Вечность длиною в год

2 ноября — Кирюша, тебя к телефону, — мама кладет свой мобильный передо мной. Я точно знаю, что она уже несколько раз разговаривала с Антоном, но всякий раз до этого мне везло: я успевал нырнуть под одеяло и притвориться спящим. Быть может, мама и догадывалась, что я притворяюсь, но лишь тяжело вздыхала и шепотом просила Миронова перезвонить позже. Но сейчас я сижу за столом, передо мной стоит тарелка с овсянкой, а возле локтя лежит мобильный, и я чудесно знаю, кто именно на другом конце провода. На мгновение в голове вспыхивает шальная мысль: будто бы случайно дернуть рукой и сбросить телефон на пол — он здесь кафельный, аппарат, вполне возможно, разобьется. Но, конечно, я не реализовываю эту идею: более чем достаточно, что я разбил свой мобильный из-за истерики. Маме и так приходится работать не покладая рук, чтобы обеспечить меня необходимыми лекарствами, нечего ей пахать еще и ради таких незапланированных трат. — Кто это? — пытаюсь тянуть время. Может, Антону надоест ждать, и он бросит трубку? Хотя, о чем это я? Об упрямстве Миронова можно слагать легенды. За ним не застоит ждать вплоть до вечера. — Антоша, — отвечает мама, скрещивая руки на груди. Спелись, значит! Не знаю, что он ей рассказал, но отчетливо ощущаю, что мама поддерживает его, а меня считает капризным ребенком. И это, черт их всех подери, обидно! В этот раз у меня более чем серьезный повод для расстройства. — М-м-м, — я неопределенно пожимаю плечами. Медленно набираю полную ложку овсянки, медленно подношу ее ко рту, о-о-очень медленно жую. И все это под тяжелым неодобрительным взглядом мамы. Как же это бесит! Навязчивость Антона, бесцеремонность мамы — они оба чувствуют свое превосходство надо мной: маленьким, глупым, вспыльчивым мальчиком. Считают, что лучше знают, что и когда мне нужно делать. В итоге раздражение достигает настолько критической отметки, что я делаю то, что действительно хочу: нажимаю на "отбой". — Кирилл! Что это значит, объясни, пожалуйста! — возмущенно требует мама. — Ничего, я просто не хочу разговаривать, — заявляю я, отодвигая от себя тарелку. — Но Антон же будет звонить! Как, скажи на милость, мне объяснить ему твое поведение? — Скажи ему, что я умер! — голос дрожит от злости. Не помню, говорил ли я когда-либо прежде с мамой в таком тоне. Наверное, мне должно быть стыдно, но беда в том, что на деле не стыдно ни капельки. — Кирилл! — потрясенно выдыхает мама. Она говорит что-то еще, но я уже не слушаю: выскакиваю из кухни, метеором проношусь по коридору и забегаю в свою комнату, напоследок громко хлопнув дверью. В этот момент я ненавижу их всех: маму, которая считает меня вечным дурачком и причиной всех возможных ссор, Антона-предателя, который так жестоко обманул меня, и даже Мэри — вечное напоминание о моем одиночестве. Не знаю, сколько я сижу вот так, прислонившись к двери и уставившись в одну точку. Оцепенение спадает лишь тогда, когда я слышу шум в коридоре — кажется, мама собирается на работу. И действительно — через несколько минут она выходит из квартиры, не сказав мне и слова. Видимо, злится слишком сильно, и я раздраженно стискиваю зубы: до появления в нашей жизни Антона у нас никогда не было серьезных недомолвок. И это тоже его вина! Наверное, это не слишком справедливо — обвинять его во всех смертных грехах, но меньше всего меня сейчас интересует справедливость. Трепаться обо мне с посторонними — тоже не слишком-то честно. Я тяжело поднимаюсь на ноги и воровато выглядываю в коридор. Предосторожность, впрочем, излишняя — на вешалке нет маминой куртки, в квартире стоит гулкая тишина, нарушаемая лишь размеренным ходом старых часов. Она действительно ушла, не сказав мне и слова. Если я умру в течение ближайших