Вечность длиною в год

Октябрь, 01 Капли размеренно стучат по оконному стеклу. Одна. Вторая. Третья... Часы медленно тикают, отсчитывая секунды. Одна. Вторая. Третья... Сердце лениво бьется в груди под моей ладонью. Раз. Второй. Третий... На улице серый полдень, пятый час я смотрю в потолок и слушаю. Дождь, часы, сердце. Дождь. Часы. Сердце. Интересно, какой звук прервется первым? Искренне надеюсь, что это будет мое несчастное сердце — остановится, отдохнет наконец-то от неблагодарной работы разносить по артериям отравленную кровь. Я слишком устал. — Кирюша, — в голосе мамы слышатся рыдания. Наверное, у нее дрожат губы, но убеждаться я не буду. Я смотрю в потолок и считаю. Три капли. Три секунды. Три удара. — Сынок, посмотри на меня, пожалуйста, — мольба в голосе такая отчетливая, что у меня сводит скулы. Я ведь тоже вчера умолял тебя, мама! А ты осталась глуха... Теперь я тоже буду жестоким. Мне можно. Я умираю. Размеренность звуков уничтожает раскат грома. Он настолько оглушительный, что вибрируют стекла, и я не в силах уловить перестук капель. Стискиваю зубы от отчаянья и злости. В этот раз не хочется начинать счет заново, потому что я физически ощущаю на себе взгляд. Мне неприятно. Я хочу остаться один. Меня ведь для этого забрали из школы — лежать в своей кровати в безопасности. Умереть здесь. Так почему бы всем не свалить из моей комнаты и жизни и не дать мне спокойно сдохнуть? Тебе, мама, в первую очередь. — Уйди, — озвучиваю свое желание. Мама всхлипывает, но мне не жаль. Да, я жестокий ублюдок и гореть мне в аду. Я все это знаю. Мне плевать. Разве можно бояться преисподней, когда ты и так в ней существуешь? — Кирюша, — кровать прогибается, и моя безвольная ладонь оказывается зажатой в холодных руках, — я знаю, ты злишься на меня. Но я хочу, чтобы ты понял — я всегда все делала только для тебя. Ты же видишь, как в этом году тебе тяжело даются школьные нагрузки. Кроме того, все ребята только и мечтают о возможности не ходить в школу. Вечные каникулы! — мама смеется. Нет, вру. Мама имитирует смех, а мне хочется закричать. Так, чтобы сорвать связки, разорвать легкие в клочья, чтобы изо рта багровым потоком хлынула кровь, пузырясь розовой пеной на губах. А потом захлебнуться, забиться в судорогах и умереть наконец-то. Давно я не мечтал о смерти так, как сегодня. Даже боль я терпел, потому что тогда знал, как только станет легче — обстановка изменится. После больницы длинные школьные коридоры казались чуть ли не чужой страной — опасной, но интересной. Да, там были издевки, смешки и косые взгляды одноклассников, но еще там не пахло нашатырем и сладким тленом человеческой плоти. Только в школе удавалось наблюдать за такой диковинной эмоцией, как счастье. А еще там иногда возникало потрясающее ощущение, что я нормальный, здоровый, и времени впереди и правда много. А что же сейчас? Лишь одиночество и размеренность предсмертного существования. — Как в сказке, — хмыкаю я. — Что? — удивленно уточняет мама, поглаживая мое запястье. Так она проверяет пульс. Да уж, почти незаметно. — Как в сказке, говорю. Папа мне в детстве читал. Кажется, "В стране Вечных Каникул" называлась, — не знаю, почему это вспомнилось. Это было так давно, но точно помню, что в конце главный герой все-таки утомился от постоянных развлечений и вернулся в школу, которую вначале жутко ненавидел. — Вот теперь и у меня вечные каникулы. — Кирюша, я договорюсь с учителями. Ты будешь учиться, даже сможешь сдать экзамены. Что ты, родной? — мама гладит меня по щеке тыльной стороной ладони, кончиками пальцев проводит по лбу. Температуру проверяет. — Не грусти. Все у нас будет хорошо. Не злишься на меня? — Нет, мама, не злюсь, — произношу тихо, впервые за сегодняшний день смотря ей в глаза. Сеточка морщин вокруг них стала еще глубже, а ей ведь нет и сорока. Она у меня красивая, только уставшая очень и несчастная. Мне иногда хочется, чтобы она нашла себе мужчину и полюбила. Возможно, вышла замуж и родила ребенка. Не в замену мне, нет. Кому нужен такой ничтожно жалкий обмен? Наоборот, хочется, чтобы это дитя было совершенно другим — и внешне, и