Вечность длиною в год

31 декабря — 1 января Этот Новый Год действительно напоминает праздник. Пускай у нас нет даже банального шампанского, и мы не устраиваем огромное застолье, но не это ведь важно, правда? Я с любимыми людьми, которые улыбаются и звонко смеются. Я не прячусь в своей комнате и не затыкаю уши руками, заслышав первые хлопки фейерверков. Я украдкой целую Антона, когда мы в прихожей одеваемся, решив на полчаса выйти во двор. Я обнимаю маму и вижу, как блестят от набежавших слез ее глаза. Впервые за годы это не слезы боли, страха или отчаянья. Это слезы робкого счастья, украденного на миг у вечности. Мы ложимся спать в начале второго: я на кровати, Антон на полу, хотя мама и сетует, что лучше бы он поспал на диване, чтобы — упаси Господь! — не подхватить воспаление легких. Но Антон серьезно уверяет ее, что все будет хорошо, и она, конечно, уступает, хотя и неохотно. Мама наверняка считает, что мы просто хотим поболтать, и оттого так упрямимся. Ох, мама, знала бы ты… Я чувствую, как напрягаются мышцы спины, делая меня деревянным и таким неуклюжим — то я локтем скидываю часы с тумбочки, то едва не падаю, споткнувшись об матрас Антона. Отчего возникает это волнение? Я не знаю. Просто каждый нерв в моем теле будто бы натянут до предела, делая внешние раздражители слишком яркими и интенсивными. От каждого взгляда Антона, от запаха его волос, когда он склоняется, чтобы взять одну из моих подушек, у меня все плывет перед глазами и тяжелеет внизу живота. Я неловко набрасываю одеяло на бедра, ощущая, как по лицу расходятся невзрачные ярко-алые пятна. Антон бросает на меня короткий взгляд — и в нем столько понимания, что мне хочется спрятать голову под подушку и никогда больше не показываться ему на глаза. К счастью, мама уходит, так ничего и не заметив, мы гасим свет. Антон укладывается — вопреки моим ожиданиям на полу. Одна часть меня испытывает тотальное облегчение, будто падает гора с плеч, но другая… Тот еще плохо знакомый мне Кирилл, который хочет жить и умеет радоваться мгновению, разочарован. Но я не решаюсь ничего сказать: верчусь, пытаясь найти удобную позу, топлю в подушке тяжелый вздох. Возбуждение и не думает спадать, и я думаю, каково это будет, если и этой ночью я кончу себе в пижамные штаны? — Ты загадал желание в полночь? — тихо спрашивает Антон. Он поворачивается ко мне лицом, подкладывает сложенные руки под щеку. Я не вижу выражение его глаз, только силуэт, и мне этого мало. Я хочу ощущать запах, а может и коснуться его украдкой, когда он уснет. Ну, почему ты, Миронов, теперь решил играть в сдержанность? — Ага, — отвечаю я, боясь, что голос меня подведет. — И я, — говорит Антон. Мне кажется, что он улыбается. Мне кажется, что он знает, что я чувствую сейчас — быть может, знает это лучше, чем я сам. — Ясно. Спокойной ночи, — мне не удается скрыть раздражение в голосе. Я поворачиваюсь на другую сторону, лицом к окну. Проходит где-то полминуты, когда на улице раздаются запоздалые хлопки фейерверка. — Ты так не уснешь. О чем он? О шуме или моем стоящем члене? — Усну, — упрямо утверждаю я, стискивая зубы. — Кира, на что ты обиделся? — спрашивает Миронов и мне тут же становится стыдно. Действительно, на что? Не его вина, что мое тело стало так реагировать на его присутствие? Просто я привык к тому, что он сам хочет находиться рядом, прикасаться ко мне, а теперь он кажется таким равнодушным. — Я не обижаюсь. — Конечно, обижаешься, — в своей раздражающей, всезнающей манере заявляет Антон. — Просто ты очень многого ждешь от меня, Кирилл, понимаешь? Я боюсь, что сделаю что-то не так, что это оттолкнет тебя от меня. Мне страшно, Кира, что я испорчу что-то и уже не