Вечность длиною в год

Октябрь, 15 — Кирилл, твоя мама говорит, что у тебя появился друг, — Анна Аркадьевна вопросительно приподнимает бровь. Ждет, когда я сам начну говорить. За несколько лет, в течении которых длятся наши сеансы, я отлично успел запомнить, что не в ее правилах давить. Я могу молчать, нахохлившись, словно замерзший воробей, и она все равно не решится настаивать. Иногда, конечно, может сказать что-то наподобие "я хочу тебе помочь, доверься мне", но не более того. — Не думаю, что "друг" — это правильное слово, — я сам себя удивляю. Не помню, когда откровенничал последний раз. Кажется, никогда. Для меня сеансы у Анны Аркадьевны — это еще одна неприятная обязанность, очередное напоминание о моей болезни. Меня всегда раздражало, что я, будто какой-то невменяемый псих, обязан отчитываться о своей жизни и переживаниях постороннему человеку. Но слово, как известно, не воробей, поэтому я только отвожу взгляд, в ожидании, что вот сейчас меня начнут "лечить" по-настоящему. Сам виноват, дал повод. — Почему, Кирилл? Что не так со словом "друг"? — спокойно интересуется Анна Аркадьевна. Быть может, она и удивлена, что я ответил, но вида не подает. В конце концов, за ее бесстрастность ей платят деньги. — Ну-у-у... Мне всегда казалось, что дружба должна быть обоюдной, — вконец смутившись, ворчу я. Черт, кто тянул за язык? Промолчал бы и, возможно, она уже отпустила бы меня. — Да, думаю, это верно. Хочешь чая? — неожиданно спрашивает Анна Аркадьевна. Я удивленно вскидываю взгляд, в первую секунду думая, что ослышался. Да уж, сегодня явно особенный день. В этом кабинете я лишь несколько раз пил успокоительное. Чай — никогда. — Что смотришь так испуганно? У меня вкусный травяной чай. Хорошо? — Да... Хорошо, — почему-то соглашаюсь я. Анна Аркадьевна улыбается, встает из-за стола, я же рассматриваю свои руки, сложенные на коленях. Я не хочу говорить об Антоне. Не хочу произносить его имя, говорить, какого цвета у него глаза, какого он роста, называть его любимые книги или рассказывать о нашем детстве и общих воспоминаниях. Наверное, я просто подсознательно боюсь, что узнав, какой же мой так называемый "друг" идеальный, Анна Аркадьевна поймет истинные мотивы, по которым он общается со мной. И когда я увижу это снисходительное понимание в ее взгляде, — а я уверен, что увижу! — то просто не смогу и дальше тешить себя пустыми надеждами. Не смогу думать, что во мне еще осталось что-то настоящее, полноценное, превращающее меня в личность, а не в оболочку без содержимого. Тяжелый вздох невольно срывается с губ, и я нервно ерзаю на стуле, чувствуя себя не в своей тарелке еще больше, чем это зачастую бывало в этом кабинете. Зря я согласился. Не буду же теперь пить чай и молчать? Нужно будет говорить, притворяясь, что это у нас дружеская беседа, но никак не завуалированная попытка вытащить из меня как можно больше эмоций, чтобы потом составить мнение о моем душевном здоровье. Но встать и уйти я не могу. Мама огорчится, да и все равно рано или поздно мне снова придется заявиться сюда. Извиняться за неподобающее поведение. Объяснять, что это все нервное, ведь я как-никак смертельно болен и долго не протяну. Как будто об этом возможно забыть хоть кому-то из моего окружения, как же... — Держи, Кирилл, — мелодичный голос вырывает меня из тягостных мыслей. Анна Аркадьевна протягивает мне крошечную чашечку на блюдце, и я в последнюю секунду сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Английское чаепитие, ей-богу. — Спасибо, — произношу я, делая глоток. На вкус это значительно лучше, чем дома. Наверное, только моя мама считает, что полезная еда — невкусная еда. — Знаешь, Кирилл, мы с тобой уже знакомы довольно давно, — осторожно произносит Анна Аркадьевна, пристально наблюдая за моей реакцией. — И если ты позволишь мне сказать, то я замечу, что в последнее время я вижу в тебе перемены. Ты всегда