по характеру, и по судьбе. Ей бы было так проще. Но чтобы мама могла строить свою жизнь, мне нужно умереть. Пока я жив, я буду отравлять и ее судьбу. Так разве я имею право на истерики, зная, что они причиняют ей боль? Какая, к черту, разница, что творится у меня внутри? Даже если душа рвется на ошметки от боли, на лице ничего не должно отражаться. Ни-че-го! — Вот и славно, — она улыбается как-то грустно и задумчиво всего лишь на секунду. А потом вновь ведет себя, как прежде: суетливо поправляет мне подушку, приглаживает взлохмаченные волосы, расправляет одеяло, натягивая его мне до подбородка, и сыпет сотнями вопросов о состоянии моего здоровья. — ...будешь? — М? — понимаю, что от меня требуется ответ и смущенно прикусываю губу. В нашей семье я не имею права задуматься. Если я не реагирую быстро, значит концентрируюсь на боли, и это достойный повод, чтобы развести вокруг меня еще более бурную деятельность, чем прежде. Но, как ни странно, сегодня мама не набрасывается на меня с очередной порцией вопросов, а спокойно повторяет: — Кушать будешь? Ты не завтракал, — интересно, она промолчит, если сказать "нет"? Вряд ли, скорее всего, уговорит. Когда дело касается моего здоровья, мама еще тот манипулятор: она может и за сердце схватиться, и показательно-горько расплакаться, и прочитать мне занудную лекцию о необходимости поддерживать режим. — Буду, — сегодня у меня нет ни сил, ни права спорить, поэтому я киваю и даже — о, чудо! — растягиваю губы в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку. Кажется, маму убеждает мой маленький спектакль, потому что она часто-часто кивает и торопливо выскальзывает в коридор. Пусть. Если такие мелочи приносят ей радость — пусть. Если она хочет, чтобы я умер здесь — так тому и быть. Хватит вести себя, как избалованный мальчишка. Приближение смерти и едкий страх, конечно, оправдывают мой скверный характер, но все же есть те вещи, которые даже я себе не могу позволить. Причинять боль близким — одно из них. За окном все так же бушует ливень, но больше я не считаю ни капли, ни секунды, ни стук своего сердца. Что бы сказал папа, если бы видел меня таким? Он ведь учил меня ценить жизнь, какая бы она ни была. Я не знаю, что со мной будет завтра, но пока у меня есть сегодня, и я не имею права растрачивать время на истерики. Я и сам себя удивляю этим невесть откуда взявшимся спокойствием и каким-то отчаянным смирением, но жаловаться не приходится. Всяко лучше, чем рыдать в подушку и обиженно дуться на весь мир. Кроме того, зная свое психическое состояние, уверен, что мое поведение "взрослого и рассудительного" человека продержится недолго. Любой раздражитель вновь превратит меня в инфантильного ребенка, ведь когда речь идет обо мне, слово "стабильность" — это лишь пустой звук. Я — клубок сплошных перемен, как физических, так и эмоциональных. Мне даже хочется снова погрузиться в апатию, закрыться от мира, но, увы, почему-то не выходит, как будто кожу сорвали, оставив оголенные нервы на виду. Теперь всякому, кто хочет причинить мне боль и заставить съежиться в жалкий клубок, достаточно просто коснуться. А все это из-за Антона... Сильно жмурюсь, стискивая зубы, и титаническим усилием воли прогоняю мысли, двинувшиеся в опасном направлении. Я не буду о нем думать. Ни за что! В конце концов, Антон наконец-то освободился от меня, а значит, и мне стоит сделать то же самое. Он ведь хороший человек, он пожалел меня и все такое... Жалость... Всего лишь жалость... Обидно-то как! А, впрочем, чего ты хотел, Кирилл? Дружбы? Вот такой искаженной пародии — с поеданием разваренной бурды и разговорами о прошлом? Это просто нелепо, и хорошо, что этот фарс закончился сейчас. Самое время, потому что мне никто не нужен, кроме мамы и... — Мэри... — испуганно и беззвучно выдыхаю имя, кубарем скатываясь с кровати. Кукла лежит возле тумбочки черной кляксой, как будто разлитые чернила на светлом ковре. У меня дрожат руки, когда я беру ее, разглаживая шелк платья и бережно обводя прохладные пуговицы-глаза кончиками пальцев. — Прости меня, Мэри. "Ты чокнутый, Краев", — по вискам больно бьет