смогу исправить. — Ты не можешь ничего испортить, — твердо произношу я. Для меня он и правда потрясающий — не оттого, что он мой, не оттого, что я люблю его, а просто потому что он старательный, верный, честный. Потому что он хороший человек — и ничто не может сокрушить моей веры. — Мне бы твою уверенность, — невесело смеется Антон. Потом, словно взяв себя в руки, он похлопывает по матрасу возле себя и предлагает: — Иди ко мне. Во рту мгновенно пересыхает — даже если бы я захотел сказать «нет», не смог бы. Я обматываюсь одеялом, будто коконом, и устраиваюсь рядом — прямой, будто палку проглотил, и такой же напряженный. Смотрю в потолок, пока Антон прижимается губами к моей щеке, потом трется носом о мой висок. — Я столько раз пытался понять, когда это началось, — шепчет Антон мне на ухо. Его горячее дыхание щекочет кожу, и я ощущаю, как встают дыбом волоски на загривке, как судорогой сводит мышцы живота и бедер. Мне не хватает воздуха, и я втягиваю его судорожно, словно рыба, выброшенная на берег. Антон — сволочь такая! — прижимается еще теснее, находит брешь в моей защите из одеяла и просовывает туда руку, кладя ее мне на грудь, которая вздымается часто-часто. — В младших классах я пытался подражать тебе. — Нет… — Да, — с коротким смешком утверждает Миронов. — Я копировал твою манеру разговаривать, держаться. Ты же тогда был такой занозой, Господи. Сейчас-то я понимаю, что тебе просто не хватало хорошего ремня, да, Кира? У меня темнеет перед глазами. Я пытаюсь сглотнуть, но во рту сухо, будто в Сахаре. Я кончу сейчас просто от его голоса, от запаха, от близости. Мне не хватает всего ничего — потереться обо что-то или коснуться себя, но разве я могу сделать это при нем? — Но что-то было под этими колючками, что-то, что мне хотелось раскрыть. — Ничего там не было, Миронов, — отчаянно выдыхаю я. Мне хочется, чтобы он наконец-то перестал обманываться, искать золото под слоями грязи. Иначе рано или поздно наступит тот момент, когда он осознает, что во мне нет ничего достойного, разочаруется. Смогу ли я тогда пережить это? — Там было упорство и целеустремленность. Там была сила духа и стойкость. Там было умение признавать вину и переступать через гордость. Там было сердце, которое не разучилось любить, несмотря ни на что, — перечисляет Антон, и я чувствую, как на глаза набегают слезы. Я зажмуриваюсь, а Антон, склонившись совсем близко к моему лицу, шепчет уже едва слышно: — Там был парень, который снится мне с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать. Там был человек, которого я люблю. Он целует меня — его губы уверенные, мои — мелко дрожат. Ладонь спускается к животу, а потом еще ниже и еще. Он выпивает мой протяжный стон до конца, когда его рука касается меня между ног. Между нами все еще одеяло, майки, пижамы, кожа — но мне кажется, что я сплошной нерв под его касаниями. Струна в позвоночнике натягивается до предела, вибрирует на высокой ноте — то ли секунду, то ли часы — а потом лопается, и я, вскрикнув, изливаюсь себе в штаны. Антон отстраняется немного, целует меня в нос и щеки, которые почему-то совсем мокрые. Меня бьет мелкая дрожь, и он, расправив одеяло, закутывает нас обоих в него, обнимает меня крепко, переплетая наши руки и ноги. Мне жарко, нечем дышать, я весь липкий от пота и спермы, но я бы ни за что не отстранился сейчас. Я благодарен Антону за его молчание. Можно спрятать лицо в изгибе его плеча и пережить этот момент, от которого так сладко и стыдно одновременно. Мое дыхание выравнивается. На оконное стекло налипает начавшийся мокрый снег, ветер колышет голые ветви. Это первый день нового года. В полночь я загадал прожить этот год до конца. *** Спим мы