был хорошим мальчиком, а сейчас, кажется, перестаешь это скрывать. И если это из-за твоего друга, то общение определенно идет тебе на пользу. Что касается тех опасений, которые тебя тревожат, то поверь мне... Если он не Христос, то не думаю, что степень его альтруизма настолько велика, чтобы общаться с человеком, который ему неприятен. Я неопределенно пожимаю плечами, не зная, что ответить на монолог Анны Аркадьевны. Сегодняшний прием совершенно не напоминает предыдущие, и выработанная за долгое время линия поведения в этот раз неуместна. Наверное, стоит поблагодарить? Или рассказать ей, что мне порой кажется, будто Антон, если и не Христос, так явно один из святых? Любые слова кажутся неуместными, поэтому я молча пью душистый чай. Чувствую себя странно: вроде и неловко, но в то же время я не напряжен, как это зачастую бывало прежде. — Ладно, думаю, на сегодня можно закончить, — произносит Анна Аркадьевна, когда я допиваю и осторожно ставлю чашку на стол. Она встает из-за стола, и я вскакиваю следом, согласно кивая. — Я буду ждать тебя через неделю, Кирилл. До встречи. — До свидания, — тихо произношу я, делаю несколько шагов к двери, кладу ладонь на дверную ручку и все-таки решаюсь: — Спасибо за чай. Думаю, она поймет, что "спасибо" я говорю не только за чай. *** Мама ждет меня на лавочке возле подъезда. Не одна. Я прикусываю губу, невольно замедляя шаг и наблюдая, как эмоционально о чем-то рассказывает Антон. Он улыбается маме, и та возвращает улыбку — солнечную и теплую. И мне становится хорошо — горячей волной затапливает грудь и даже краски вокруг делаются ярче. Я фыркаю, устыдившись этих нелепых высокопарных мыслей, но факт остается фактом: я рад видеть Антона, я рад видеть счастливой маму. А еще безумно, до неприличного рад, что, вероятно, ужин мы проведем втроем. Почти как семья, смущенно думаю я. — Эй, все хорошо? — я испуганно дергаюсь, осознавая, что уже несколько секунд стою невдалеке и пялюсь на Антона, словно на восьмое чудо света. Конечно, он это заметил и теперь пристально смотрит на меня, заинтересованно склонив голову набок. В его глазах пляшут задорные чертенята, как будто он догадывается или вовсе точно знает, что у меня на уме. — Да-да, все хорошо, — пожимаю я плечами и преувеличенно равнодушно замечаю: — Ты мне домашнее принес? — Да, и это в том числе, — лукаво улыбается Антон и, не дав мне возможности узнать, что же это он имеет в виду, коварно переводит внимание на маму: — Дарья Степановна, пойдемте? Я же обещал вам с ужином помочь. — Антоша, это совершенно необязательно, — отмахивается мама, но я-то вижу, что ей приятно внимание. Уж слишком давно никто не помогал ей, слишком долго она тащила на своих хрупких плечах всю тяжесть быта и заботы о больном ребенке. Помнится, когда я был маленьким, она шутливо заявляла, что больше всего мечтает дожить до той поры, когда я начну быть для нее настоящим помощником. От меня этого ей теперь не дождаться. А вот от Антона... — Ничего страшного! Я люблю готовить, — уверяет он, и я едва сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Да кто бы сомневался, ей-богу? — Ох, ладно-ладно, — мама поднимает руки ладонями вперед в знак капитуляции, ласково улыбается нам обоим: — Ну что, мальчики, идемте домой? "Домой..." Кажется, с момента смерти папы я не чувствовал, что у меня есть дом. С тех пор наша квартира стала убежищем для двух одиночеств, а после и вовсе моим склепом, в котором я медленно угасал. Мне не нравится там: ни запах, ни обстановка, ни атмосфера. Переступив порог, я сразу ощущаю, как в тело проникает могильный холод, как сковывает мои движения затхлый воздух, пропахший болезнью и страхом. Потом, конечно, становится легче, когда апатия овладевает мной в полную силу, лишая любых желаний. Но сегодня все иначе, потому что Антону удается отвлечь меня от тягостных размышлений и, войдя в свою комнату, я с удивлением