нескольких часов, то мы так и не помиримся больше никогда. И уж в этом-то наверняка будет виноват Миронов: завлекать на свою сторону мою маму, когда сам виноват в ссоре, — ужасная подлость. На кухне начинает звонить стационарный телефон. Я приближаюсь к нему на носочках, будто к бомбе, которая взорвется от одного неверного движения. Конечно, можно было бы и не снимать трубку, но, возможно, это мама, а я ведь обещал ей, что впредь не заставлю так волноваться после того инцидента, когда уснул. Но, если говорить откровенно, я не думаю, что это она. Более того, мне даже хочется, чтобы звонила не мама, а... ну, да, Антон. Наверное, есть какая-то странная привлекательность в роли обиженного, этакой жертвы, в руках которой право либо помиловать, либо казнить обидчика. Помнится, мне и в детстве нравилась эта игра, но тогда-то поводы были в основном надуманными, высосанными из пальца. Просто разыгранная сценка, где я был избалованным принцем, чуть ли не топающим ножкой, и подсознательно ликующим от осознания, что все идет по моему сценарию. В этот раз все иначе: обида настоящая, и я не уверен, что в мире вообще существует цена, способная окупить предательство. Но мне все же интересно, что может сказать Антон, ведь тем вечером он даже не пытался оправдаться. Придумал что-то? Отрепетировал? Трубку я все же поднимаю. От любопытства, волнения и страха кружится голова, приходится вцепиться пальцами в кухонную тумбу, чтобы только не грохнуться на пол. — Да? — Кирилл? Здравствуй, — этот спокойный постановочный голос мне хорошо знаком. Это Анна Аркадьевна, мой "врачеватель душ". Не Миронов. Разочарование затапливает меня штормовой волной. Чувствую себя жалким уродцем, ведь, несмотря на поступок Антона, я все еще нуждаюсь в этой дружбе, в его силе, стойкости, уверенности нуждаюсь. Я злюсь на него, потому что он мог быть и настойчивее. Или, быть может, ему уже надоело носиться со мной? — Здравствуйте, Анна Аркадьевна, — разочарование слышится в каждой букве. — У тебя все хорошо, Кирилл? — сухо интересуется она. За телефонные консультации ей не доплачивают, наверняка эта вобла сейчас скрестила пальцы в надежде, что я не вздумаю жаловаться. Хотя, возможно, я просто всех сужу по себе. — Да. — Хорошо. Я звоню сказать, что нам придется перенести наш завтрашний прием. Я сейчас на больничном. Позже позвоню, и мы договоримся об удобном для нас обоих времени, ладно? — Ладно, — односложно отвечаю я. Все-таки не стоило брать трубку. Так бы можно было и дальше воображать, что это Антон, а теперь... — Выздоравливайте, — запоздало желаю я. Получается неискренне. — Спасибо. Ну, раз у тебя все хорошо... — Я поругался с мамой, — выпаливаю я, не давая себе времени передумать. Еще свежи воспоминания о нашем чаепитии в ее кабинете — тогда мне стало даже как-то легче. Может, стоит попытаться не быть предвзятым? В конце концов, Анна Аркадьевна всегда проявляла чудеса выдержки в общении со мной. — Бывает, — спокойно говорит она. В ее голосе не слышится раздражения или усталости, и это немного успокаивает меня. — Кто виноват? — Ну... Мне кажется... — я теряюсь. Антон виноват, конечно, больше всех, но о нем я как не мог, так и не могу разговаривать. — По твоему мнению, даже если оно и не слишком объективно, — кажется, она улыбается. Я тяжело вздыхаю, опускаюсь на шаткую табуретку возле окна и, невидящим взглядом уставившись на унылую морось за окном, произношу: — Я. Она просто не понимает, почему я злюсь, а я не хочу ей объяснять. Мне просто хочется, чтобы она всегда была на моей стороне, чтобы я ни делал. — Кирилл, твоя мама в любом случае на твоей стороне. Она любит тебя. Но даже любящие нас люди иногда критикуют нас, осуждают. Это нормально. Уверена, что твоя мама хочет, как