голосок, до тошноты напоминающий Славика Соколова. Серьезно? Разговаривать с куклой — это сумасшествие? Дурость? Извращение? Да срать я хотел, что думает об этом психиатрия и весь этот мир. Я вложил в нее столько, что теперь, кажется, сам наполовину пустой. В ней все самое-самое черное — и боль, и ненависть, и страх, и ярость, и горечь потерь, и отчаянье. И только моя Мэри способна нести этот крест на себе, словно моя персональная шкатулка Пандоры, поглотив все те эмоции, с которыми я не справлялся. Моя Мэри — это часть меня, самый израненный клочок души, самые истерзанные чувства и болезненные воспоминания. Я не откажусь от нее никогда. Она единственная, кто точно останется со мной до самого конца. — Кирюша, я уже подогрела! Иди на кухню! — зовет мама, и я неловко поднимаюсь на ноги, зажав Мэри в одной руке и крепко держась за тумбочку второй. Голова кружится и тошнит, я наверняка вырву сразу же после еды и мне станет только хуже. Но зато мама будет спокойна, а разве это не то, чего я хочу? Или, по крайней мере то, чего я должен хотеть? — Иду, мама! — кричу в ответ, кладя Мэри на подушку. На белой наволочке она выглядит еще более уродливо, кое-где начали расходиться швы и вылезли нитки, но для меня она прекрасна. Мое единственное творение. — Ты же простила меня, да? Ты, Мэри, все, что у меня есть. Ты и мама. Мне жаль, что я так... — я не договариваю, потому что горло перехватывает спазмом и приходится жадно втянуть воздух широко открытым ртом. Впрочем, она понимает. Я знаю, что понимает. *** — Интересно? — осторожно интересуется мама, и я энергично киваю, словно китайский болванчик. На деле же меня тошнит настолько, что кажется, будто рвота подкатила уже просто к горлу, разъедая кислотой слизистую. Происходящее же на экране совершенно не способствует улучшению моего состояния: какой-то идиот, поедающий подгнившие овощи из мусорного контейнера, производит угнетающее и крайне тошнотворное впечатление. Впрочем, я досмотрю это до конца, даже если потом выблюю собственный желудок. Мама сегодня проявляет чудеса лояльности: разрешила не доедать обед, не интересовалась моим состоянием уже почти час и даже ничего не сказала, обнаружив распавшийся на части и, как оказалось позже, уже абсолютно не функционирующий мобильный. Конечно, так она задабривает меня за вчерашнее решение, я понимаю. Но и мне хочется быть благодарным, поэтому посмотреть очередной бредовый фильм — не такая уж и огромная жертва. Неожиданный звонок в дверь заставляет вздрогнуть и сильно прикусить губу. Не может быть... Это наверняка тетя Валя, но никак не... — Это Антоша? — Что? — недоуменно хмурюсь, услышав свои опасения, озвученные мамой. — Нет, конечно. С чего вдруг? — почти огрызаюсь, но мама этого уже не слышит, шлепая поношенными комнатными тапочками в коридоре. Щелчок замка, скрип двери, шелест куртки... — Здравствуйте, Дарья Степановна, — спокойно, размеренно, вежливо, тепло. Браво, Миронов, идеально! Вот и разговаривай с мамой, раз вам так нравится общаться, а я не буду даже здороваться. Не нужна мне твоя жалость! Не нужна! И плевать, что я вновь произведу впечатление избалованного мальчишки, это получше, чем быть жалкой собачонкой, просящей милости и рассеянной ласки. — Здравствуй, Антоша! Проходи-проходи! Кирюша смотрит фильм в гостиной, ты иди туда. А я пока сделаю вам чай. Ты какой будешь — зеленый или... — дальше я уже не слушаю, пытаясь выпутаться из шерстяного пледа и сесть ровно. Не хватало еще предстать перед Антоном растекшимся, бесформенным телом, раздавленным не только морально, но и физически. И мне-таки удается сесть прямо, хотя сведенный спазмами желудок угрожающе колотится, кажется, просто в горле. Ничего, я перетерплю. И не такое терпел. Физические страдания для меня более привычны, чем душевные потрясения, и, наверное, именно поэтому я сейчас чувствую себя нищим, которому дали подержать кусок хлеба и тут же отобрали. Мои мечты о дружбе тоже отняли вчера, когда Антон так неприкрыто обрадовался моему переходу на домашнее обучение. — Привет, Кира, — я с трудом сдерживаю испуганный вскрик, когда Антон присаживается