Вечность длиною в год

Сентябрь, 28 Я стою на балконе, внимательно рассматривая листья клена. Дерево растет совсем близко, некоторые ветки так и грозятся дотянуться просто к балконному стеклу. Я часто думал, что если мне вдруг придется бросить школу, и я не смогу вообще выходить на улицу, то буду определять времена года с помощью именно этого клена. Вот сейчас многие листья уже пожелтели и иногда, от сильных порывов ветра, падают на землю. Интересно, больно ли дереву терять часть себя? Чувствует ли оно ужас от скорого приближения зимы и временной смерти? Или же для него это просто короткий сон? Все это вопросы без ответов. Возможно, что даже не все люди боятся умереть, откуда мне знать? А вот я боюсь. Страх — мой верный спутник так долго-долго, что я уже и забыл, как это — жить, не держа его за руку. Я не люблю осень: слишком сильно она напоминает жизненный закат, как будто вся природа стареет, теряет краски. А осознание того, что весну я, возможно, уже не увижу, и вовсе вводит меня в состояние депрессии и полнейшей апатии. Я сдерживаю тяжелый вздох. Сегодня я должен радоваться, а не думать о смерти. Меня наконец-то выписали из больницы, и завтра я иду в школу. Простудился я две недели назад. Сначала были лишь легкий насморк и кашель, которые я проигнорировал. Надеялся, что пронесет. Но, видимо, время, когда меня "проносило", закончилось. Сейчас болезнь была в такой стадии, когда могло быть только хуже, возврат назад — невозможен. К вечеру у меня поднялась температура, в мокроте появились сгустки крови. А потом начался ад: меня скручивало в комок, казалось, что тело пылает на раскаленной сковородке, покрывается волдырями. А на деле это был всего лишь банальный жар, но страх уже сжал меня в объятиях, и я кричал и плакал. На губах чувствовались слезы и кровь, а перед глазами лишь темнота и никакого пресловутого света. Ни мыслей, ни воспоминаний тоже не было. Лишь страх и боль. Боль и страх. Очнулся я уже в больнице. А потом потянулась череда обычных процедур, лечение и занудные разглагольствования врачей о том, что мне нужно сделать, чтобы прожить дольше. Мысленно я кричал, что несколько дней не сделают погоды, не подарят мне счастья, не позволят почувствовать или узнать что-то новое. Но это было только в мыслях, а на деле я со всем соглашался и лишь кивал, обещая, что буду старательно выполнять все предписания. В общем-то, все было абсолютно стандартно. Все, за исключением звонков. Антон звонил мне. Дважды, а иногда и трижды на дню. Он уехал на спортивные сборы еще до того, как я попал в больницу, и, честно говоря, я был уверен, что на этом вся наша неожиданно возникшая дружба сразу же сойдет на нет. В конце концов, Антон общался со мной тогда уже целую неделю, и я искренне удивлялся его терпению. Я-то чудесно знал, что стал абсолютно серой и неинтересной личностью. Конечно, он не проводил со мной все время, а если говорить откровенно, то общались мы совсем немного — на переменах или по пути из школы, но и это было для меня настоящим подарком. Просто слушать человека, который говорит о чем-то другом, кроме моей болезни, было приятно. Иногда я даже забывал, чем вызвано его внимание. Но когда Антон позвонил впервые, я испытал настоящее потрясение. Я прекрасно понимал, как мало времени у него там было, но он все же дал о себе знать. Когда же ему стало известно, что меня положили в больницу, то не пожалел, не вздыхал, говоря, какой я бедняжка. Наоборот, долго и витиевато ругался, объясняя, что нужно делать, когда болезнь только подступает, и что я еще обязательно получу от него по голове, когда он вернется. А я улыбался, как блаженный идиот, и потом еще много-много раз вспоминал каждое слово его монолога. Я, возможно, преувеличивал, но мне казалось, что так он проявлял свою заботу — скрывая ее за демонстративной грубостью. И вот теперь я неподвижно