лучше. Ты ведь сам говоришь, что она не понимает причин твоего раздражения, так разве справедливо злиться на нее? — И что мне делать? — спрашиваю я. — Поговорить, — просто отвечает Анна Аркадьевна. — Самый верный способ. Не обязательно рассказывать что-то личное, Кирилл. Можно просто сказать то, что сказал мне. Что тебе сейчас нужна ее поддержка и что, возможно, когда-нибудь ты расскажешь ей все в подробностях, но не сейчас. Почему-то мне кажется, что она поймет и не будет задавать лишних вопросов. — Спасибо вам. Я попробую. — У тебя есть мой номер, Кирилл. Звони в любое время, — не знаю, дань ли — это вежливости или искреннее участие, но в этот раз предложение меня не раздражает. Возможно, пришла пора научиться не слышать подвох в каждом слове и не думать, будто все вокруг желают мне зла. — Спасибо, — повторяю я. — Поправляйтесь, — на этот раз пожелание получается намного душевнее. — Спасибо, Кирилл. До связи. — До свидания. На другом конце провода разносятся короткие гудки. Я кладу трубку, прижимаюсь лбом к холодному оконному стеклу. Теперь мне немножко легче: я точно знаю, что поговорю с мамой, спасибо Анне Аркадьевне. Но вот решусь ли я выслушать Антона — совершенно иной вопрос. *** Я просыпаюсь резко, будто вынырнув из мутной воды. В комнате уже темно, я включаю ночник и, потирая глаза, смотрю на часы. Ничего себе — половина первого ночи! А ведь я всего лишь прилег "ненадолго" после обеда. Вот что значит несколько бессонных ночей, организм все равно урвал свое. Теперь, правда, сна ни в одном глазу, поэтому я тихо выбираюсь из кровати, прохожу в коридор, зябко обхватив себя руками за плечи. Шерстяной свитер неприятно колет ладони. Кажется, его тоже мама связала. С гостиной слышится неразборчивое бормотание включенного телевизора. Я на цыпочках пробираюсь туда, приоткрываю дверь: на экране мелькают кадры какой-то передачи про паранормальные явления. Мама сидит на диване, я вижу ее затылок. — Мам, — тихо зову я. Она не откликается. На мгновение в груди все пружиной сжимается от страха. Но я быстро беру себя в руки — мама просто спит. Она здоровая, сильная, и проживет еще долгие-долгие годы. Просто уснула, поздно ведь уже очень. Я обхожу диван, смотрю на ее лицо в мелькающем свете телевизора. Даже так заметны морщины вокруг глаз и губ и седые пряди на висках. От жгучего стыда хочется плакать — мне так жаль сейчас, что я заставил ее волноваться целый день. Разве такую память о себе я хочу оставить? Поднимаю упавший на пол плед и накрываю ее колени. Видимо, получается у меня неловко, потому что мамины ресницы дрожат, а потом она открывает глаза. — Кирилл? Тебе плохо? — ее голос хриплый ото сна. Она пытается сфокусировать взгляд на мне, щурится, видимо, еще не совсем понимая, почему оказалась здесь, а не в спальне. — Нет. Я услышал телевизор. Зашел посмотреть. Ты уснула. — А-а-а, да, действительно, — мама садится удобнее и похлопывает по дивану рядом с собой. Дважды меня приглашать не приходится — я быстро опускаюсь рядом и кладу голову ей на плечо. Господи, как же я ее люблю! — Ты спал, когда я пришла. Не ужинал, — это не вопрос. Мама неодобрительно сводит брови, я же виновато поджимаю губы. — Прости. Прилег и не заметил, как уснул. — Ладно. Как чувствуешь себя? — Нормально. — Это хорошо, — задумчиво произносит мама, переводя взгляд на экран. Там показывают черноволосого призрака какой-то девушки, едва слышно бубнит голос за кадром. Не думаю, что мама воспринимает происходящее по телевизору. Наверное, она просто не хочет на меня давить. Мне приходится переступить через себя и начать разговор самому. — Извини меня... ну, за мое поведение утром. — Я уже забыла, — тень улыбки скользит по маминым губам. Нечасто она слышит от меня извинения