ловлю себя на мысли, что ведь все не так уж и плохо. Сегодня даже дышится легче, полной грудью. Мама и Антон все еще разговаривают в прихожей, словно старые закадычные друзья, и я трачу эти несколько минут на то, чтобы просто перевести дух, собрать остатки энергии и не портить никому настроение. Мне хочется, чтобы они оба понимали, как меня радует их общество и то, что они есть в моей жизни. Мама. Антон. Мэри. — Я помню о тебе. Прости... — тихо шепчу я, присев на краешек кровати и кончиками пальцев погладив прохладный шелк кукольного платья. В последнее время я все реже разговариваю с ней. А раньше, помнится, выговаривал все, что было на душе, часами мог упиваться своим монологом, воображая, что моя Мэри все слышит и понимает. Это она была моим психотерапевтом. Моим другом. Моим творением. И это не изменилось, просто... Просто по какому-то странному капризу судьбы в моей жизни появился еще один человек. И в отличие от Мэри я не мог быть уверен, что Антон будет со мной до конца. Иногда я и вовсе предполагаю, что там, на небесах, кто-то ошибся, и на самом-то деле друг предназначался не мне. Не смертельно больному убогому ничтожеству, — Кириллу Краеву — а кому-то интересному, успешному и перспективному. Я подавляю тяжелый вздох — к чему гадать, и правда? — и медленно стягиваю колючий свитер, который мама связала мне прошлой зимой. Ненавижу это уродливое неудобное творение, но исправно ношу, чтобы порадовать маму. Наверное, такова моя любовь — есть невкусную еду, принимать горькие лекарства, носить некрасивую одежду, улыбаться потрескавшимися губами и дышать, проживая секунду за секундой, чтобы не оставить ее одинокой. Для кого-то это жалкие пустяки, не достойные мужчины и хорошего сына. Для меня — все, на что я способен. "Хватит!" — мысленно прикрикиваю сам на себя, запускаю пальцы в волосы, делаю несколько глубоких вдохов и медленно встаю. Небрежно бросаю свитер на стул, тяну вверх простую белую майку, намереваясь переодеться к ужину... — Кира! — Антон входит без стука, и я остро чувствую себя героем одной из второсортных американских комедий, которые множество раз смотрел с мамой. Мне хочется трусливо прикрыться, потому что никогда я еще не чувствовал свое уродство настолько остро, но какими-то титаническими усилиями воли заставляю себя просто обернуться спиной, дрожащими руками вытащить измятую мешковатую футболку из-под подушки и натянуть ее. И все это время Антон — ублюдок такой! — смотрит. Я чувствую этот взгляд так же, как если бы он касался меня рукой: на каждом позвонке, на острых выступах лопаток, на пояснице. И понимаю, что покраснел от жгучего, болезненного смущения, от его бесцеремонности, от своей слабости — от всего-всего на свете. А еще я злюсь, просто пылаю яростью, как демон из преисподней. Почему?! Почему он не вышел? Неужели неясно, насколько мне неприятно и стыдно? Неужто больной человек — такая диковинка, от которой он не в силах отвести взгляд? — Что ты хотел? — шиплю я, разворачиваясь к нему и даже не пытаясь скрыть неприязнь в голосе. Все мои мысли о мирном ужине в узком кругу плавятся и оседают пылью на мягкий ворс ковра. Им на смену приходит одно желание, чтобы меня оставили в покое! Чтобы не врывались в мою комнату без стука! Не смотрели и не разговаривали со мной! И не жалели, потому что — черт бы их всех побрал! — жалеть себя я умею лучше, чем кто-либо иной. — Отдать тебе это, — Антон невозмутимо подходит ближе и кладет тетради на кровать. — Химия, биология, физика. Ужин будет готов через полчаса, я пока помогу твоей маме. Позову, когда будет готово. — Сам выйду, — ворчу я под нос, не решаясь поднять на него взгляд. — Хорошо, — беспечно соглашается Антон и бесшумной поступью кошки выскальзывает в коридор. Я несколько мгновений смотрю на дверную ручку, взглядом оглаживая каждый ее изгиб, и чувствую незыблемую уверенность, что Антон сейчас вернется, чтобы