недолго. Я пробуждаюсь, будто от толчка, недоуменно оглядываюсь, вытягиваю затекшую в неудобной позе руку и только потом вспоминаю все. При мутно-сером утреннем свете все это выглядит совсем иначе. Сразу же возвращается смущение и сотни вопросов: А как я выглядел? Что Антон подумал? Испытывал ли он что-нибудь схожее? Должен ли я был что-то сделать для него? Не нужно ли мне было уйти на кровать? Встала ли мама? Как я буду в очередной раз прятать грязное белье? — Эй, — зовет меня Антон. Его глаза закрыты, он слепо тянется ко мне, целует в подбородок и хриплым со сна голосом произносит: — Ты так шумно думаешь, Кира. С Новым годом. — С Новым годом, — отвечаю я, пытаясь выкарабкаться из его объятий. Антон даже не думает меня отпускать: наоборот, притягивает ближе, закидывает ногу на мое бедро, утыкается губами мне в шею, проводит языком по суматошно бьющейся вене. Я замираю — мне и хорошо, и стыдно. Не будем же мы делать что-то подобное сейчас, когда светло и мама проснется с минуты на минуту? — Куда ты собрался? — В ванную. — Вместе? — шепчет мне на ухо Миронов. Я перевожу на него сердитый взгляд, — вот же удумал! — но в глазах его только лукавые солнышки, и я осознаю, что Антон дразнит меня. И я — и где только это во мне берется? — тоже невольно вступаю в эту игру. — В другой раз, — тихо произношу я и целую его в уголок рта. — Ловлю на слове, — хрипло говорит Антон. В его тоне обещание, и я чувствую, что идея, которая мгновение назад казалась мне фантастически нелепой, с каждой секундой приобретает все более реальные и желанные формы. — Отпусти, я ссать хочу, — ворчу я, чтобы прогнать видения, живо возникающие у меня перед глазами. Он смеется, перекатывается на спину, закинув руки за голову, и вновь закрывает глаза. Я любуюсь им еще несколько секунд, — уж этой своей слабости я могу потакать. Я прячу очередное воспоминание в самые потаенные уголки сердца, где бережно сохраню его до самого конца. Как жаль, что Антон не может взглянуть на себя моими глазами, чтобы он наконец-то осознал, кто он для меня. И как жаль, что я не могу выразить это словами. Я принимаю душ, надеваю чистую одежду. Из зеркала на меня пялится все тот же Кирилл, в нем ничего не меняется с прошлой ночи. Те же темные тени под тусклыми глазами, те же сухие волосы, которые вечно нелепо торчат на макушке. Только внутри иначе — будто в груди что-то разрослось и теперь давит на ребра. От чувства этого душно и немного страшно, но я до него дорасту. Я приму его, я буду его беречь, и оно станет привычным и родным. Только бы времени мне хватило. Времени… Когда я возвращаюсь в комнату, там уже порядок. Антон деловито поправляет подушку на моей кровати, но потом замечает меня. — Я тут кое-что нашел, — говорит он, протягивая мне Мэри. — Под кроватью была. — Оу, — я не помню, когда в последний раз видел ее. Беру куклу из рук Антона, неловко сжимаю ее в кулаке. Антон будто бы и не замечает моего смущения. Он подхватывает груду постельного белья, целует меня в щеку, когда проходит мимо, и скрывается в коридоре. Я сажусь на краешек кровати, которая, кажется, не была никогда прежде застелена столь ровно. Мне теперь страшно, что из-за меня появятся складки. — Перфекционист чертов… — ворчу я себе под нос. Мэри лежит на моих коленях — она в пыли, на голове налипло несколько ворсинок. Одна из пуговок-глаз едва держится на вылезшей нитке, шов сбоку расходится, из него торчит клочок ваты. Мне сложно передать свои ощущения. С одной стороны, я в ужасе, потому что Мэри — это мое творение. Она впитала столько моей крови и моих слез, она вынесла столько жалоб и истерик. Мэри — это, наверное, какое-то извращенное изображение меня самого, самая