Северный ветер

Лип чувствует себя так, словно его ебучее сердце только что вырвали из груди, бросили на промерзшую кладбищенскую землю и растоптали прямо у него на глазах. Воздух в легких кончается через секунду, как только он добирается до искомой могилы. Задыхаясь, краснеет, старается дышать глубоко — вдыхать через нос, выдыхать через рот. Рассредоточенный взгляд красных опухших глаз теряется средь чужих незнакомых могил, отказываясь возвращаться к знакомому, слишком много значащему имени на поганом надгробье прямо перед его лицом, к могиле прямо под его подкашивающимися ногами. Он выуживает из кармана старой нестиранной куртки измявшуюся пачку сигарет, достает одну, зажимая пересохшими дрожащими губами. Чиркает зажигалкой, скрывая небольшой, но яркий огонек руками от северного ветра, пронизывающего его до самых ебаных костей, и закуривает. Ядовитый сизый дым проникает в легкие, окутывает, расслабляет тотчас, даруя желанное, но недолгое и фальшивое удовольствие. Облизывает пересохшие обветренные губы, чувствуя горький сигаретный привкус на языке, шмыгает, потирая нос натянутым на ладонь рукавом куртки, укоризненно глядя на надгробье с отвращением и отправляющей его изнутри жгущей ненавистью в груди. Фиона пытается быть до тошноты деликатной и тактичной, когда ранним утром стучит в дверь комнаты братьев, прежде чем сделать несмелый осторожный шаг внутрь. Лип неладное чувствует жопой. В каждом жесте сестры он чует откровенный намек на полный пиздец, по всем законам жанра, подкрадывающийся к нему незаметно и исподтишка. — Что… — не успевает закончить он дрогнувшим от волнения голосом. — Звонили из Калифорнии, — едва слышно траурно шепчет Фи, прерывая его рвущийся наружу требующий ответа вопрос. — Её больше нет. Лип насупливается, ссутулившись сидя на кровати, со сведенными на переносице бровями и болтающимися ногами в воздухе. В горле ком застревает размером с бейсбольный мяч, он сжимает руки в кулаки, с трудом сглатывает, оторопело глядя на старшую сестру, сдерживаясь из последних сил, чтобы не послать её к хуям собачьим вместе со своими зашифрованными сообщениями из какой-то там ебаной Калифорнии. Но шифров в голосе Фионы нет, Лип знает. Более того, он понял бы все, даже если бы она просто пробормотала слово «Калифорния» себе под нос. — Мне жаль, Лип, — скорбно шепчет сестра, разбивая нависшую тишину на мелкие кусочки. Лип обрывает её на полуслове. — Съебись-ко ты нахуй, Фи, — бормочет он словно в бреду, глядя опустошенным растерянным взглядом сквозь сестру. Фиона умная, Фионе не нужно повторять дважды — она съебывается из комнаты брата так быстро, что он глазом не успевает моргнуть. Лип запоздало реагирует на её уход, словно в кататоническом припадке. Заторможенно соображая, он наконец спрыгивает с кровати целую вечность спустя и тянется к джинсам, в кармане которых бережно хранится его спасение — полупустая пачка сигарет. Липу это кажется ебаной шуткой — мрачной и жестокой, хуевым на все сто процентов розыгрышем, тупым нелепым разводом. Но наглядное доказательство прямо перед его глазами, в виде аккуратно выведенных букв до боли знакомого, значащего для него слишком много имени. Но он бы предпочел вырвать себе глаза нахуй, чтобы не видеть ничего, упрямо отказываясь верить, продолжая пребывать в этом подвешенном состоянии, когда пустая надежда, словно оковами держит подле себя, не позволяя правде взять верх. Правде. Это правда. — Пиздец. Лип сглатывает горькую от дыма сигарет слюну, опускается коленями на холодную промерзлую землю, ежится от ветра, проскальзывающего сквозь одежду, неприятно касающегося горячей кожи. — Привет, что ли, — горько хмыкает он, но тут же прикусывает язык, замолкая, не зная, почему он делает это — произносит эти слова. Он ведь не верит. Лип взрослый мальчик, временами чувствующий себя ебаным стариком, потасканным жизнью. Он не ведется на сказки о том свете, лучшем мире, загробной жизни, перерождении и на прочую, подобную этому ебалу. Он знает, что рай и ад просто пустые ничего не значащие слова. Просто людской выбор. Его ад — длинная дорожка к надгробному памятнику Эллисон Арджент — подруге детства, первой влюбленности, детской, глупой, наивной, смешной, но такой неебически трогательной. …И разрушенной когда-то неожиданным переездом, хуй пойми чем обоснованным... — Какая же ты все-таки сука, — фыркает Лип, когда воспоминания об этом переезде всплывают перед его глазами пеленой. Она ведь даже с ним не попрощалась, нихуя не объяснила, не расставила его мысли по местам, как делала это раньше, оставив после себя неразгребаемую свалку отрывистых фраз, неоконченных мыслей, непонятых чувств и не узнавших свободы эмоций. Она просто съебалась, потому что так было легче. Конечно, кто он такой для нее, чтобы она перед ним распиналась, скупилась на объяснения, растрачивая слова попусту. Он просто парень с помойки и с помойкой в мыслях и в душе. Разве он мог быть достоин её когда-нибудь? А после она просто взяла и нахуй сдохла, лишив его последнего шанса на то, что когда-нибудь его надежды встретить эту зазнавшуюся суку снова и потребовать немедленных обвинений, оправдаются. — Туда тебе и дорога! — яростно орет Лип, игнорируя общепринятое правило — о мертвеце хуйни не порят. Он уверен, что это касается только чужих мертвецов. Эллисон Арджент — его мертвец, и срать он хотел на все правила приличия. Затянувшись сигаретой в последний раз, он тушит её прямо о памятник, маленький, аккуратный из черного мрамора, в котором он видит отражение своего лица. — Не нравится тебе, хренова мразь? — шипит он сквозь зубы, смаргивая наливающиеся на глазах крупные слезы. Одна проскальзывает по гладкой щеке, обжигая кожу своей горечью, словно кислотой. — Думаешь, мне нравится смотреть на тебя такую? Нравится? Лип не в силах замолчать, орет во все горло, надрывая связки. Сжимает холодные руки в кулаки, замахивается, с остервенением избивая надгробие и разбивая костяшки в кровь. Да он готов в порошок их стереть, но что это, блять, изменит? Лип лишен точных данных по поводу того, чего в его жилах больше в этот момент — бесстыжей дикой галлагеровской крови, дешевого алкоголя, что он успел выжрать по дороге, или ядовитой, обжигающей все внутренние органы боли, уничтожающей его медленно и мучительно. Да имеет ли это значение сейчас, когда он пиздит с неистовой злостью мрамор голыми руками, оставляя на нем следы собственной крови, выкрикивая самые отвратительные мерзкие слова, за которые ему было бы стыдно, будь он хоть чуточку трезв? — Ненавижу тебя, ненавижу! С трудом, но Лип останавливает себя через несколько минут и падает на землю, касаясь затылком земли, сбивчиво дыша, стирая рукой слезы с покрасневшего лица, и смотрит на ночное небо затянутое мрачными хмурыми тучами. — Как ты могла? Закрывает уставшие глаза, сжимая окровавленные трясущиеся руки в кулаки, игнорируя боль, и дрожит от ярости, возобновляющихся жалких рыданий и северного ветра пронизывающего его до самых ебаных костей.