Вечность длиною в год

15 ноября — Привет. Проходи, не стой на пороге, — Антон отступает в коридор, пропуская меня в квартиру. Он в джинсах и футболке: в его квартире тепло, нет нужды кутаться в десяток свитеров. — Привет, — отвечаю я, переступая порог. Захлопываю дверь за своей спиной, наступаю на пятки своих старых разношенных ботинок. Они падают на пол с глухим стуком. Я морщусь, отпихиваю их к стене — все это под внимательным изучающим взглядом Антона. Решение встретиться было спонтанным: после обеда Антон позвонил, сказал, что родители уехали до самого вечера, и предложил мне прийти в гости. Я согласился, тоже не успев толком обдумать свое решение. Я ведь у него не впервые — все должно быть проще. Никакого пересохшего горла, неловких нервных рук, мечущегося, словно зверек в ловушке, взгляда — все это обязано быть в прошлом. Ничего подобного! Я здесь впервые после его признания и все кажется иначе. Родителей нет — а водит ли он друзей домой, когда они дома? Неужто, увидев меня, они могли бы предположить, что я, что мы с Антоном... От этих мыслей по спине бегут мурашки, я передергиваю плечами. — Кира? — осторожно возвращает меня в реальность Антон. Между бровей складка, видимо, своим заторможенным поведением я волную его. — Куртку снимай, — напоминает он. Я молча киваю, дергаю за "молнию"; из-за спешки защемляет ткань, приходится высвободить ее неуклюжими пальцами. Щеки горят, и Антон, произнеся "жду на кухне", оставляет меня одного. Вот же, деликатный какой, мать его... Мне наконец-то удается снять куртку, выпутаться из шарфа-удавки, стянуть нелепую шапку, наползающую на глаза. Здесь, в коридоре, висит большое зеркало во весь рост, и я, — мазохист такой! — бросаю взгляд на свое отражение. Бледный, с темно-синими кругами под глазами и нечесаными, торчащими клочками соломы, патлами — вот кто такой Кирилл Краев. В уголке нижней губы покраснела кожа, завтра точно проступит герпес — давно пора, похолодало ведь. Я нажимаю на воспаленное место, склоняю голову вбок, так, чтобы из слишком широкого горла свитера можно было разглядеть худую, синюшную, словно у цыпленка, шею. "Радуйся, Кира, не за морду тебя любят", — бьется в агонии внутренний голос. Хочется резонно спросить: а за что? Я ведь никогда не был достоин любви — не слепой, родительской, а другой. И уже никогда не буду достоин. Я заставляю себя отвернуться. Не хватало еще, чтобы меня застали возле зеркала — стыда не оберешься. На кухне вкусно пахнет апельсинами — это паром исходят чашки с цитрусовым чаем. В центре стола стоит ваза, а в ней букет белых роз. Это Антон маме подарил — у родителей его была годовщина свадьбы, отстраненно вспоминаю я. Перед глазами встает кладбище — и белые розы. Антон Миронов принесет мне белые розы. В ансамбль к маминым — красным. Чувствую, как все вокруг плывет — как я допустил, где же оказалась лазейка в моей эмоциональной броне? Теперь попробуй взять себя в руки, под этим внимательным Мироновским взглядом. — Кирилл? — Я не люблю розы, — глухо произношу я. И он понимает — я вижу это по его глазам. Янтарь темнеет, становится на мгновение мутным, поглощая крапинки-солнышки. Еще секунда — он хватает вазу и выносит ее куда-то в коридор. На темном дереве стола остается несколько белоснежных лепестков, и я воровато смахиваю их на пол. Ненавижу цветы! — Садись, чай остынет, — вернувшись, произносит Антон. Ему почти удается убедить меня в собственном спокойствии. Почти. — Прости, — тихо произношу я спустя минуту тишины. Чашка приятно греет замерзшие ладони, на кухне уютно, и, возможно, стоило оставить эту ситуацию в прошлом, но я чувствую необходимость извиниться. — Прости, не знаю, что на меня нашло. — Кирилл, брось, все будет хорошо... — Нет, — перебиваю я, — не ври мне. Не говори так, пожалуйста. Только не ты... В этот раз мне удается твердо встретить его взгляд. Ну же, Миронов, осознай, что я умираю! Уж сделай