темная и несчастная часть моей души. Но с другой — я чувствую удовлетворение. Мне хочется, чтобы она окончательно разорвалась, превратилась в пыль. Мне хочется, чтобы она погибла, а я жил еще много-много лет в том счастье, которое мне дарит Антон. Так и не разобравшись в своих ощущениях окончательно, я прячу ее под подушку. В коридоре раздается мамин голос, они с Антоном поздравляют друг друга с праздником, смеются. Моя маленькая семья… Я тоже невольно улыбаюсь и, пригладив волосы, выхожу в коридор. Мама обнимает меня за плечи, и мы все вместе идем на кухню, завтракать. О Мэри я вспоминаю только поздно вечером, когда Антон возвращается домой, а я зарываюсь носом в подушку, на которой он спал, в мнимой надежде ощутить его присутствие. Мэри лежит, будто уродливая клякса, на белых простынях и я, взяв ее в руки, в первую секунду собираюсь выбросить ее. Но почти сразу же переполняюсь каким-то суеверным страхом, потому что у нее столь же несчастная судьба, как и у меня. — Я слишком счастлив сейчас. А ты — не для счастья. Ты совсем другое, Мэри, — шепчу я, стараясь взять себя в руки. Ведь в моих силах перестать относиться к ней, как к символу горя и боли. И я, вздохнув, открываю нижнюю полку тумбочки, где в дальнем углу лежат клубок черных ниток, иголка и несколько лоскутов черной ткани. Я пришиваю на место «глаз», заталкиваю внутрь вату — в этот раз я стараюсь. Я спокоен, меня не переполняет отчаянье. Только под конец я все же случайно прокалываю палец — на нем выступает маленькая ярко-красная капля крови. Я слизываю ее, думая, что мне обязательно нужно заклеить эту крошечную ранку пластырем. Мне теперь отвечать за чужую жизнь — и я не буду с нею небрежен. Лучше я перестрахуюсь сотню раз, чем рискну благополучием Антона. — Вот и все. Ты никогда не выглядела так хорошо, Мэри, — говорю я, укладывая ее на соседнюю подушку. Раньше я всегда испытывал невольный, но жгучий стыд, обращаясь к ней, потому что это было моей зависимостью, моей слабостью. Я был так близок к нервному срыву или сумасшествию, был так одинок, но сейчас, когда я привел Мэри в нормальный вид, я словно бы исцеляюсь. Нет смущения или вины. Она — это часть моей жизни. Пускай не столь значимая сейчас, но это неважно. И она тоже теперь другая, как и я. Ей ведь не обязательно быть символом моей болезни. Она может быть символом моей надежды. *** Январь Время летит так быстро, оставляя по себе только воспоминания, словно картинки в калейдоскопе. Все зимние каникулы, каждую свободную минутку, мы с Антоном проводим вместе. Смотрим фильмы — поздно вечером, когда мама уходит спать. Сидим под одним одеялом, завернувшись в него по самые головы, прижавшись как можно ближе. Антон смотрит в экран — внимательно, сосредоточенно — но рука его лежит на моем колене, а потом поднимается выше. Я задерживаю дыхание, а он улыбается и смотрит на меня так невинно, словно он здесь вовсе не при чем. А потом мы целуемся — я сижу на коленях Антона, а потом мы и вовсе лежим на полу и жесткий ворс ковра царапает мои локти и спину. Дверь не заперта, и я стараюсь прислушиваться к звукам в коридоре, но вскоре забываю и о маме, и обо всем на свете. Пускай судьба будет к нам благосклонна, пускай простит нас за наше легкомыслие и небрежность, пускай сохранит нашу тайну, ведь мы так молоды и времени у нас слишком мало. *** Мы катаемся на санках. Мой шарф длинный и колючий, я прячу в него покрасневший нос. Антон хохочет, когда мы въезжем в сугроб и покрываемся снегом, будто рождественские елки. На город опускаются сумерки, мы вместе поднимаемся в гору. Сзади Антон волочит санки. Снег весело хрустит под нашими ногами. Он ловит меня за локоть, когда я