даже в тех случаях, когда я явно не прав. — Антон рассказал обо мне своей подруге, — шепотом говорю я. Произносить это оказывается сложнее, чем я думал. Боль разливается по подреберью и не унять ее никак. Предательство невозможно забыть. — Хм, — мама молчит несколько тягучих секунд, а потом, тяжело вздохнув, целует в висок. — Это плохо. Он нехорошо поступил. — Да, нехорошо, — охотно соглашаюсь я. — А причину он тебе объяснил? — мама старается казаться бесстрастной, будто бы таким образом пытается дать мне понять, что сейчас она не давит, не настаивает, и ответить я могу лишь если сам пожелаю. — Я не хочу его слышать, — бурчу я себе под нос. — Понимаю. Но, знаешь, что я тебе скажу? Этой недосказанностью ты ведь не только его наказываешь, но и себя. Тебе, конечно, решать, — мама пожимает плечами и больше не говорит ни слова. Мы еще долго сидим так, в тишине, нарушаемой лишь гулом работающего телевизора, погруженные в свои мысли. 4 ноября За завтраком я постоянно кошусь на мамин мобильный, лежащий на столе. Мама благородно делает вид, что не замечает, до тех пор, пока пюре с моей ложки не оказывается у меня на коленях, а я, не заметив, облизываю пустую. — Кирилл, у тебя упало, — мама улыбается и протягивает мне полотенце. Пока я неуклюже вытираю джинсы, она произносит: — Нет, Антон не звонил больше. На мгновение моя рука замирает, а потом я сжимаю губы и с удвоенным энтузиазмом начинаю размазывать коричневую овощную жижу по ткани. — Мне плевать, — сердито пыхчу я. — Может, позвонишь ему сам? — осторожно предлагает мама. — Извини, мне нужно переодеться! — резче, чем следовало, произношу я. Швыряю полотенце на стол, резко отодвигаю стул и выхожу под аккомпанемент маминого тяжелого вздоха. В ванной я долго мою руки, плескаю на раскрасневшееся лицо холодной водой, пытаясь — действительно пытаясь! — хотя бы ненадолго отвлечься от мучающих меня мыслей об Антоне. Права была мама — эта недосказанность, будто заноза под кожей, ноет беспрерывно. Сейчас я согласен выслушать его — все, что угодно, чтобы увидеть его еще хотя бы раз. Но планы Антона, кажется, изменились. Больше он не проявляет рвения, а я не могу позвонить сам. Уж слишком это унизительно — навязываться после всего произошедшего. Так проходит еще один день — скучно и однообразно. Смеркается, на моих коленях лежит равнодушная Мэри — ей хорошо, бесчувственной. Ее не обижает чужое пренебрежение, я могу забыть ее на целые сутки, и это не будет значить ровным счетом ничего. Может, сейчас мне стоит ей завидовать? Я тоже хочу не чувствовать. Звук дверного звонка заставляет меня вздрогнуть. Соседка, что ли? Больше некому приходить к нам, кроме, конечно... Я хочу и боюсь верить. Титаническим усилием воли заставляю себя идти спокойно, а не броситься открывать на всех парах. Пусть внутри все скручивает в узлы от надежды, но хотя бы внешне я не хочу этого проявлять. Когда до двери остается два шага, я шумно втягиваю воздух носом, пытаясь справиться с подкатившей к горлу тошнотой. Звонок повторяется — настойчиво, упрямо. Соседка так не звонит. Я открываю дверь. И, хотя подсознательно я готов был увидеть Антона, дыхание все равно перехватывает, когда я вижу именно его — сердитого, с мокрыми от осенней мороси волосами — на пороге своей квартиры. У него синяки под глазами и темные, будто пьяные, глаза. Мне хотелось бы иметь больше гордости и упрямства — захлопнуть дверь перед его носом и вычеркнуть наконец-то из своей жизни. Но, наверное, я просто жалкое ничтожество, потому что, несмотря ни на что, рад видеть его. — Я хочу рассказать тебе всю правду. Выслушай меня, — просит Антон. Я молча отхожу в сторону, пропуская его в квартиру. Пусть уж лучше правда, даже горькая, чем эти терзающие сомнения.