прочитать мне очередную лекцию о моем поведении, чтобы успокоить безрассудное сердце, которое бухает, кажется, где-то в горле, грозясь прорвать тонкую кожу. Не возвращается. И мне почему-то досадно, как будто маленькому мальчику, ожидания которого обманули, подарив на День рождения не желанный долгие месяцы вертолет, а потрепанного зайца, выигранного за удачный выстрел в парке аттракционов. *** Ужин проходит спокойно. Мама и Антон что-то тихо обсуждают, я не прислушиваюсь, лишь иногда выхватываю из их речи отдельные фразы — "школа", "хочешь добавки?", "помнишь, как в первом классе..." Чувствую их редкие взгляды на себе — задумчивый Антона и обеспокоенный мамы. Но оборачиваться не хочу, то ли в знак протеста, то ли черт его знает почему. Так и сижу вполоборота, держа тарелку на коленях и смотрю в окно — осенняя ночь вязкой густой тушью накрывает собой город. Только желтые окошки соседнего дома да яркие вспышки фар на автостраде разбавляют сплошную темень. Октябрьский вечер напоминает мне мою жизнь — болезненный холод и чернильная темнота с редкими-редкими всполохами настоящих, полноценных эмоций. — Кирюша, ты доел? — мама мягко кладет ладонь мне на плечо. Наверняка не первый раз спрашивает, я просто вновь не услышал, находясь под плотной водой в своем собственном мире, куда им, здоровым людям, так сложно пробиться. — Да, спасибо, — киваю я, ставя пустую тарелку на стол. С ужасом понимаю, что не помню, что сегодня было на ужин и когда я успел съесть все. Моя рассеянность приобретает угрожающие масштабы, и это меня пугает. — Помочь тебе? — Нет, конечно, — мама смеется так, как смеются родители, услышав исковерканное слово из уст своего ребенка-крохи — снисходительно. А мне обидно. Так, наверное, обидно тем детям, мечты которых на великое будущее рушатся из-за неосторожного родительского неверия — "ты не сможешь", "у тебя не получится", "ты бездарность". Мама не со зла, она просто и правда не верит, что я могу помочь хоть чем-то. Для нее я навсегда останусь маленьким мальчиком, единственным сыном, за которым смерть ходит по пятам. Это мама в нашей семье благородный рыцарь в сверкающих доспехах — преодолевает трудности и воюет на износ. Жаль только, что битва ее с ветряными мельницами... — Дарья Степанова, и правда, мы с Кириллом помоем посуду. Тут же совсем немного, а вам рано вставать, — Антон говорит серьезно и спокойно. Как взрослый. Так, как никогда не научусь говорить я. Мама смотрит Антону в глаза и, клянусь всеми святыми, несколько мгновений мне кажется, что и ему в этот раз она откажет. — Ладно, как хотите, — мамин голос, словно хрупкий шелест пожелтевших листьев. И я весь превращаюсь в противоречие: с одной стороны, я злюсь на нее. Право слово, сколько же можно напоминать мне о моей слабости? Неужто нельзя хотя бы изредка сделать вид, что все хорошо? Но с другой — внутри больно жжется нежность. Я хочу ее обнять сейчас, но стесняюсь, конечно. Какой же семнадцатилетний мальчишка не стесняется проявить любовь к маме? Единственное, на что меня хватает — коротко сжать ее теплые пальцы. Они у нее длинные, мечта любого пианиста. Моя мама могла бы быть хорошим музыкантом. Или художником. Певицей. Писательницей. Да кем угодно, черт возьми! Только не матерью смертельно больного ребенка — несчастной, измученной, едва живой. — Я пойду тогда, да? Почитаю немного. Вы тут... Свет выключите потом, хорошо? — Не волнуйтесь, мы все сделаем, Дарья Степановна. Спокойной ночи. — Спокойной, мальчики, — мама целует меня, легко касаясь холодными губами моей теплой щеки. Тяжело поднимается из-за стола, устало ссутулив плечи, словно на ее спине весь небесный свод. Но моя-то хрупкая мама не легендарный силач Атлант и мне жаль ее до слез. Так не должно быть, нельзя такой груз возлагать на людей. Мама целует и Антона, ласково погладив по волосам, и тихо выходит из комнаты. Мы с Антоном остаемся наедине.