поскальзываюсь, да так и держит до самого дома. *** Антон приходит с Катей. Она подстриглась совсем коротко, «под мальчика». — Что с тобой? — пораженно выдыхаю я и тут же прикусываю губу, смущенный своей бестактностью. — Вот! И я точно так же сказал! — заявляет Антон, заставляя Катю фыркнуть. — Это всего лишь волосы! Да что с вами такое? — Тебе все равно идет, — произношу я и во фразе нет лукавства. Она красивая. Думаю, любой парень был бы рад быть рядом с ней. «Кроме тебя, Краев?» — ехидно интересуется внутренний голос. Любопытство заставляет меня весь вечер наблюдать за ней, но это ни к чему не приводит. Я смотрю на Катю, Антон — на меня. И на самом-то деле меня интересует лишь Миронов, это его присутствие я ощущаю кожей, это его взгляды волнуют меня. Мы с Катей остаемся наедине. Антон в ванной, я слышу, как шумит вода. Сегодня он ночует у меня и в глубине души мне хочется, чтобы Катя поскорее ушла. Она нравится мне, но я жадный. Я хочу Антона только для себя, а времени — только для нас. Мне и так приходится отпускать его в школу, домой, на курсы, к репетиторам, на тренировки — его жизнь течет еще и за этими стенами, и я знаю, что Антон хочет и меня вытащить во внешний мир. Ему кажется, что мне нужны друзья, какие-то социальные связи (какое же глупое выражение!), но мне на самом деле нужен только он. И мама, конечно. Моя семья. — Он так счастлив с тобой, — произносит Катя задумчиво. Ее рука тянется к щеке, она хватает тонкими пальцами воздух — видимо, хочет поймать прядь волос, забывая, что они теперь совсем короткие. — Надеюсь, — неловко пожимаю плечами. — А ты? Ты счастлив, Кирилл? — спрашивает Катя. — Да, — просто отвечаю я. Она кивает, улыбается мне. Потом ложится на мою кровать и тянет меня за рукав, заставляя лечь рядом. В первую секунду я чувствую жуткую неловкость. Но потом она отпускает — медленно, мгновение за мгновением. Мы смотрим в потолок и молчим, и я вдруг ловлю себя на мысли, что доверяю Кате достаточно, чтобы заснуть в ее присутствии. Она — не мой друг, не стоит обманываться. Но она друг Антона, она заботится о нем, и она будет так нужна ему, когда меня не станет. От этих мыслей у меня жжется в носу и воздух в комнате будто пахнет раскаленным металлом. Слез нет, они копятся где-то внутри, ждут своего часа. Катя будто чувствует мое состояние. Она поворачивается на бок, ко мне лицом и произносит тихо, но очень уверенно: — Он счастлив, слышишь? Ты делаешь его счастливым. Это стоит того, не вздумай сомневаться. Я киваю, мне хочется поблагодарить ее, но в комнату входит Антон. Он шутливо отчитывает нас за «измену», тоже забирается на кровать и уже через минуту мы все втроем заходимся в приступе хохота. *** — Вам очень идет, Дарья Степановна, — произносит Антон в коридоре. Я отправляю в рот ложку супа и недоуменно хмурюсь. О чем это он? — Спасибо, Антоша, — отвечает мама. Они входят на кухню, и я внимательнее присматриваюсь к ней. Господи, да она ведь подстриглась и, кажется, даже покрасилась, потому что в ее волосах нет больше ни единого седого волоска. — Мам, ты что, в парикмахерскую ходила? — с сомнением в голосе интересуюсь я. — Почему не сказала? — Да, еще вчера, — кивает мама, и они с Антоном с пониманием переглядываются, мол, «что с этого дурачка взять». Ну, не заметил я! Убиться теперь что ли? — Красиво, — ворчу я себе под нос, старательно вылавливая из супа лук. Вот зачем мама его кладет? — Спасибо, милый, — смеется мама и целует меня в макушку. Не обижается, и то хорошо. Позже, когда мы с Антоном закрываемся в моей спальне, я прикусываю губу, недоуменно хмурюсь и произношу, ни к кому конкретно не обращаясь: — Она годами стриглась у соседки. И не красилась никогда. А