нам обоим одолжение... Он только пожимает плечами — странный, непонятный жест. Делает глоток чая, прикусывает губу, а потом рассказывает мне о каком-то фильме — монотонно и безэмоционально. Это не рассказ — не тот, к которому я привык, уж точно. В нем нет жизни, он словно читает мне лекцию в какой-то высшей школе кинематографа. Браво, Кирилл, ты испортил настроение не только себе! Неужто обязательно всем тыкать в лицо неоновой вывеской "умирающий"? Давно тебя не жалели, что ли? — Посмотрим? — перебиваю его на полуслове я. Смотреть фильм, пить чай, есть печенье, читать книгу — все это привычно, твердая почва. Всяко лучше, чем та зыбкая трясина, в которую мы проваливаемся, когда пытаемся говорить о моей болезни или об его чувствах. — Фильм? — переспрашивает Антон, отставляя чашку. — Угу, — не слишком-то уверенно отвечаю я. "О каком фильме вообще шла речь?" — запоздало пытаюсь припомнить я. — Ладно. Давай тогда перебираться в комнату. *** Фильм... о чем-то. Что-то европейское, что-то авторское — единственное, что мне удается уловить. Разрозненные сцены, минимум связного сюжета, красивые локации — мне невообразимо скучно. Наверное, это кино из тех, в которых стоит искать метафоры, гиперболы, аллегории — какие там умные слова я еще помню с уроков литературы? Но мне как-то не удается: в моем восприятии дом всегда остается домом, а летящая птица — всего лишь облезлый тощий голубь, а не чья-то там прекрасная душа. Фильм современный и скучный, но еще он спокойный и сонный и словно отрезает нас от того неприятного разговора на кухне. Мне лениво повернуть голову, взглянуть, как воспринимает происходящее на экране Антон. Ему-то несложно найти глубинный смысл, — идеалисту чертову — а значит и кино должно вызывать у него что-то большее вселенской тоски. В комнате темно: задернуты шторы, да и на улице наверняка уже стемнело. Мама просила слишком не задерживаться — режим как-никак — поэтому скоро нужно будет прощаться, вытаскивать себя из этой сонной неги, выходить на холодный, сырой воздух. Я с каким-то странным смирением понимаю, что мне здесь хорошо. Да, часто тревожно и неловко, но вот в такие моменты — хорошо. И только эта мысль удобно размещается в уголке моего подсознания, раздается звонок в дверь. — Кого это принесло? — ворчит Антон и, уже обращаясь ко мне, произносит: — Посиди минутку. Нет, в окно выброшусь, мысленно хмыкаю я. Это не родители, у них-то есть ключи, так что пока у меня остается надежда, что это какая-то старушка-соседка, пришедшая одолжить стакан сахара. На экране все еще бормочет актер — полный, усатый, в высоком цилиндре. На мгновение у меня возникает мысль выключить звук: так, вероятно, удастся разобрать голоса в коридоре, затолкать высунувшуюся голову моего страха обратно в горячий песок. Но я сдерживаюсь — в прошлый раз я так услышал разговор Антона с Катей. Ни к чему хорошему это не привело! Нет уж, лучше буду слушать монолог толстяка-актера... Проходит минут пять, когда Антон появляется вновь. Не один. За спиной его стоит Катя — высокая, красивая — она цепко выхватывает мою фигуру, освещенную лишь светом от монитора, и я и жалею, и радуюсь одновременно, что мне не удается рассмотреть выражение ее глаз. — Привет, Кирилл, — ровно произносит она. — Привет, — мой голос дрожит. Почувствуй разницу, называется! — Проходила мимо, вот, думаю, зайду. Прошу прощения, что не предупредила, — я так и не понимаю, к кому она обращается. Вроде бы ко мне, но смысл ей извиняться? Это звучит двусмысленно, мне неприятно, поэтому я просто неопределенно пожимаю плечами. — Ладно, Катюша, пойду-ка я разогрею ужин. Посидите здесь, кино досмотрите. — Нет, мне пора, — с меня наконец-то спадает оцепенение. Перспектива остаться с Катей — все знающей Катей! — наедине действует на меня похлеще ледяного душа. — Мама будет волноваться... — Кирилл, — зовет меня Антон, — рано еще. Дарья Степановна ведь намного позже