лежу на кровати, слушая равномерное тиканье часов. Хочется спать, но я старательно держу глаза открытыми, потому что Антон обещал сегодня прийти. Он вернулся вчера. Две недели я не видел его. Странно осознавать, что если бы я умер, то так и не успел бы попрощаться. Интересно, как бы Антон отреагировал на мою смерть? Наверное, просто легкой тоской — тем мимолетным чувством, которое люди испытывают, услышав известие о смерти знакомого, который, кажется, был рядом всю жизнь, но никогда не занимал сколько-нибудь важное место в жизни. Я ведь все не могу понять, какие именно побуждения заставляют Антона проводить со мной время. Может, стоит спросить? Но мне страшно. Я боюсь, что он посмотрит на меня разочарованно, посчитает, будто я неблагодарный и глупый ребенок, не способный оценить всю степень сострадания, проявленного им ко мне. Я не хочу жалости, слишком много ее в моей жизни. А мне нравится, что Антон меня не жалеет или, скорее всего, просто не показывает этого. — Что делать, Мэри? — Я поворачиваю голову и поглаживаю черное платье. От Мэри все еще пахнет этой тошнотворной "больничной" смесью запахов — хлоркой, спиртом и смертью. — Я ведь привык к нему. Как к тебе и маме. Но он ведь не моя семья, понимаешь? Он не может любить меня, потому что у нас одна кровь. А про дружескую любовь я ничего не знаю, Мэри. У меня ведь никогда не было друзей. До сих пор не было. — Глаза-пуговки моей Мэри смотрят равнодушно, но у меня все равно такое ощущение, будто она нашептывает мне ответы, дает подсказки. Конечно, это самовнушение, но я согласно киваю, как будто она действительно ответила: — Да, думаю, стоит поговорить с ним как-нибудь. Спасибо, Мэри. Вновь перевожу взгляд на потолок. Да уж, Анна Аркадьевна уложила бы меня в психушку, узнай о том, с помощью чьих советов я принимаю решения. Но она не узнает. Иначе посчитает, что Мэри приносит мне вред, а я не позволю, чтобы ее отняли. Моя душа жива пока есть мама, Мэри и... Антон? Не знаю. Рано об этом судить. От размышлений меня отрывает звонок в дверь. А потом, как и в прошлый раз, я слышу, как быстро мама преодолевает коридор, как щелкает замок и скрипит дверь. — Здравствуйте, Дарья Степановна, — я облегченно прикрываю глаза. У Антона даже голос теплый, мне кажется, что ледяная кровь в моих венах наконец-то хотя бы немного согревается. — Антоша, проходи! Я так рада тебя видеть! Загорел-то как! Что это у вас в этот раз сборы осенью? Как вообще все прошло? — мама скучает по обычным разговорам о "нормальной" жизни. Я-то не способен рассказать ей что-либо, кроме своих проблем со здоровьем и историй о скучных школьных буднях. Они еще говорят несколько минут, а потом Антон задает вопрос: — Как Кирилл? — маме я сказал, что сам решил сообщить Антону о болезни. Теперь им обоим легче, можно обсуждать меня. — Ох, Антоша... — я слышу, как мама всхлипывает. Чувствую, как глаза начинает щипать, из-под закрытых век текут слезы, и я, как маленький, зло стираю их кулаками. Мне жаль... Мне так жаль, что я заставляю страдать самых близких своих людей. Не знаю, сколько проходит времени, но потом дверь в мою комнату тихо приоткрывается. Я продолжаю лежать с закрытыми глазами, не хочется, чтобы Антон понял, что я плакал. Лучше буду трусом и прикинусь, что сплю. Обострившийся слух позволяет различить звук шагов, а потом кровать немного прогибается, позволяя понять, что Антон сел рядом. — Кира, у тебя дрожат ресницы. Хватит притворяться, — я подавляю тяжелый вздох и открываю глаза, стараясь не встречаться взглядом с Антоном. Почему-то жутко неловко. — Привет. Как дела? Как сборы? — стараюсь, чтобы голос звучал весело и бодро, но на деле получается какой-то комариный писк. — Все хорошо, — Антон обхватывает меня пальцами за подбородок, не позволяя вертеться. Приходится поднять на него взгляд. Он и правда загорел, кожа