тут в парикмахерскую пошла. Зачем? — Кирилл, не сходи с ума, — Антон закатывает глаза и тянет меня к себе на колени. — Она же не старая, это же нормально, что ей хочется хорошо выглядеть. — Ты думаешь, у нее кто-то есть? — спрятав лицо у Антона на плече, спрашиваю я. Голос мой звучит глухо, но даже так в нем звучат раздраженные нотки. Я морщусь, потому что мне сейчас от самого себя противно. — А даже если так? — вопросом на вопрос отвечает Миронов. — Я не хочу, чтобы ее обидел кто-то. — Ты просто маленький собственник, Кира, — улыбается Антон, целуя меня в висок. — Но если ты хорошенько подумаешь, то сам согласишься, что было бы неплохо, если бы у твоей мамы появился мужчина. Я пытаюсь себе это представить, но мое мрачное настроение сказывается и на картинках, которые рождаются в моей голове. Я вижу возле мамы то какого-то бомжеватого урода, то высокомерного засранца. Да даже если бы это был нормальный мужчина, он бы все равно оказался в десятки, в сотни раз хуже папы! — Эй, прекрати уже… — вырывает меня из раздумий голос Антона. — Она просто подстриглась, Кира. Это же ничего не значит. Я не думаю, что у нее сейчас отношения. Не делай из мухи слона. Я согласно киваю, но все равно целый день мысленно возвращаюсь к этой ситуации. Что, если бы мама привела кого-то в дом? Как бы я находил с этим человеком общий язык? Как бы он вписался в наш образ жизни? «Она может привести его сюда, когда ты умрешь», — злорадно нашептывает внутренний голос. — «У нее могут быть другие дети». Я зажмуриваюсь до белых пятен перед глазами, стискиваю зубы до скрежета. Это не должно меня злить, потому что это нормально и даже правильно, что жизнь мамы и Антона продолжится и после моей смерти. Не закапывать же им себя живьем? Но я вдруг представляю, как время поглотит меня: сначала они будут думать обо мне постоянно, а потом все реже и реже, пока я не стану лишь призрачной тенью. Я знаю, что несправедлив к ним, что на самом деле они никогда не забудут меня. Но ревность, какая-то омерзительная жадность сжирает меня изнутри. Я думаю о людях, которые будут с ними позже, которым мама и Антон будут улыбаться, которых, возможно, будут любить, и я уже ненавижу этих людей. Потому что у них будет больше времени, им его не придется считать, как скупцу золотые монеты. А для меня каждая секунда — и наибольший дар, и злейший враг. *** — Да-да, мама, все помню, не переживай, — я послушно целую ее в подставленную щеку и широко распахиваю дверь. — Антоша, если что, звони, — велит мама и, помахав нам на прощание, наконец-то выходит на лестничную клетку. — Что это за «если что»? Если я буду плохо себя вести или обделаюсь в штаны? — ворчу я, запирая дверь на замок. — Не бурчи, — Антон улыбается и звонко целует меня в нос. Я стараюсь, но все же не могу сдержаться — и тоже улыбаюсь в ответ. Мама уезжает на все выходные — к давней школьной подруге, с которой они недавно случайно пересеклись. У той юбилей или годовщина свадьбы — я не помню. Главное, что она оставляет меня одного — хотя, как это одного? Под присмотром Миронова, конечно! Она даже звонит маме Антона, просит разрешения, но та лишь произносит — «пусть делает, что хочет». Я слышу это. И Антон, конечно, тоже, потому что он сидит на соседнем стуле и с совершенно невозмутимым видом продолжает чистить картошку. Мама смеется, хотя и заметно, насколько ей неловко. Она говорит Антону, что его мама согласилась, и он на мгновение поднимает взгляд, улыбается и кивает. Внешне он совершенно спокоен, но в душе ему обидно и, наверное, немного стыдно. Это очередной раз, когда я так отчаянно хочу поддержать его, но не знаю, как, поэтому просто перевожу тему. — Пойдем на кухню? Есть