вернется, правда? Заткнись! Заткнись, Миронов, хочется закричать мне! Не нужно предпринимать этих искусственных попыток подружить меня с Катей или кем-либо еще. Пусть твои намерения хоть трижды благие, но я не нуждаюсь в этом! — Это неважно, я... — Кирилл, помоги мне на кухне, пожалуйста, — перебивает меня Антон. — Это не займет много времени. Мне не хочется выяснять отношения при Кате, поэтому я молча киваю и выхожу в коридор. Не дожидаясь Антона, иду на кухню, подхожу к окну: на подоконнике стоит большой, шипастый кактус. Идеальное растение для вечно занятой мамы Антона, рассеянно отмечаю я. — Почему ты убегаешь? — раздается за спиной. Я не оборачиваюсь, с кактусом разговаривать проще. — Мне пора. — Лжешь, Кира... — Отвали, Миронов! — с истеричным смешком выдыхаю я. — Я что, отчитываться обязан? Я хочу домой, я устал. — Если это из-за Кати... — То, что? Прогонишь ее? — я все же оборачиваюсь, мне неуютно чувствовать его внимательный взгляд между лопаток. — Не глупи, Антон. Она твой друг. — А ты? — его голос звонкий. Ему важен ответ. — Кем ты себя считаешь? — Я — твое теплое место в раю. — Дурак ты, Кира, — грустно усмехается Антон. — Ты человек, которого я люблю. Я привыкаю. Матерь Божья, я привыкаю слышать из его уст "люблю"! Это не больно, как в первый раз. Это не страшно — как во второй. Просто странно и немного стыдно — за то, кто я есть. За то, что пачкаю его чувство своим несовершенством, за то, что никогда не скажу этих слов в ответ. Я молча выхожу в коридор; Антон не будет держать. Он безмолвно наблюдает за моими сборами — куртка, шапка, шарф. Мне остается лишь натянуть ботинки, когда Катя выходит из комнаты. Вот же черт! — Уже уходишь? — я не могу разобрать ее интонаций, поэтому коротко киваю, не давая возможности втянуть себя в разговор. Ага, конечно, уверенным людям — таким, как Катя — не нужен отклик, чтобы высказать желаемое. — Так, ребята, давайте-ка я пойду, а вы спокойно досмотрите фильм. Кирилл, я настаиваю, не стоит уходить из-за меня. — Дело не в тебе, — бормочу я под нос. Щеки горят; интересно, что сейчас ей известно о наших отношениях? Не думает же она, что мы с Мироновым... Чувствую себя героем какого-то второсортного мыла со всеми этими интригами. Жаль только, что в реальной жизни, как в сериале, никто не сделает мне чудодейственную вакцину и не подарит хэппи-энд. — Катя, Кириллу действительно пора, — они смотрят друг на друга несколько томительных секунд, и мне чудится, что взглядом они говорят гораздо больше, чем словами. Потом Антон снимает куртку с вешалки и добавляет: — Через полчаса вернусь. Можешь поужинать, не жди меня. И только тут — тормоз такой! — я понимаю, что Миронов, видите ли, меня провожать вздумал! Как девицу какую-то! "Нет, как хилого спидозника, который может окочуриться по дороге", — заливается в агонизирующем хохоте внутренний голос. Нет, ну, а что скрывать? Все же все знают! Но разве это защитит от стыда — удушающего, жаркого, плотного? Я шепчу "пока", — вряд ли Катя слышит, — и, не завязав шнурок на одном ботинке, выхожу на лестничную клетку. Я не жду лифта, кубарем скатываюсь по лестнице, чудом не расшибив голову. Один пролет, еще один, и еще, тяжелая подъездная дверь — и вот я наконец-то на крыльце. На улице темно, хоть глаз выколи, сейчас, вероятно, около шести. — Я думал, за тобой дьявол из преисподней гонится, — произносит Антон, выходя следом через минуту — не меньше. — Что я опять сделал не так? — Что? — зло выплевываю я. — Что не так? Ты, Миронов, считаешь, что у меня вообще нет чувства собственного достоинства? Да какого хрена ты выставляешь меня ничтожеством перед ней? — я неопределенно указываю на светящиеся окна. — Что тут такого ужасного, Кирилл? — восклицает Антон. Злится, ничего себе! Оказывается, даже его можно выбить из равновесия. — Кто вообще внушил тебе эти убогие стереотипы? — Ты брата ее домой провожал? — шепчу я. У меня