бронзовой стала. Теперь он кажется сплошным источником света и тепла — солнечный такой. — Ты как? — Нормально, — чувствую себя кроликом перед удавом. Понимаю, что Антон удерживает меня совсем легко и можно спокойно вырваться, но я даже не пытаюсь. Продолжаю пялиться на него, хотя и понимаю, что он может неправильно воспринять. А как это стоит воспринимать? Честно говоря, я и сам не знаю. — Мальчики! — мама разрывает это наваждение, входя в комнату без стука. Я резко дергаюсь назад и больно бьюсь затылком об изголовье кровати. — Кирюша, что же ты? — мама испуганно восклицает, Антон же лишь укоризненно качает головой и закатывает глаза. Чувствую, как щеки покрываются румянцем, и неразборчиво ворчу под нос: — Все хорошо, ма. Ты что-то хотела? — Аккуратнее будь, Кирилл! Да, меня на работу вызвали. Придется ехать. До смерти папы мама занималась домом и мной. Денег вполне хватало, отец был успешным адвокатом. Но после аварии маме пришлось искать работу. Образования у нее не было, в итоге она устроилась домработницей в какую-то обеспеченную семью. Кроме того, часто подрабатывала няней, оставаясь с двумя детьми хозяев. Я никогда не стремился расспрашивать ее о работе, потому что знал, что ничего хорошего не услышу. Я догадываюсь, что к ней относятся, как к человеку второго сорта, но еще понимаю, что мама согласится терпеть какие угодно условия, ведь платят ей хорошо, раз хватает и на лекарства и — более-менее — на бытовые расходы. — Хорошо, иди, если нужно, — сглотнув образовавшийся в горле комок, произношу я. Вымученно улыбаюсь и получаю такую же улыбку в ответ. — Я не хотела бы оставлять тебя сегодня, Кирюша. Только выписались, мало ли что... — Ма, все нормально, пра... — Дарья Степановна, — Антон перебивает меня, — идите, я побуду с Кириллом. — Не надо, я мо... — я возмущенно хмурюсь, пытаясь испепелить этого наглого павлина взглядом. Тоже мне нянька! Пять минут назад пришел, и я уже снова словно на батуте: скачу из одной эмоции в другую так, что только шум в ушах слышно. — Антоша, спасибо тебе, мальчик! — мама радостно улыбается. Чувствую себя младенцем, мнение которого не в счет. — Все, я убежала. Постараюсь не задерживаться. Кирилл, таблетки не забудь. — Я прослежу, Дарья Степановна. Все будет хорошо, — Антон выходит с мамой из комнаты, и я слышу, как она дает ему последние инструкции. Утыкаюсь носом в подушку и ладонями закрываю уши. Не хочу ничего знать. Мама-мама, что же ты заставляешь и Антона меня жалеть? Я же не переживу этого, просто с ума сойду. Как же ты не понимаешь? *** Несколько следующих часов я веду себя как последний идиот. Сначала лежу, прикидываясь спящим. Потом бездумно щелкаю каналы, смотрю какое-то тупое кино. Пытаюсь читать учебник по истории и вновь смотрю телевизор. Антон все это время сидит в кресле, на коленях у него лежит толстущая книга Толстого. Честно говоря, не знаю, "Анна Каренина" это или "Война и мир". Сколько себя помню, эта книжка находилась в книжном шкафу и ни разу оттуда не извлекалась. Я бросаю на Антона короткий взгляд всякий раз, как слышу тихое шелестение переворачиваемых страниц. Он сосредоточен и полностью поглощен чтением. Умник чертов! Спросил бы меня кто-то, что меня так раздражает, я и не знал бы, как ответить. Просто, наверное, я слишком отвык от общения, я элементарно не знаю, каким образом начать беседу. Молчание все сильнее давит на меня, но, слава Господу, Антон сам начинает говорить: — Ну что, Кира, ты уже вытащил шило из своей задницы? — он усмехается, я же только поджимаю губы. Все-то он замечает! — Идем, ужинать будем. И он действительно идет на кухню, где по-хозяйски стучит тарелками. Я тяжело вздыхаю и направляюсь следом. Нужно взять себя в руки, в конце концов, мне уже не одиннадцать лет. Просто я, наверное, так и не повзрослел, зациклившись лишь на болезни, вот и веду себя, как капризное