Вечность длиною в год

Октябрь, 02 Утром мама стучится, прежде чем войти в мою комнату. Последний раз такое было... никогда не было. Сначала я был слишком мал, и родители не считали, что в таком возрасте есть нужда в уединении, а потом болен и в любую минуту мог банально потерять сознание. Десять секунд я жду, немигающим взглядом смотря на дверь. И только когда стук повторяется, хриплым голосом произношу: — Заходи. — Я ухожу на работу, Кирилл. Завтрак на столе, — мама не смотрит на меня, тщательно смахивая невидимые пылинки с юбки. Губы ее сжаты в тонкую линию, на переносице пролегла морщинка, и я просто физически ощущаю удушливую смесь разочарования и осуждения, которые волнами исходят от нее. — Хорошо, — я киваю, нервно кусая губы. Посмотри на меня, мама! Накричи, спроси о самочувствии, проверь температуру — сделай хоть что-нибудь! Только не уходи вот так, не обвиняй меня в том, о чем не имеешь никакого представления. Ты считаешь, что я неблагодарный, но у меня просто нет сил благодарить за жалость, понимаешь? За такое низменное чувство не благодарят, я и так купаюсь в нем, словно в зловонном болоте. Неужто можно осуждать меня за то, что я верил, будто для кого-то не обуза? Или, возможно, стоит просто посмеяться над моей наивностью? — До вечера, мама. — Да, до вечера, — наши взгляды на мгновение встречаются. У нее покрасневшие глаза, видимо, она плакала или просто плохо спала, но прочитать их выражение я не успеваю. Мама нервно поправляет сумку на плече и скороговоркой добавляет уже из коридора: — Не забывай о лекарствах, Кирилл. Я позвоню на домашний телефон после обеда. — Хоро... — я не договариваю, слыша хлопок входной двери. В квартире мгновенно устанавливается гнетущая тишина, болезненно давит на виски. Мне хочется закричать. Сорваться на визг, захлебнуться в рыданиях и потом долго слушать отголоски собственного крика, отраженного от потолка и стен. Я просто жалкий, знаю. Честно говоря, мне уже плевать. Я разочаровал всех, кого только мог. Тяжело вздохнув, я медленно бреду на кухню. Да уж, в возможности не ходить в школу и завтракать позже определенно есть некоторые плюсы, думаю я, когда мстительно всовываю тарелку под кран и включаю холодную воду на максимальный напор. Овощное пюре брызжет во все стороны, попадает мне на свитер, но я расплываюсь в абсолютно идиотской, широчезной улыбке. Сколько же лет я мечтал сделать так! Это, конечно, совершенно нелепо, я делаю хуже только себе и никому иному, но мне хорошо от этого мальчишеского поступка. Этакий маленький бунт, который, правда, никто не оценит. Впрочем, восторг быстро гаснет, словно тлеющие теплые искорки в груди тоже залили холодной водой. Я медленно вытираю руки, до красноты растирая худые запястья. Вены отчетливо проступают под бледной кожей, тянутся змеями по рукам, разнося по моему телу яд. Иногда хочется вскрыть их, позволить отравленной крови свободно течь, капать на пол, собираться в лужицы, пока все не закончится. Но я ведь не могу так поступить с мамой и вообще... Слишком труслив я для самоубийства, что уж таить. Все эти пафосные выражения в духе "смерть — это не страшно" принадлежат здоровым людям, которые понятия не имеют, что значит буквально чувствовать, как с каждым днем жизненных сил остается все меньше и меньше. А мне хочется жить. Больно, страшно, неполноценно — да! Но разве у меня, черт возьми, есть варианты? Может, я как в компьютерной игре смогу воспользоваться второй попыткой? Как бы не так... Следующие несколько часов я безуспешно пытаюсь найти себе занятие. Но ни чтение, ни телевизор не могут в должной мере отвлечь меня от тяжелых мыслей. Обиженные мама и Антон, домашнее обучение, неопределенное будущее — все это вспыхивает в сознании, навязчивые образы мелькают перед глазами и вскоре у меня начинает болеть голова. На улице вновь моросит дождь, поэтому я забираюсь под одеяло, прижимаю колени к груди в попытке согреться. Мэри все так же лежит рядом, и я утыкаюсь носом куда-то в кукольную макушку, вдыхая едкий запах въевшейся