хочу, — говорю я и тут же морщу нос: — Хотя у нас же нет нифига. — Как это нет? Есть рагу, и суп, и рисовая каша, — перечисляет Антон и тут же начинает хохотать, потому что выражение моего лица лучше любых слов дает понять, что я думаю обо всех этих блюдах. — Я ненавижу тебя, — я тыкаю его под ребра, он охает и сгибается — то ли от смеха, то ли от боли, черт его поймешь! — Не поверишь, но мама умеет готовить вкусно. Не знаю, какой мудак сказал ей, что в меня теперь нужно запихивать только «полезную пищу». — Все-е-е, разворчался, как старый дед, — Антон притягивает меня к себе, я сопротивляюсь для порядка — нечего расслабляться! Но он держит так крепко, что даже, если бы я захотел вырваться по-настоящему, не смог бы. — Ну, хочешь, давай пойдем куда-то и поедим? — Что? — я перестаю дергаться, поднимая на Миронова взгляд. Он приподнимает брови и осторожно прибавляет: — Это не свидание. Просто поедим. — Я и не думал… Господи! — я будто вижу нас со стороны и от всего идиотизма этой ситуации мне хочется смеяться, но Антон — провокатор чертов! — запускает ладонь мне под футболку, его пальцы пробегаются по позвонкам, и смех замирает на губах. Его пальцы прохладные, но по спине все равно проходят волны жара. — Нет, если ты хочешь… У нас ведь еще никогда не было свидания, да, Кира? — он шепчет мне это в ухо. Слова обыденные, но тон — он кажется мне таким интимным, что я невольно краснею и отвожу взгляд. — Нам обязательно нужно это исправить. — Да иди ты… Не хочу я никакого свидания, — шепчу я, но в моем голосе нет уверенности. Как бы это было? «Ужасно», — уверенно заявляет скептическая сторона моей личности. Господи, да не в реалиях этой страны! Как тут можно думать о каком-то свидании, когда каждое мгновение необходимо оглядываться по сторонам, бояться косого взгляда или злого слова? Но во мне теперь есть и другой Кирилл — глуповатый, полный надежд и мечтаний. Этот Кирилл влюблен, и вот он-то как раз и думает, что, несмотря на все проблемы, это было бы потрясающе. — Хочешь, — без сомнений утверждает Антон. — И я хочу. — Миронов! — Но сегодня мы просто поедим. Бургеры, пицца — все, что ты захочешь, — Антон подмигивает, я же, подозрительно прищурившись, уточняю: — Ты же потом не расскажешь маме? — Конечно, нет. Я буду тебя шантажировать, — я закатываю глаза и фыркаю, но больше не сопротивляюсь. *** В тот вечер мы и правда съедаем тонну вредной пищи. Пускай это и не полезно, но разве нельзя позволить себе хотя бы изредка маленькие слабости? В кафе почти никого нет, поэтому я чувствую себя спокойно и не замечаю, как быстро течет время. Когда мы выходим на улицу, уже половина десятого, но идти домой не хочется. На улице морозно, холодный воздух щипает нос и щеки, но небо чистое, на нем ярко светятся миллионы звезд. Людей мало, снег под ногами хрусткий. Мы идем медленно, какое-то время в тишине, погруженные в свои собственные мысли. — Ты любил Артема? — спрашиваю я, когда мы останавливаемся перед светофором. Я тут же жалею об этом вопросе. Что за придурок! Зачем я испортил этот вечер? Да, мне уже давно хочется поговорить о нем, об отношениях, которые их связывали, но ведь не зря говорят, что любопытство сгубило кошку. Если окажется, что чувства Антона были сильны, то где гарантия, что это не погубит меня самого? — Нет, — односложно отвечает Антон. На светофоре зажигается зеленый, мы переходим дорогу. Я жду, но он, видимо, не планирует развивать эту тему. Я невольно замедляю шаг, Антон проходит еще метров десять, хотя и видит, что я остаюсь позади. Потом он останавливается, спина его неестественно прямая. Он прячет руки в карманы куртки и, так и не оборачиваясь, говорит: — Краев, что ты хочешь