оставшись в глухой тишине, Глеб докурил сигарету, задавил окурок в банке и, прикрыв глаза, попытался проанализировать произошедшее после интервью. Оно не радовало. Он так и не понял, какие эмоции овладели Карлом и что с ним сейчас творится. Узнал, что долгое время был идолом для него, сломленного десять лет назад фикцией самого Глеба. Сломала ли сейчас Карла правда, либо наоборот сделала сильнее? Каков итог, и стоит ли врываться снова в жизнь Шорки, чтобы заглянуть в душу для удовлетворения собственных амбиций и потребностей? Но сегодня точно надо оставить его в покое, да и самому успокоиться. Злость, ненависть, гнев – они всё ещё владели Глебом. Встав с кресла, Романов направился в ванную, расстёгивая на ходу рубашку. Но желание вновь обнять Карла, заглянуть ему в глаза, поцеловать, овладеть им не давало покоя. Стоя под струями тёплой воды, Глеб то и дело возвращался мысленно в смотровую. Отстранённость и спокойствие Карла заставляли снова чувствовать нервозность и раздражение. У Глеба не было жалости, он не мог жалеть человека, потому что сам многое претерпел от жизни и прежде, чем добиться того, что у него есть сейчас, работал слишком много, отдавая все свои силы и чувствуя поддержку только от брата… Просто Глеб первый раз встречал подобных людей, Карл в тот момент казался неживым, искусственным, деревянным, и только глаза, наполненные удушающей грустью, говорили о том, что он живой, он – человек. А сам Глеб? Вдруг мелькнула мысль в голове, когда он вытирался полотенцем. Что с Глебом было самим? Он чувствовал и чувствует раздражение, злость, негодование. По отношению к Карлу лёгкую растерянность и грусть. Но почему он так сильно злится? Почему остаётся с Шорки и останется рядом с ним до конца гонок? Что заставляло его держаться за Карла, пытаться что-то объяснить, оправдаться? В смотровой Глеб хотел, чтобы Карл не смотрел на него полными ненависти глазами, чтобы всё было как прежде, но Шорки, потерянный и разбитый, оставил дальнейший разговор на потом, и это «потом» заставляло Романова нервничать. Да, сегодня Карл его не ненавидел, а завтра?.. Выйдя из ванной, Глеб обмотал полотенце вокруг талии, прошёл до кухни, выпил воды, съел несколько пилюль витаминов. Проходя мимо рабочего места, Глеб бросил взгляд на статую. Желание творить пропало, и он вдруг подумал, что после этих событий может её и забросить. Отмахнувшись от посторонних мыслей, он с блаженным выдохом завалился на диван, укрылся покрывалом и моментально уснул.