дитя. За столом я внимательно наблюдаю за Антоном. В прошлый раз, когда мы пили чай, я как-то не подумал об этом, а вот сейчас мысль навязчиво ворочается в голове: не страшно ли ему есть с тех же тарелок, из которых наверняка ел я? Да-да, конечно, он не может так заразиться, но я-то чудесно знаю, насколько иррационален страх людей перед СПИДом. Что бы ни говорили медики, большинство не решилось бы даже дышать со мной одним воздухом, не то что прикасаться ко мне или есть из одной посуды. Но Антон абсолютно хладнокровен, он чинно сидит за столом и тщательно пережевывает и так разваренное рагу. Я смотрю на него со смесью шока и какого-то благоговейного ужаса: в еде нет ни соли, ни других специй, а если говорить совсем откровенно, то сегодняшнее блюдо напоминает буро-зеленые сопли. Это, конечно, полезно и все такое, но внешний вид еды вызывает тошноту, и я искренне не понимаю, как можно есть это с таким спокойным выражением лица. — Кира, тебя покормить? — Что? — только сейчас я понимаю, что уставился Антону просто в рот. Очень вежливо, ничего не скажешь! Я просто несчастный олух. Отвожу взгляд и снова краснею. — Нет, спасибо. — Тогда ешь, — я обреченно подношу вилку ко рту. Можно, конечно, заупрямиться, но если мама узнает, то вновь расстроится. Последние две недели и так были очень тяжелыми для нас. — Ты любишь мелодрамы? — Антон отвлекает меня от размышлений. — Эм-м... Нет. С чего ты взял? — Ты смотрел мелодраму по телевизору, — Антон пожимает плечами. — А что любишь? — Я... — мне хочется провалиться сквозь землю. Супер, давай, Кирилл, расскажи идеальному Антону, что кроме мультиков и до жуткого тупых комедий ты ничего не смотришь! Я поднимаю взгляд, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из последних новинок кинематографа. — Знаешь, есть такой фильм. Он довольно старый, лет семь ему точно есть... — Антон начинает говорить, и я облегченно выдыхаю. У него действительно дар от Бога — понимать людей. Я и не замечаю, как беседа увлекает меня, лишь спустя двадцать минут с удивлением осознаю, что съел все. Да уж, браво, Антон! Его тактика сработала. Это, конечно, манипуляция, но мне приятно слушать его, приятно ощущать не жалость, а деятельную заботу. Просто приятно находиться с ним рядом. *** Я лежу на кровати. Уже десять часов, а мамы все нет. Мне уже давно пора спать, я действительно выжат словно лимон, но спать при Антоне как-то неловко. Слишком уж это... интимно, что ли? — Это было в пятом классе, кажется, — задумчиво произношу я. Мы погрузились в воспоминания. Вспоминать счастливое детство тоскливо, но это получше, чем думать о будущем. Его у меня просто нет. Да и настоящее не радует ничем. — Славик тогда называл тебя заносчивой сучкой, — Антон сидит в кресле, иногда потирая виски. Да уж, намучился он сегодня со мной. — Я знал, — я усмехаюсь. Да, какой же мелкой дрянью я был. — Серьезно? — Антон вскидывает на меня удивленный взгляд. — Да. Мне это даже нравилось. — Извращенец, — он хмыкает, сощурив глаза. Я пожимаю плечами. Мне не стыдно за себя былого. Как можно стыдиться того мальчишки, который давно умер? — Мне было одиннадцать. Тогда казалось, что это круто. Мы ведь мат в речь вставляли просто для связки. И мне казалось, что Слава мне завидует. — Ну, так и было. Он был готов целовать тебе ноги, только бы числиться в твоих друзьях. Ты же только смеялся над ним. Помнишь, какие задания ты ему придумывал? Говорил, что это тайное посвящение, — Антон покачивает головой, я же лишь вздыхаю. Помню, конечно. Я плевал ему в суп, заставляя есть это. Принуждал говорить во время урока какие-то нелепости и грубости, за что Слава постоянно получал и от учителей, и от отца, который, я знаю, бил его. Если говорить честно, то нынешние издевательства Славика надо мной — это еще такая лайт-версия. Я заслуживаю значительно худшего. — Я таким