услышать? — его голос звучит утомленно, будто этот разговор требует слишком много энергии. — Я же уже сказал, что не любил его. Чего еще ты от меня ждешь? Чего? Чтобы ты отрекся от него, Миронов. Чтобы растоптал его, чтобы низвел эти отношения до самого ничтожного, самого примитивного уровня. Чтобы вычеркнул его из жизни, чтобы унизил его в моих глазах. Чтобы никогда в моей голове не рождались мысли о том, что этот Артем был первым. — Ничего, — вместо этого говорю я. — Тогда пошли домой, — говорит он сухо. Будто я обидел его. Будто коснулся запретной темы, на что не имел никакого права. Я могу физически ощущать, как на плечи ложится тяжесть — это разочарование, боль, смятение. Ведь все было так хорошо, а теперь… «Сам виноват», — набатом бьет в голове. «Незачем тревожить прошлое, а то ты доиграешься, Краев». Дома мы тоже не разговариваем. Молча чистим зубы, иногда сталкиваясь локтями в тесной ванной. Молча укладываемся каждый на свою половину кровати и, повернувшись к друг другу спинами, закрываем глаза. Наверное, со стороны мы выглядим почти забавно — будто семейная пара, которая в браке уже лет так двадцать, но мне сейчас совсем не смешно. — Спокойной ночи, — говорю я, надеясь, что этой фразы достаточно, чтобы развеять возникшее между нами напряжение. Да мы ведь даже не ссорились! — Спокойной, — в ответ произносит Миронов, и я понимаю, что он не пойдет мне навстречу. Я тяжело вздыхаю, стискиваю зубы. Во мне медленно разгорается злость. Как же так, упомянул неприкосновенного Артемушку! Как же мне не стыдно? Вместо того, чтобы успокоиться, я только подбрасываю щепки в пламя своей ярости, и она вспыхивает ярко — больно жжется в груди. Я накручиваю себя до такой степени, что в итоге просто сграбастываю в охапку одеяло и подушку и, игнорируя Антона, зовущего меня, выхожу в коридор. Я только успеваю улечься на диван, как на пороге возникает Миронов. Он тоже злится — не показывает, но я чувствую, как от него исходят эти волны. Прекрасно! Уж слишком давно штиль на нашем море. Нам же спокойно не живется, нам подавай бурю! — Вернись в кровать, — тихо просит Антон. — В жопу иди, — отвечаю я, накрываясь с головой. — Вернись! — голос Миронова не становится громче, но его деланное спокойствие дает брешь. Я ощущаю это кожей. — Я у себя дома. Сплю, где хочу, — заявляю я и тут же морщусь, потому что осознаю, что выгляжу сейчас, как ребенок. — Кирилл, — это похоже на стон. Это боль настолько чистая и явная, что я испуганно отбрасываю одеяло к ногам и сажусь, пытаясь в тусклом свете из коридора различить выражение лица Миронова. Не выходит, потому что он прячет лицо в ладонях и какое-то жуткое мгновение мне чудится, что он плачет. Это не так, но он близок к этому и мне хочется проклинать, бить себя, только бы исправить то, что я натворил. Антон склоняется ко мне, его ладонь ложится мне на затылок, он прижимается своим лбом к моему и шепчет мне прямо в губы: — Я люблю только тебя. Когда же ты это поймешь? А Артем… Я не могу это исправить, Кира. Не могу стереть из жизни. Это было, эти отношения во многом сделали меня тем, кто я есть сейчас. Но это другое. — Ты можешь не говорить… — трусливо иду я на попятную. Давай вернемся в постель, Миронов! Ты обнимешь меня и убережешь от всех бед на свете. И я, Богом клянусь, никогда больше не спрошу, я буду душить это любопытство на корню! Только не страдай, потому что твоя боль — это моя боль, умноженная на десять. — Но ты спросил. И я сам должен был рассказать. Должен, — он упрямо сжимает губы и, отпустив меня, садится рядом. Он начинает говорить — монотонно, будто репетировал. А, может, и правда репетировал? — Если ты заметил, то у меня нет близких друзей…