пыли и горьких лекарств. Неправильно, наверное, искать утешение в Мэри, но и выбора у меня нет. Она единственная, кто не в силах меня покинуть, как бы я не вел себя, как бы не обижал ее. Она тоже несчастна — мое отчаянное творение, символ моей боли и скорой смерти. Мне и правда жаль, что я заставляю страдать всех тех, кто для меня дорог. Быть может стоит переступить через свою гордость, избавиться от тех крошечных остатков самоуважения, которые вынуждают меня отмахиваться от жалости и жаждать искреннего отношения? Может, стоит принимать то, что люди готовы мне дать, даже если это не оправдывает моих ожиданий? Я не знаю, не могу решить и действовать, исходя из этого решения. Не могу справиться ни со вспышками ярости, ни с обидой, ни со страхом... Я ничего не могу... Постепенно навязчивые мысли становятся все более несвязными, медленно гаснут, и вскоре я проваливаюсь в глубокий сон. Мне снится всякий сюрреалистический бред: то какие-то рыжие клоуны с ярко-алыми губами, растянутыми в неестественно широких улыбках, то и вовсе моя Мэри — живая и неловкая — она марширует по комнате, словно маленький нелепый солдат. Это продолжается, кажется, целую вечность — Мэри описывает идеально ровные круги совершенно бесшумно, как будто летя по воздуху, едва касаясь подолом черного платья белоснежного пола. Я совершенно точно осознаю, что сплю, но и просыпаться мне не хочется, эта незатейливая картинка действует на меня умиротворяюще. Идиллия, увы, заканчивается вскоре. Где-то на периферии сознания возникает едва различимый, жужжащий звук, от которого не удается отвлечься. Он все нарастает и нарастает, заполняет все пространство, звенит и отдается болезненными толчками крови в висках. Еще несколько секунд я пытаюсь держаться за свое сновидение, следить за плавными движениями Мэри, но и она сбивается с шага, падает изломанной фигурой на пол. Мгновение — и я просыпаюсь. Моргаю несколько раз, выпутываюсь из кокона одеяла и только потом осознаю, что мне не приснился звук. Кто-то явно зажал дверной звонок, и в квартире раздается оглушительная трель. Я удивленно хмурюсь, не понимая, кто бы это мог быть. Сначала я думаю и вовсе не открывать, но посетитель очень настойчив, и я решаю, что нужно хотя бы взглянуть, кто это. Быстро выскользнув в коридор, я прижимаюсь к глазку, чтобы уже в следующее мгновение испуганно отскочить от двери. Нет, Антон, конечно, упрям, но я не мог и предположить, что после вчерашнего он снова придет. В конце концов, не думаю, что мой вчерашний монолог оставил после себя приятное впечатление. Честно говоря, мне очень хотелось не открывать. Мамы дома нет, уйти в комнату и хлопнуть дверью я, естественно, могу, но как-то это уже слишком напоминает ребячество. А значит, придется выслушать и что-то отвечать, и смотреть Антону в глаза, и ненавидеть его за жалость, и одновременно хотеть, чтобы он смог увидеть во мне хоть что-то большее, чем умирающего неудачника. Но, зная характер Антона, тот скорее выломает дверь с этим своим идеально-невозмутимым, раздражающим выражением лица, а потом поздоровается как ни в чем не бывало, и отправится хозяйничать на кухне, не спросив меня. Перспектива, между прочим, вполне реальна, потому что Миронов наконец-то отпустил многострадальный звонок, но зато теперь колотит просто по двери. Мне не остается ничего иного, как, тяжело вздохнув, открыть. — Привет, — неразборчиво произношу я, нервно дергая за нитку, вылезшую из рукава свитера. — Все хорошо? — вопрос застает меня врасплох, и я вскидываю взгляд, недоуменно хмуря брови. — Да. А что такое? — Дарья Степановна звонила тебе черт знает сколько раз. Ты что, Краев, решил довести ее до инфаркта, а? — Антон решительно отстраняет меня от входа, заходит в квартиру и закрывает дверь за своей спиной. Я же успеваю взглянуть на настенные часы и ужаснуться — оказывается, я проспал почти пять часов. — Ты что, ходил куда-то? — Антон подозрительно прищуривается, оценивающе осматривая меня с головы до ног. Видит Бог, у него невероятный дар трепать мне