дерьмом был, да? — Да, — невозмутимо говорит Антон. Я удивлен. Обычно в таких ситуациях говорят что-то наподобие "да ладно, ты был ребенком, забей". Он же говорит правду, хотя она и горчит на языке. — Ну, спасибо, — тихо произношу я. Отворачиваюсь к Антону спиной, подкладывая ладони под щеку. Даже Мэри, кажется, смотрит осуждающе. Ну что вы все хотите от меня? Я каждый день плачу безумной болью за все свои ошибки. Мало я что ли наказан? — Не задавай вопросы, если не готов слышать правду, Кира, — так же тихо отвечает Антон. — Ладно, проехали. Как ты меня терпишь? — Я не терплю. Я всегда верил, что ты изменишься. Сейчас ты другой, — теплый голос. Уверенный. Он говорит это так, как будто произносит аксиому. Незыблемое правило, которому он безоговорочно верит. — Сейчас я умираю, — мне не хочется, чтобы Антон тешил себя иллюзиями. Его вера в меня не оправдана. — Если бы не это, то я бы так и остался моральным уродом. Наверное, Бог все-таки есть. Вот он и сделал меня объектом насмешек. Показал, каково это, — обстановка перед глазами расплывается, на щеках чувствуется влага. Нельзя плакать! Нельзя! Я кусаю себя за запястье, оставляя на бледной коже следы-полукружия от зубов. Не помогает. Слезы текут, словно вода из открытого крана. — Кира... — наверное, я всхлипнул. Из последних сил стараюсь, чтобы голос не дрожал и произношу: — Антон, уже поздно. Я вполне могу побыть дома один, не маленький. Я тебя не задерживаю. Провожать не буду, ладно? Просто захлопнешь дверь. — Не умничай мне тут, Краев. Я обещал Дарье Степановне, что побуду с тобой, — хочется возразить, прогнать его. Хочется, но невозможно. Слишком сильный голос, слишком сильный он. А у меня нет сил. Больше нет. — Подвигайся. — Антон, отвали! Я не люблю, когда нарушают мое личное пространство, — я и не замечаю, когда он подходит к кровати. Но еще мгновение — и вот Антон уже сжимает меня за талию, притягивая к себе. Так близко. Наверное, это просто-напросто неприлично. Хотя откуда мне знать? Может, все друзья лежат в одной кровати так, что каждый изгиб тела чувствуется, а дыхание обжигает чувствительную кожу на шее? У меня ведь никогда не было друзей. Но даже если это и нормально, я все равно не могу прогнать смущение. — Миронов! — Тихо, перестань шмыгать носом. Ты сильный, ты замечательный. Давай мы не будем думать о прошлом. И о будущем не будем. Мы есть только сегодня, в это мгновение. Понимаешь, Кир? Все хорошо. Спи, — тихий шепот, и вся кожа покрывается мурашками. Антон проводит кончиками пальцев по моим щекам, стирая мокрые дорожки. Где-то еще тлеет желание напомнить ему, что я болен. Пусть испугается! Пусть испытывает отвращение и эту убогую жалость! Пусть боится коснуться меня! Но только не верит в меня! Я ведь и сам не верю! Я не заслужил! Но я так ничего и не говорю. Тепло и пахнет сладко. Так хочется отдаться этому умиротворению и спокойствию, поэтому я онемевшими губами шепчу: — Спа... — не успеваю договорить. На рот ложатся теплые пальцы. Антон молчит несколько долгих мгновений, поглаживая верхнюю губу, как будто хочет на ощупь определить количество трещинок. Нельзя так. Это риск. Совсем крошечный, но все же. Но это приятно, а я не знаю, что правильно в дружбе. Я ничего не знаю о жизни. В душе мне до сих пор одиннадцать и меня нужно учить и руководить мною. И сегодня я позволяю это. Разве может быть плохим то, что прогоняет страх? — В некоторых случаях, Краев, благодарность звучит, как оскорбление. Это как раз-таки тот случай. Все, не болтай, — Антон отнимает руку, вновь обхватывая меня за талию. Я бросаю последний взгляд на Мэри, спящую рядом. Ты ведь меня понимаешь, Мэри? Знаю, что понимаешь. Сегодня я не сжимаю в объятиях свою куклу. Она простит. Мне просто слишком холодно, мне нужен кто-то теплый рядом. Отныне список близких мне становится больше. В нем появляется имя "Антон".