больше нет сил. Ему не понять! Ни одному долбанному, пышущему здоровьем ублюдку, не понять, каково это — быть объектом постоянной жалости и милосердия. — Кира... — Да или нет? — Нет, — ну, хотя бы честно, и на том спасибо. — Видишь, хотя прав у тебя было больше. Отношения, все такое. А мы с тобой, Миронов, даже не друзья. Ты спрашивал, что я думаю о наших, прости Господи, отношениях? Я твой питомец. Уличный, блохастый, дикий и злой; ты меня накормишь и выгуляешь, приласкаешь иногда, научишь не гадить по углам и не кусать за хозяйскую руку. А когда ты с этим справишься, ты хочешь показывать меня друзьям. Вот, мол, смотрите, какой я благодетель, сколько усилий я приложил. Меня заносит, как когда-то занесло отцовскую машину. И я погибну, как когда-то погиб он. Я знаю это, понимаю, но управлять своим языком не удается, и я говорю, говорю, говорю... Когда замолкаю, слышно, как тяжело дышит Антон. — Невероятно, — в конце концов, выдыхает он. Никогда не слышал у него такого голоса — будто его ударили, будто дышать он не может. — Ты же... ничего... совсем ничего не понял. — Антон... — я делаю шаг вперед — он отступает на два. Я не вижу его лица, почему здесь не горит ни единого фонаря? — Уходи, — шепчет он и, развернувшись, скрывается в подъезде. Металлическая дверь звонко лязгает, отрезая меня от него, словно я и правда бездомная дворняга. Я утыкаюсь лбом в холодный металл, царапаю его искусанными ногтями. Ты, Кирилл, укусил руку, которая о тебе заботилась. Что уж удивляться, что тебя прогнали — этот закон действителен и в человеческом царстве. — Я так не думаю, не думаю, не думаю... Прости меня, — глотая соленые, крупные слезы, шепчу я. Я потерял его из-за своей трусости — от этого особенно горько. Из-за того, что думал о мнении Кати, мамы, старух-сплетниц на лавочках, из-за того, что так до конца и не простил его за способность любить и смелость, за то, что он перегнал меня и оставил далеко позади. Где пряталась во мне эта злость, эта обида? Как я допустил, что болезненный нарыв лопнул именно сегодня? Как позволил своей гнилой натуре лишить меня человека, который неустанно вытаскивал меня из болота? Сначала я думаю сидеть у подъезда до утра; пусть Антон найдет мой окоченевший труп, пусть увидит, что сделал со мной. Но я тут же мысленно одергиваю себя: не он виноват в произошедшем и не ему за это быть наказанным. Но я все равно долго стою прижавшись зареванной мордой к двери и скребусь ногтями — ничтожное, жалкое зрелище! В конце концов, я иду домой — медленно, то и дело оборачиваясь. Миронов, ну, прости же ты меня! Он не слышит или не слушает мой внутренний крик. Квартира встречает меня холодом и гулкой тишиной — как же здесь уныло! Мама еще не пришла, но на холодильнике висит записка — "Кирюша, не забудь поужинать!" Ох, мама, разве до еды мне сейчас? В комнате я закутываюсь в колючий кокон шерстяного одеяла, прижимаю колени к груди, кладу Мэри поближе и пытаюсь умереть. Что же я наделал? — Мэри, он никогда не простит меня, никогда. Он ведь от всего сердца, а я... Какое мне дело до этой Кати? Мэри, какой же я дурак... Она слушает мою исповедь — впитывает в свое тряпичное тело. Как жаль, что отпустить мне грехи или дать совет она не может. У меня нет никого, кто бы мог помочь мне выбраться из той трясины, в которую я сам столкнул себя из-за своей ничтожной гордыни. Мужиком хотел казаться, боялся, что меня неправильно поймет чужая, по сути, девушка. Дурак ты, Кира, ох, дурак! На тумбочке лежит телефон, я беру его трясущейся рукой, нахожу номер Антона. Позвонить? А если он не возьмет, если Катя все еще с ним, если он скажет оставить его в покое, если запретит впредь тревожить, если... Сколько же этих проклятых "если"! Какая же все-таки изобретательная моя трусость... В итоге я прячу телефон под подушку, утыкаюсь носом в воняющую медикаментами Мэри и проваливаюсь в тяжелый, плотный сон без сновидений.