рядом. Это же надо было так задуматься, чтобы не услышать шагов? Бросаю на него взгляд из-под отросшей челки, но сразу же отворачиваюсь к экрану телевизора, делая вид, что очень заинтересован фильмом. — Угу... Привет, — все-таки ворчу под нос и прикусываю щеку с внутренней стороны. Все, больше точно ничего не скажу. Да, мне обидно и больно из-за вчерашнего, и я жду, что Антон... Что? И сам не знаю. Извинится, быть может? Хотя нет, зачем ему лгать и делать вид, что он сожалеет? Он сказал правду, я должен быть за это благодарен. Если бы еще сделать было так же легко, как сказать... — Как ты себя чувствуешь? — Хорошо, — шиплю сквозь зубы, хотя хочется заорать, что я ненавижу этот вопрос. Мне каждый раз приходится врать, отвечая на него, неужели не понятно? — Я звонил тебе сегодня. Ты был недоступен, — голос Антона абсолютно безэмоционален, обволакивает и расслабляет, словно теплая вода. Наверное, не тошнило бы меня так сильно, я бы уже и забыл, из-за чего обижаюсь, поддавшись гипнотической магии размеренных интонаций. — Наверное, села батарея, — снова вру и искренне радуюсь, что в комнате выключен свет. Так Антон не увидит моих полыхающих от смущения щек, но, право слово, не признаваться же, что я психанул из-за его слов и разбил телефон! На экране телевизора мельтешат картинки, главный герой куда-то бежит по длинному коридору, но я уже не улавливаю нить сюжета. Нелегко сосредоточиться, когда думаешь только о том, чтобы не опозориться и не выдать ни единой терзающей со вчерашнего дня эмоции. — Кира, ты злишься на меня, да? — я чувствую на себе взгляд Антона и понимаю, что не смогу снова соврать. Просто нет сил больше держать все в себе. Но ведь я просил его не приходить? Я достаточно ясно дал понять, что не нуждаюсь в жалости и милосердии! — Злюсь? — понимаю, что сейчас наговорю лишнего, снова выставлю себя жалким идиотом, но ничего не могу поделать. Не соображаю уже ничего. Пусть потом я пожалею! Пусть будет стыдно! Но я же не претендую на роль идеального ледяного принца, правда? Это не мое амплуа. — Да нет, я не злюсь. Меня просто тошнит от твоей правильности! Ясно тебе? Я что, просил тебя приходить, помогать мне? Просил, Антон?! Я вообще не хотел, чтобы кто-то знал обо мне! Ты в первую очередь! Мне не нужна жалость! Не нужно играть в благородство, потому что ты не дождешься от меня аплодисментов, я никому не смогу рассказать о твоей добросердечности! Так что не жди, пока я сдохну, а уходи прямо сейчас и никогда больше не приходи сюда! — Кирилл! — я не замечаю, когда в комнату входит мама, потрясенно выдыхая мое имя. Она наверняка шокирована моей неблагодарностью, я не удивлюсь, если увижу в ее глазах разочарование. Но я не увижу, потому что смотрю только в глаза Антона. Никаких перемен, он даже не пошевелился, но взгляд его, кажется, проникал в самую глубину, определяя больше, чем я готов был рассказать ему. — Извинись немедленно! — Нет, мама! — я вскакиваю на ноги и едва не падаю, запутавшись в пледе. Антон мгновенно подхватывает меня под локоть, но я сердито вырываю руку. Вот почему я никогда прежде не заводил друзей. Их больно терять. — Нет, я не буду извиняться. Я сказал лишь то, что думаю. Я буду в комнате, спать. Прошу не беспокоить меня. Знаю, что мама поджимает губы и осуждающе покачивает головой. Знаю, что Антон найдет правильные слова, чтобы успокоить ее. Знаю, что сделал этой истерикой хуже только себе. Знаю, что не имел никакого права на все эти нелепые претензии. Но сдержанность — это не мое достоинство. Я просто не мог промолчать. Три капли дождя... Три секунды... Три удара сердца... И снова, и снова, и снова. Да уж, не долго я смог быть сдержанным. Как-то спокойствие не вяжется со скорой смертью. В этот раз со счета меня сбивают шаги в коридоре и протяжный скрип входной двери. Он ушел. — Вот и все, Мэри. Мы снова втроем. И никто больше нам не нужен, — шепчу, уткнувшись носом в кукольную щеку. Блестящие глаза Мэри бликуют в свете настольной лампы, как будто она тоже разочарована мною. Наверное, могла бы — отвернулась. — Я знаю, что обидел его. Но так будет лучше. Я знаю, Мэри...