нервы и разрушать любые остатки сдержанности! Вот и сейчас я чувствую, как пружиной скручивается в груди раздражение. — Даже если и ходил, то это не твое дело, тебе не кажется? Я ей сейчас позвоню, — я обхожу Антона, шлепая босыми ногами по паркету, и, честно говоря, вовсе не удивляюсь, услышав за спиной мягкую поступь. По сути, я и не рассчитывал, что Антон сразу уйдет. Он же весь из себя правильный и рассудительный, он просто обязан убедиться, что я, как хороший мальчик, позвонил маме. Все то время, пока в трубке разносятся протяжные гудки, я ощущаю жар где-то между лопаток. Антон явно пытается прожечь во мне дыру, не иначе! Вот же черт! — Алло, мам. Не кричи, пожалуйста. Мама, ну не плачь, все хорошо, слышишь? Мама! Я просто уснул, со мной все хорошо. Да, точно. Обещаю тебе, не нужно приезжать. Больше не повторится, прости. Пока. Я медленно кладу трубку на рычаг, обхватываю себя руками за плечи и жду. Я не знаю, что делать, поэтому просто молча жду, когда решат за меня. А что мне делать? Объясняться? Благодарить? Предложить чая? Все это выглядит так нелепо, так неловко и непонятно. Сегодня мне кажется, что я был несправедлив, обвиняя Антона. Но извиняться я не буду, потому что, в конце концов, вчерашняя моя отповедь освободила его от необходимости общаться со мной из-за жалости. Разве справедливо сейчас вновь взывать к патологическому благородству Антона? Вынуждать его опять быть частью моей искалеченной жизни? — Где твой мобильный, Кирилл? — я вздрагиваю, хотя и ожидал, когда Антон заговорит. — Разрядился, — мое бормотание совсем неразборчивое, я упорно смотрю в стену. Антон где-то за спиной тяжело вздыхает, я слышу его шаги и напрягаюсь еще сильнее, если это вообще возможно. — Ты заставил волноваться мать, Кирилл, — я бы, наверное, вздохнул с облегчением, оттого, что он не стал и дальше расспрашивать о телефоне, но эти его интонации — грустные и немного осуждающие — не позволяют мне расслабиться. — Это наше с ней дело, — я огрызаюсь. Не потому, что меня по-настоящему злит его замечание, а лишь потому, что чувствую себя нашкодившим ребенком, которого мягко и снисходительно отчитывают. Спрашивается, за что? За то, что я заснул? Ах да, я же болен и легко мог умереть во сне! Я же почти забыл о своей беде, как же! — И я тоже волновался, Кирилл, — я разворачиваюсь так резко, что даже в глазах темнеет. Только спустя несколько томительно-долгих секунд я в состоянии сфокусировать взгляд на Антоне. Он серьезен и смотрит так внимательно-внимательно, улавливая каждый нюанс. Что, Миронов, подхватишь меня, когда я начну падать? Конечно, как же иначе. Он ведь весь такой мальчик-отличник, и поведение у него показательно-идеальное. Хоть прям сейчас причисляй к святым. — Хватит меня жалеть! Я что, неясно вчера сказал? — я сердито обхожу Антона и тяжело опускаюсь на стул. Надо бы, конечно, еще что-то добавить, что-то такое, что вынудит его уйти — уже точно навсегда! — но я молчу. — Знаешь, Краев, все-таки кое-что в тебе не изменилось, — Антон тяжело вздыхает — который раз за сегодня? — и, подойдя к столу, медленно садится, напротив. Несколько секунд я жду, когда же он договорит, но Антон упорно молчит с преувеличенным интересом рассматривая магнитики на холодильнике. В детстве он вел себя также: вынуждал меня уточнить, поторопить, проявить интерес. Вот и сейчас мне приходится прошипеть сквозь зубы: — О чем ты? — О том, что ты считаешь, будто все знаешь лучше остальных. Ты знаешь, что люди чувствуют к тебе. Знаешь мотивы их поступков лучше, чем они сами. Знаешь, какие они по характеру, как живут, о чем мечтают, даже если ты видел их раз в жизни. Ты думаешь, что я жалею тебя? Думаешь, что твое представление обо мне самое верное? — я уже набираю воздуха побольше, хотя не знаю, что именно произнесу, но Антон поднимает руку, останавливая меня. Я мгновенно сдуваюсь, словно воздушный шарик, и даже как-то сжимаюсь на стуле. — Я действительно сожалею. Сожалею о том, что с тобой произошла эта беда. Сожалею, что настолько ошибся и считал, будто твое поведение — это осознанный выбор и осознанная изоляция от коллектива. Кирилл, я смотрел на тебя и думал, что ты, черт возьми, охренеть какой стойкий. Я думал, что нужно иметь какой-то очень крепкий внутренний стержень, чтобы наплевать на мнение людей. И я сожалею, что был настолько слеп и не видел, что тебе не все равно и что это причиняет тебе боль. Я... — Не нужно, — я знаю, что сейчас расплачусь, если он не замолчит. Расплачусь, как сотни раз плакал в школе — где-нибудь в темных углах или просто уткнувшись лицом в сложенные на парте руки. — Нельзя отталкивать людей, которые относятся к тебе искренне, Кира, — Антон все-таки вновь начинает говорить, когда я немного успокаиваюсь. — Ты, возможно, никогда не считал меня другом. Мы и правда больше были соперниками, хотя я этого и не хотел. Для меня ты был, — Антон неопределенно взмахивает руками, прикусывает губу и наконец-то договаривает: — не знаю, кем-то особенным. Слишком самодостаточным для ребенка, до нелепости уверенным в себе. Ты раздражал всех вокруг, но каким-то непостижимым образом все-таки привлекал внимание, вызывал к себе интерес и заставлял смотреть на тебя с открытым ртом. — Какие-то сомнительные комплименты, — недоверчиво ворчу я себе под нос, отводя взгляд. Для меня это все звучит так странно и нереально, но я не вижу причин, по которым Антону захотелось бы врать. Впрочем, таким зазнавшимся засранцем я был давно, болезнь совершенно изменила меня, и я сразу же озвучиваю это: — Это было давно, Миронов. Тогда я старался производить впечатление самого лучшего, талантливого, счастливого и, возможно, у меня неплохо получалось. Но сейчас этого нет, поэтому я не хочу, чтобы ты думал, будто мы можем общаться так же, как прежде. В том смысле, что детство закончилось и вообще... — Кирилл, я не предлагаю тебе становиться лучшими друзьями. Единственное, что мне хочется, чтобы ты перестал считать, будто я надорвусь или засохну, если иногда зайду к тебе на полчаса. Я никогда не делаю того, что мне неприятно. Поэтому, если ты не против, то я хочу иногда заходить и знать, что ты не набросишься на меня и не начнешь упрекать во всех смертных грехах. Идет? — Антон протягивает руку через стол, и несколько мучительно-долгих мгновений я просто смотрю ему в глаза, пытаясь найти ответы на целый рой вопросов, которые терзают меня сейчас. Но в глубине его глаз только теплые янтарные солнышки и ничего больше. И я верю, что он не врет. Сейчас точно нет. А потом я чувствую, что и рука у него теплая и сильная, и с удивлением перевожу взгляд на наши сплетенные пальцы, не понимая, в какой же именно момент я вложил свою ладонь в его. Но я не жалею. Как все иногда просто — нужно лишь переступить через гордость и услышать другого человека. А еще поверить, потому что вера — единственное, что помогает не сомневаться, не искать недостатки в себе, лукавство в друге и подводные камни в ваших отношениях. — Ладно, — я смущенно киваю, отнимая руку, — как знаешь. — Вот и хорошо. Так что с мобильным твоим, Кирилл? — Я же сказал, что он... — А если правду сказать? — Да что же ты пристал, а? — я сердито свожу брови, чувствуя, как краснеют щеки. Вот ведь дает! Не забыл! Я, конечно, не сдамся. Ни за что не скажу просто из вредности! А еще потому, что мне стыдно. Пусть хоть пытает — не скажу! *** — Я все ему рассказал, Мэри. И про телефон, и про пюре, спущенное в водопровод. Вот как, спрашивается, у него это выходит? — я тяжело вздыхаю, плюхаясь на кровать. Мэри смотрит своими немигающими глазами, и мне не удается сдержать смешок: — Точно, он вот так же меня гипнотизирует, как и ты. Манипуляторы вы все, что с вас взять! Несколько секунд я молчу, слушая звуки вечернего города. А потом переворачиваюсь на живот, положив подбородок на сложенные руки, и тихо шепчу то ли Мэри, то ли самому себе: — Нельзя отталкивать тех, кто относится к тебе искренне. Нельзя. И я не буду, знаешь. Больше не хочу. Я буду верить, что ему это не в тягость, потому что не может быть в тягость то, что от души.